Иметь или не иметь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Иметь или не иметь

…И жаль оставить

Всю шушеру пленительную эту,

Всю чепуху, столь милую…

Арсений Тарковский.

В начале 90-х годов, когда под угрозой разрыва с отечеством происходил исход из ставших зарубежными монастырей, выезжала в Россию одна послушница; таскали и таскали ее нажитый за десять лет скарб: коробки, узлы, связки книг, чемоданы; две пожилые монахини напряженно наблюдали, провожая каждый тюк пристальным взглядом; «ну, и у нас есть», вздохнув, уронила одна из стариц; «но не стольки», недовольно возразила другая на родном белорусском наречии.

Вообще-то женские монашеские стяжания ничтожны, предел мечтаний – теплый пуховичок, оренбургский платок, часыRomanson, рекламируемые знаменитой актрисой, а так больше по мелочи, тряпочки, занавесочки, бельишко поприличней из пожертвований; но владелица этого барахла, уезжая, приделывает на дверцы шкафа ушки и вешает амбарный замок.

У мужчин запросы серьезнее; даже на идеальном для нас Афоне повсюду снуют джипы-внедорожники, сверкают черепичными крышами по-над морем белоснежные дворцы, то бишь кельи, разумеется со всеми мыслимыми современными удобствами; какой-то дикей пять раз переделывал туалет, пока не достиг совершенства [534].

Но если католический орден в Хорватии демонстративно отвергает мерседесы, ауди и BMW, провозглашая, в ущерб престижу и комфорту, предпочтение машин среднего класса, язык всё же не поворачивается объявить этих францисканцев возлюбившими нищету Христову. Прав преподобный Марк Подвижник, обличая скрытое сребролюбие монахов: мы хуже тех, которые приобрели большое богатство, потому что предаемся страстям с некоторой хитростью, как бы желая утаиться от Бога, ибо, не скопляя золота, собираем маловажные вещи; если же вздумаем оставить наслаждение приобретениями, то не во избежание лихоимства, а как бы гнушаясь их [535].

Тот морально устойчивый юноша, который отошел от Христа, пожалев, в стихотворении Олеси Николаевой, «расставаться с сабелькой из Эфеса, и с камзолом бархатным с алой лентой, и с пером на шляпе, и с крепким перстнем», печалился конечно не о побрякушках, а о твердой почве под ногами. Все мы независимость и уверенность в завтрашнем дне отождествляем с имением, пускай небольшим: квартира, прописка, денежки в банке; иногда роль опоры во внешнем мире играют сущие пустяки вроде фамильных золотых часов, обреченных старцем на истолчение в металлической ступе [536], или шерстяного коврика, приговоренного схимонахиней Ардалионой к истреблению посредством ножниц [537]. Святитель Григорий Палама замечает: стяжаний вожделевают отнюдь не от бедности; напротив, чувство бедности возникает от ненасытности; сама же страсть от безумия; разве не безумен не верующий в Божественное промышление и опирающийся надеждой своей на богатство [538].

Апостол недаром видит в сребролюбии корень всех зол [539]; с того самого приятного для глаз и вожделенного [540] райского фрукта, сорванного без необходимости, не от голода или другой природной потребности, а из тщеславия, сладострастия и любопытства, растет и укрепляется неукротимый навык присвоить, поглотить, прибрать к рукам. Диавол, хорошо зная эту слабость, пытался использовать ее, искушая Человека Христа: все три сатанинские предложения сулят обладание: насущным хлебом, законами природы и всеми царствами земли.

В отступничестве от Бога человечество настолько продвинулось по пути благоденствия и прогресса, что большинству людей алчность, накопительство, корысть сегодня кажутся естественным, нормальным, единственно приемлемым способом существования; протестантизм возвел на степень идеала добропорядочного буржуа, считающего приумножение капитала весьма почтенной целью и едва ли не гражданским долгом.

На всех направлениях жизнедеятельности нами управляет хватательный инстинкт: например, стремятся в институты, но добывают диплом, а не знания; стоит ли надрываться, усваивая трудные лекции, штудируя учебники и пытаясь родить оригинальные идеи; чтобы сдать сессию, достаточно готовых конспектов и вызубренных билетов.

Метод чтения также отмечен печатью потребления: заглатывается лишь сюжет, внутреннее усилие с целью постичь глубину замысла, художественную манеру и своеобразный стиль писателя заведомо исключается; классики нужны уходящему поколению, большинство выбирает современных авторов, учитывающих запросы масс.

Никого не обогащает так называемая «роскошь человеческого общения», потому что каждый озабочен доказать собственное мнение и положить противника на лопатки; какая истина может рождаться в спорах неспособных слушать [541]; чтобы беседовать, надобен бескорыстный интерес к чужому мнению.

