Глава 5 Призраки успехов: «Положение о евреях» 1804 г.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Призраки успехов: «Положение о евреях»

1804 г.

Царь Александр I вступил на престол в марте 1801 г., после убийства императора Павла. Он был молод и преисполнен реформаторского пыла. Ранние годы его царствования, прежде чем молодого императора отвлекли внешнеполитические события, были отмечены горячим стремлением к внутренним преобразованиям, в том числе к разработке конституции и к смягчению тягот крепостного права. Большинство широкомасштабных социально-политических замыслов Александра не выдержало столкновения с русской действительностью, но попытка преобразовать жизнь евреев все-таки состоялась в 1804 г. Принятое в этом году «Положение о евреях» важно не только как веха в истории судеб русского еврейства, но и как пример для изучения методов александровских реформ.

К 1801 г. российская администрация уже не могла игнорировать существование еврейского вопроса, даже если бы хотела. Получение городскими евреями избирательных прав после второго и третьего разделов Польши постоянно вызывало инциденты, требовавшие вмешательства властей. Выборы, проходившие согласно статьям Жалованной грамоты городам, нередко сопровождались нарушениями и даже беспорядками, поскольку христиане-избиратели противились участию евреев в выборах. Чтобы удовлетворить, хотя бы частично, оскорбленные чувства христиан, русские губернаторы старались сохранить спокойствие в обществе при помощи административных распоряжений, регулировавших ход выборов. Такие шаги подлежали утверждению Третьего департамента Сената, куда поступали и протесты евреев против нарушения их законных прав.

Так, 20 августа 1802 г. Сенат заслушал рапорт губернатора Волыни и Подолии, генерала А.Г.Розенберга, о муниципальных выборах. Он писал, что его предшественник, И.Г.Гудович, вмешивался в выборы в ответ на жалобы евреев, которых ущемляли в избирательных правах. Гудович, на основании статьи 127 Городового уложения, согласно которой иностранцам позволялось занимать половину выборных муниципальных должностей, разрешил равное представительство христиан и евреев. Возглавлять же выборные органы (т. е. суды, магистраты) могли только христиане[390]. (Это тот самый «ложный прецедент», который рассмотрен нами в третьей главе этой книги.) Но Розенберг видел недостатки в системе Гудовича. Он утверждал, что евреи, благодаря своей организованности, имеют перевес в голосах и стараются выбирать христиан, не знающих ни судопроизводства, ни даже грамоты, так что фактически магистраты управляются евреями. Во избежание этого власти Подольской губернии распорядились, чтобы впредь евреи занимали в магистратах не более трети должностей. Розенберг пошел дальше и предложил проводить выборы в двух раздельных куриях – христианской и еврейской, лишив тем самым евреев возможности влиять на избрание христианских членов магистрата[391].

7 октября 1802 г. Сенат утвердил это распоряжение Розенберга и разослал указы, устанавливающие такой же порядок выборов в Могилевской, Витебской, Киевской, Минской, Гродненской и Виленской губерниях[392]. (Но вскоре, уже в ноябре 1802 г., эта мера вызвала жалобы со стороны евреев Каменец-Подольска. Они утверждали что христиане нарушают новую систему, причем даже избирают на должности людей, не принадлежащих к купечеству, и используют свое численное преимущество, чтобы безжалостно выколачивать из евреев налоговые недоимки, не трогая при этом должников из христиан. Евреи просили Сенат ответить им, почему позволяется эта дискриминация, – ведь даже преступники вправе знать, в чем их обвиняют[393].) Наконец, 9 декабря 1802 г… Сенат уточнил, что названные правила распространяются только на города Гродненской и Виленской губерний, составлявших Литовское генерал-губернаторство[394].