Животворное общение с природой оскверняется низменным практицизмом, установкой получить пользу, «отдохнуть», употребив свежий воздух и приятный ландшафт. Можно продолжать о власти, куда рвутся не служить населению, а хапать выгоды и льготы, о браке, исковерканном стараниями обеих сторон подавить, покорить, полностью завладеть телом и душой другого, борясь за максимальный комфорт для себя.

Источником корысти становится даже дарованная Богом вера, используемая как повод к превозношению, отмычка ко всем тайнам, универсальное правило и пропуск на небеса; православие превращается в потребительский товар, долженствующий удовлетворять религиозные нужды, служить защитным покрывалом, лекарством, задешево снабжать ощущением собственной праведности [542].

Тенденция захватить и применить в личных целях порой посягает на самое святое и тайное: общение с Непознаваемым; в 80-е годы один подвижник, получив первый мистический опыт [543], счел его собственным достоянием, доступным управлению, и прибегал к разнообразным манипуляциям, усиливаясь удержать неизъяснимую сладость экстатических высот: не спал, добиваясь остроты восприятия, взвинчивая и нагружая нервы, ничего не ел кроме кефира, облегчая дебелость плоти, на вопрос «что читаешь» с выражением отвечал «Иисусову молитву». И неправда, книги читал, к сожалению, лишние, изучал индуистскую и буддистскую практику дыхания; потом стал применять наркотики, вошел в соответствующий круг знакомств и покатился до ужасного конца. В те же годы другой мистик, не пожелавший в аскетических трудах и делании заповедей терпеливо ожидать наития благодати [544], ушел из Церкви к пятидесятникам-харизматикам добывать легкий хлеб сомнительного происхождения.

Да не подумает кто-либо, предостерегает преподобный Нил, что без труда и легко достигается преуспеяние в нестяжательности; нужна не вынужденная, а добровольная решимость довольствоваться малым, отказавшись от всех завлекательных приманок, пустых забот, наслаждений, сложив с себя многосложные путы житейских уз. Исполнение обета нищеты не требует отказа от материальных вещей, напротив, уклоняясь от необходимого, чего Господь никогда не лишает, рискуем впасть в кичливость мнимого любомудрия [545].

Но если оставить болезнь без внимания, считая маловажной, она, закравшись в сердце, бывает гибельнее всех [546]; ужасающий факт: после реформы 1861 года многие русские афониты – до двадцати человек из одного монастыря! – соблазнившись земельными наделами, возвратились в свои деревни и пахали как простые мужики [547]. Не напоминает ли (пример святителя Григория Нисского) обезьяну, наряженную балериной; в маске танцовщицы она производит подходящие телодвижения, но как только кидают на сцену орехи, бросается к пище, содрав с себя человеческие доспехи.

Неспокойный иеромонах Д., взятый из обители на приход, купив дом с садом-огородом, умиротворяется и на глазах оживает, вдохновленный мощным стимулом под названием частная собственность; она покоряет, тянет, завлекает; «еду мимо освещенных окон, таких теплых и уютных с виду, и щемит сердце: этого у меня не будет никогда» – признается матушка Н.

В чине пострига, предваряя обеты и как бы указывая на принцип их исполнения, следует вопрос отрицаеши ли ся мира; ответить на него легко и просто, ведь с момента крещения или обращения мы сбегаем из мира в храм, под надежную защиту божественных чудес, и здесь, среди своих, обласканных Небом за благочестие, всё сильнее презираем и поносим этот самый мир, откуда вышли, чуждый, грешный и прелюбодейный, хоть бы он сгорел совсем вместе с сонмищами непокорных истине и потому больных, голодных, несчастных, обреченных геенне.

Но вот Исаак Сирин предлагает прежде осмыслить понятие; мир есть имя собирательное, обнимающее собою страсти: желание богатства, телесное наслаждение, желание чести, желание начальства, желание власти, желание славы, желание нравиться, страх за тело [548]. Кто посмеет утверждать, что мир в нем умер? Роскошь монастырского убранства в виде дубовых гарнитуров, необъятных кожаных диванов, натуральных ковров, мраморных лестниц обыкновенно оправдывают тем что не прилагают сердца [549], но тогда зачем? приличие, престиж, удобство – категории для нас не подходящие.

Далее, телесное наслаждение компенсируется блаженством чрева; монастырская трапеза славится непревзойденным искусством обойти любые ограничения устава, чтобы утешиться едой, приготовленной даже без масла; монах вообще способен извлечь столько удовольствия из куска ржаного хлеба с солью, что и не снилось самому изобретательному гурману с его устрицами и, как их там, лобстерами. Често(власто)любие выявляется ропотом: ведь «если б я был (а) настоятелем, таких безобразий нипочем не допустил (а) бы».