Эти решения Сената вызвали новый кризис. Генерал-губернатор Литвы барон Л.Л. Беннигсен запросил разъяснения к сенатскому распоряжению от 9 декабря. Городовое уложение не было автоматически распространено на все земли, присоединенные в результате последних разделов Польши, и поэтому, как писал Беннигсен, в литовских городах сохранялась двойная судебная система, основанная на старинном магдебургском праве. Для рассмотрения гражданских дел существовала магистратура, уголовными же делами ведал «войтовско-лавничий суд». Поскольку Сенат в своем указе не упомянул эти судебные инстанции, то значит ли это, спрашивал Беннигсен, что они отменены, а если нет, то следует ли допускать евреев к участию в войтовско-лавничьих судах?[395] Этот запрос сопровождался возмущенными протестами из Вильно и Гродно, в которых говорилось, что Сенат нарушил традиционные привилегии литовских городов, подтвержденные русской короной. В петиции виленского мещанства подчеркивалось, что евреи никогда не имели избирательных прав в этом городе и что они станут источником пагубного влияния, так как «не имеют они никакой идеи о морали». Далее в петиции говорилось, что общество утратит доверие к институтам самоуправления, как только они окажутся в руках иноверцев, стоящих ниже христиан по общественному положению. Иностранцы потеряют всякую охоту селиться в городе, где всем заправляют евреи, и кончится тем, что в Вильно только они и останутся[396].

Но на Сенат подействовала не столько мрачная картина будущей гибели Вильно, сколько ссылка на закон, по которому евреи в Литве никогда не пользовались правом заседать в муниципальных органах. Беннигсен подтвердил, что магдебургское право действовало на литовских землях задолго до их присоединения к России, а евреям, согласно ему, не позволялось участвовать в выборах. Тогда Сенату не осталось ничего другого, как ввести постановлением 25 августа 1803 г. порядок, при котором правило о замещении евреями трети выборных мест осталось в силе только там, где они и в прошлом имели избирательные права. Воспринимать же его как закон, дающий всем литовским евреям избирательное право, не следовало. В ответ на это поступила новая петиция от еврейских общин Виленской и Гродненской губерний от 31 августа 1803 г. Ссылаясь на екатерининские указы 1794 и 1795 гг., дозволявшие избрание евреев на муниципальные должности на основании Городового уложения, авторы петиции просили распространить эти права на всех евреев Российской империи[397].

Жалобы по поводу положения евреев поступали и с Украины. В 1802 г., в донесении центральным властям, киевский губернатор П. Панкратьев писал о неудовлетворительных результатах прежних мер по выдворению евреев из сельской местности. В растущем обнищании евреев он видел следствие взимания с них двойного налога и необходимости арендовать землю и жилье у польских помещиков. (Эта причина обнищания евреев была названа впервые[398].)

Этот калейдоскоп постановлений и петиций заставил министра внутренних дел, В.Кочубея, просить царя Александра распорядиться, чтобы Сенат наконец разобрался с избирательными правами евреев. 15 декабря 1803 г. Сенат получил соответствующее повеление императора и приступил к его исполнению. Был тщательно изучен ход событий и объяснена ошибочность предположений, приведших к появлению указа от 9 декабря 1802 г., который следовало отменить. В итоговом докладе Сенат выражал согласие с законодательным принципом, следуя которому надлежало отказать евреям во всех правах и привилегиях, если они не были им специально пожалованы в той или иной конкретной местности. Сенат признал, что на основании законов от 8 декабря 1792 г. и 3 мая 1795 г. евреи получили равные права с другими мещанами Белоруссии (точнее, белорусских земель, полученных по второму разделу). Литвы это не касалось, так как там оставалась в силе традиционная местная правовая система, отрицавшая представительство евреев в выборных органах[399].

Возможно, это было правомерное решение на основе законодательного прецедента, но оно породило множество дополнительных проблем. Литовские евреи оказались во власти своих христианских конкурентов: закон признавал их купцами и мещанами, несущими «равномерно все государственные и гражданские повинности с прочими их собратьями, в польских же других губерниях живущими», но от участия в стоящих над ними судебных и административных органах они были отстранены. В старой Польше это неравноправие компенсировалось существованием разрешенного властями самоуправляемого кагала, но в России екатерининский указ 3 мая 1795 г. ограничил сферу деятельности кагала лишь религиозными вопросами. Не было никаких оснований думать, что ограничение власти кагала не касалось литовских евреев, и так бесправных. Вопрос явно требовал дальнейших уточнений.

Проводником еврейской реформы стал особый орган, учрежденный Александром I 9 ноября 1802 г., – «Комитет для организации жизни евреев», или Еврейский комитет. Остается не совсем ясно, как именно возникла идея его создания и какие полномочия на него возлагались. Преамбула к «Положению о евреях» 1804 г. гласила:

«По жалобам, многократно к Нам в Правительствующий Сенат доходившим, на разные злоупотребления и беспорядки во вред земледелия и промышленности обывателей в тех губерниях, где евреи обитают, происходящие, признали Мы нужным указом, в день 9 ноября 1802 года Правительствующему Сенату данным, составить особенный комитет для рассмотрения дел к сему относящихся, и для избрания средств к исправлению настоящего евреев положения»[400].

Упомянутые здесь жалобы – это, вероятно, известные донесения предводителей дворянства либо обращения в Сенат по поводу избирательных прав евреев. Возможно также, что в преамбуле просто выражено общее ощущение необходимости еврейской реформы. Мотивация вполне могла исходить и от Г.Р.Державина, назначенного первым александровским министром юстиции в 1802 г., когда учреждалась система министерств. Как описывал дело сам Державин, Еврейский комитет был образован специально для того, чтобы осуществить его проект реформы, и должен был действовать через его же министерство[401]. Но следует с осторожностью относиться к свидетельству Державина, потому что он написал это уже после всех событий, стремясь доказать, что комитет не выполнил свой долг – не сумел поставить евреев под необходимый контроль.

Но, что бы ни утверждал Державин, совершенно очевидно, что Комитет с самого начала рассматривал несколько различных планов и, нимало не смущаясь, переделывал или отбрасывал существенные элементы державинского проекта. Комитет изучал даже такие особенности хозяйственной жизни Белоруссии, которые совсем не имели отношения к «Мнению» Державина. Так, рассматривался вопрос о чиншевой шляхте – группе обедневших дворян, не располагавших ничем, кроме родословной, которую русские власти хотели приписать к крестьянству[402]. Это показывает, насколько сложнее и многограннее была стоявшая перед Комитетом задача, чем представлялось Державину.

Если бы главной целью властей и вправду было претворение в жизнь державинского проекта, то едва ли царь мог бы собрать Комитет, менее пригодный к сотрудничеству с Державиным. За единственным исключением, он состоял из людей, неприятных Гавриилу Романовичу, олицетворявших, в его глазах, все дурное в окружении царя. Исключением был граф В.А.Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II. Однако Зубов умер 21 июня 1804 г., раньше, чем государю был представлен окончательный вариант доклада Комитета, и не успел сыграть заметную роль в его деятельности. Прямым же идейным соперником Державина в составе Комитета был министр внутренних дел В.П.Кочубей. Отношения с Кочубеем и его министерством омрачала целая череда конфликтов из-за превышения Державиным должностных полномочий[403]. Но если Кочубея Державин просто не любил, то к его сотруднику и помощнику М.М.Сперанскому, делавшему блестящую карьеру в российской администрации, он пылал настоящей ненавистью. По словам Державина, Сперанский «водил Кочубея за нос». Хуже того, он будто бы продался евреям – в своих мемуарах Державин обвинил Сперанского в получении громадной взятки от еврейских общин за подрыв реформаторской деятельности Комитета[404]. Особенно раздражало Державина то, что Кочубей полностью полагался на Сперанского как в работе Комитета, так и во многих других делах.