А страх за тело! монастыри изводят немереные средства на платные клиники, врачей, приборы и лекарства: стыдно и недостойно инока руководствоваться пошлейшим американским заклинанием «береги себя», популярным теперь и у нас, однако, усомнившись в надеждах на медицину, рискуешь прослыть бесчеловечным еретиком. Хотя, например, далеко не молодая мать Л., лет тридцать назад отказавшись от всяких лечений, болеет не чаще, а реже прочих, при первом чихе горстями принимающих таблетки.

Угроза серьезной болезни вызывает дикую панику; подобно язычникам мы никак не уразумеем, что «дни нашей жизни сочтены не нами»( Шекспир). «Одна монахиня мне написала, что страдает и если не сделает операции, то умрет; я отвечаю ей: имей веру, возложи всё на Бога, предпочти смерть; она присылает мне ответ, что болезнь повернула вспять» [550]. Признак духовного преуспеяния – малоуважительность страха смертного, а всякому живущему нечисто вожделенна жизнь временная [551]. Элементарное пренебрежение земной суетою [552] тоже проверки не выдерживает: помнится, один молитвеннейший, на вид духовнейший игумен совершенно потерял лицо, всего-навсего опаздывая на поезд.

Утратило свою привлекательность вожделенное для христиан странничество, не буквальное, как образ жизни, но как образ мышления и поведения: всякая чужая страна их отечество, и каждое отечество для них чужое, писал святой Иустин Философ. Странник нищ, весел и всегда готов отправиться в путь: бедняку собраться – только подпоясаться, говорит пословица; странник свободнее всех; у него ничего нет, он не боится ничего потерять и значит его не за что подцепить. Древние святые вели такую жизнь, бездомную, бесприютную, скитальческую, не имели ни крова, ни закрома, ни ложа, ни трапезы, ничего кроме тела [553].

Монахи бежали в пустыню; в пустыне возрастал Иоанн Креститель; в пустыню Дух вёл Спасителя для испытания и укрепления; Моисей в пустыне беседовал с Богом, а пророк Илия в пустыне же узнал Господа в гласе хлада тонка [554]. Пустыня символ вольного пространства, бескрайней, безлюдной и безвещной дали, открытой до горизонта, в ней действуют иные законы, нет места обыденности и дешевым соблазнам, но она таит в себе риск и вызов: приходится остаться наедине с собственной удобопреклонной ко греху природой, с тонкой силой тьмы, пребывающей в сердце, с прежними нравами и помыслами, которые повлекут и закружат именно в том, от чего бежишь и отрекаешься [555].

Не обязательно для монаха пребывать вне людей и мира, важно уйти в пустыню безстрастия [556] отвергнувшись себя [557]. Отречение половинчато и несовершенно [558], если не простирается до главных имений, сокрытых в нашем многочисленном, многоликом я, всегда желающем вопреки Евангелию пыжиться и утверждаться. Стяжанием является всё что имеет общение с душой, а всё, что имеет общение с душой, пойдет в будущий век [559]. Протиснется ли в игольные уши [560] верблюжий горб наших убеждений и заблуждений, если и в веке сем он клонит нас к земле, лишая маневренности и свободы.

Как часто мы сами стоим у себя на пути со своими достоинствами, знаниями, воспоминаниями, любимыми друзьями, фильмами и книгами, ворохом пристрастий и неприязней, на нихже стоим и утверждаемся; замечено: некоторые, например, бывшие учительницы, как правило, к монашеству непригодны, у них слишком большое имение: интеллигентство, добрые дела, репутация и как следствие – непроницаемое самоуважение.

Монашество требует освобождения от всего, что обременяет, будоражит и томит наши мысли и ощущения; «если вцепиться в семью, политику, науку, христианство обращается в шутку; в формуле «Христос плюс еще что-нибудь» второе слагаемое по мере возобладания Христа необходимо умаляется, сходя к нулю» [561], чтобы сердце ни к чему не прилеплялось [562]. Единственный критерий зрелости – минование не только боязни житейских превратностей [563], но и страха смерти, готовность разрешиться и быть со Христом [564]: «уничтожь в себе всякое разделение, пусть будет весь человек собран воедино и всецело устремлен к Богу» [565]; иначе не осуществить монашества.

Рассеянность эмоций и помыслов делает человека бессловесным рабом обстоящего разноречивого мира; ничем не лучше одержимость какой-нибудь одной целью, порабощающей страстью, т.е. собой. Предпочтителен третий способ существования, когда все силы, все мысли, все желания устремлены к Богу [566]. Это и есть истинная простота [567], населенная ангелами, подразумеваемая в известном афоризме: концентрация на единственно ценном и важном, а не бедность чувств, не темнота воззрений, не высокомерная слепая пошлость, игнорирующая тайну и щедрая на рецепты. Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него одного, сказал святитель Григорий Богослов.