Кроме названных лиц, в Еврейский комитет входили князь А.Чарторыйский и граф С.Потоцкий – оба поляки, а потому для Державина люди особенно неприятные. Как выходец из глубокой русской провинции, он был полон неприязни к «лукавым полякам», считал их предателями, норовившими сохранить благосостояние своей расчлененной страны в ущерб интересам России. Участие обоих поляков в Комитете дало Державину повод впоследствии заявить, что его «Мнение» оказалось совершенно выхолощенным в результате «польского заговора». «Заговорщики», при попустительстве русских членов Комитета, якобы намеревались сохранить в неизменном виде экономическую жизнь русско-польских пограничных земель, основанную на финансовой эксплуатации крестьянства магнатами при помощи евреев-посредников. И Чарторыйский, и Потоцкий как раз входили в число таких магнатов – оба имели крупные земельные владения и принадлежали к польской аристократии. Но сомнительно, чтобы они так или иначе выступали сторонниками сохранения существующего статуса евреев. Отношения между Державиным и Потоцким еще больше осложнились из-за произошедшего в 1803 г. знаменитого конфликта по поводу привилегий в Сенате – яростной публичной перепалки, после которой Державин несколько раз позволил себе вслух выразить сомнения в патриотизме Потоцкого[405]. При столь явной взаимной несовместимости участников, заседания Комитета нередко проходили очень бурно, так что его члены вряд ли опечалились, когда 8 октября 1803 г. Державин оставил государственную службу и пост в Комитете – впрочем, по причинам, не относящимся к последнему[406]. Его место занял новый министр юстиции, П.В.Лопухин, не сыгравший, впрочем, заметной роди в работе Комитета.

Хотя Державин невысоко ставил своих оппонентов, на самом деле это были люди весьма опытные, способные, облеченные доверием царя. Широко образованные, повидавшие мир, они, в отличие от Державина, были свободны от национальных предрассудков. Виктор Кочубей (1768—1834) учился в Швеции, Франции и Швейцарии, объехал всю Европу. До смерти императора Павла он занимал непростой и ответственный пост русского посла в Константинополе, а 8 сентября 1802 г. был назначен министром внутренних дел. Более того, он входил в Негласный комитет ближайших конфидентов Александра (вместе с Н.Н.Новосильцевым, графом П.А.Строгановым и коллегой по Еврейскому комитету А.Чарторыйским). Этот кружок молодых реформаторов тайно разрабатывал преобразования, к которым стремился недавно взошедший на престол император[407].

Князь Адам Чарторыйский (1770—1861) – потомок старинного литовского рода и один из ближайших сподвижников молодого Александра, особенно в сфере внешней политики. Блестяще образованный, учтивый молодой человек впервые попал в Россию в качестве заложника во время разделов и решил продолжать здесь свою карьеру, чтобы помогать восстановлению Царства Польского под русским протекторатом. Поскольку же Чарторыйский был далек от тайных происков и от желания сорвать планы государя, он был включен в Еврейский комитет как знаток польских дел[408]. Император Александр надеялся, что реформа получит поддержку и содействие со стороны поляков, – он был слишком умен, чтобы разделять державинские бредовые взгляды на этот народ. Так или иначе, Чарторыйский и Потоцкий, независимо от их политических пристрастий, все же были лучше подготовлены к обсуждению проблем Польши, пусть и с позиции заинтересованных польских магнатов, нежели Державин[409].

Граф Северин Потоцкий (1762—1829) получил образование за границей, в Люцерне и Женеве. В юности он был пылким польским патриотом и играл заметную роль в деятельности реформаторского Четырехлетнего сейма. Он был знаком с Тадеушем Чацким, энергично отстаивавшим в Сейме необходимость еврейской реформы. Затем Потоцкий примкнул к тем полякам, которые надеялись, что национальное возрождение настанет в их стране благодаря русскому трону, и в 1793 г. начал службу в России. Он был дружен с царевичем Александром Павловичем, что впоследствии привело его на высшие государственные должности. Среди них был и пост члена российского Сената, на котором Потоцкий деятельно прослужил много лет.

Кочубей, Чарторыйский и Потоцкий имели много общего. Все они были завзятыми либералами, каких множество появилось в начале александровского царствования. Они были приверженцами французского рационализма с его постулатом об образовании и «просвещении» как исходных двигателях совершенствования общества. Потоцкий и вошел в историю России, главным образом, благодаря своим трудам на ниве просвещения. В 1802 г. он был назначен главой Особого школьного комитета при Министерстве народного просвещения. Потом, в 1803—1817 гг., он служил начальником Харьковского учебного округа, где, прежде всего, пытался вывести Харьковский университет на европейский уровень. В Сенате он работал в Третьем департаменте, ведавшем наукой, образованием, искусствами, а также вопросами, связанными со статусом евреев[410].

К деятельности в сфере народного просвещения был в значительной мере причастен и Чарторыйский – в 1803 г. его назначили руководить образованием в польских губерниях. Он весьма целенаправленно использовал учебные заведения, а особенно – Виленскии университет, для распространения польского национализма. По воспоминаниям Чарторыйского,

«Виленский университет был чисто польским, и в четыре года вся русская Польша покрылась школами, в которых процветало польское национальное чувство. Университет, в который я назначил самых выдающихся литераторов и ученых в стране, наряду с заслуженными иностранными профессорами, руководил этим движением необыкновенно усердно и разумно. Последствия этого, о которых русские потом глубоко сожалели, в то время, казалось, естественно проистекали из благородных намерений императора в отношении поляков»[411].

Из этих слов Чарторыйского вытекают важные выводы: если школы можно использовать для того, чтобы сделать поляков хорошими гражданами Польши, то отчего бы не попытаться при их помощи сделать из евреев хороших российских верноподданных? Именно это и предусматривалось статьями об образовании в «Положении о евреях» 1804 г., особенно в части преподавания европейских языков.

Кочубей также занимался вопросами народного образования, а в 1801 г. был назначен членом Комиссии народного просвещения в Новороссийской и Астраханской губерниях. Поскольку и Державин признавал важность образования, то, по крайней мере, в этом вопросе в Комитете царило единодушие. В том же году, когда появилось «Положение о евреях», Александр дал ход глубинной реформе университетского образования, имевшей много схожих черт с еврейской реформой. Неудивительно поэтому, что первые десять статей «Положения» касались различных аспектов образования и просвещения евреев.

В деятельности Еврейского комитета играли важную роль и другие его сотрудники, но их участие хуже отражено в документах. Многие историки предполагали, что каждый член Комитета был уполномочен привлечь себе в помощь собственного «эксперта по еврейским делам». Сам Державин в свое время намеревался собрать несколько старейшин и прославленных раввинов для сотрудничества в практическом воплощении идей его «Мнения». В частности, он особо рекомендовал назначить консультантом Комитета Ноту Хаимовича Ноткина[412]. Ноткин являлся естественным кандидатом на этот пост, так как обладал одновременно важными экономическими связями с высшей русской бюрократией и явно выраженным стремлением преобразовать жизнь евреев. Он уже подавал проекты реформы генерал-прокурору Алексею Куракину в 1797 г. и Державину в 1800 г. По мнению Ю.Гессена, под влиянием того варианта реформы, который Ноткин представил в Еврейский комитет, удалось смягчить многие крайности державинского проекта[413].

Богатый купец и подрядчик из Белоруссии Абрам Перетц также был связан с Комитетом. Д.Фишман назвал его «еврейским помощником Сперанского»[414]. Перетц занимался налоговыми откупами, подрядами в кораблестроении, соляной торговлей и был в Петербурге человеком известным; первоначально же прочность его положения гарантировалась связями с фаворитом императрицы, Григорием Потемкиным. Он был близок с Михаилом Сперанским и другими русскими государственными деятелями. Родной дом Перетца в Могилеве являлся центром для финансовой и экономической верхушки белорусского еврейства, среди которой были и первые последователи берлинской Гаскалы. Поэтому вполне естественно, что в числе петербургских домашних Перетца оказался писатель Лейб Невахович, считающийся основоположником еврейской литературы на русском языке. Перебравшись в северную столицу, Перетц оторвался от еврейских корней – он даже не входил в правление Еврейского погребального общества в Санкт-Петербурге, единственного общинного института в городе, которой неизменно возглавляла элита общины[415]. В конце концов семья Перетца после 1813 г. перешла в православие. О степени их ассимилированности в русском обществе говорит то, что сын Перетца, Григорий, был замешан в восстании декабристов 1825 г. Неудивительно поэтому, что Перетц не проявлял такого же энтузиазма по поводу еврейской реформы, как Ноткин, и не соперничал с ним за влияние в Комитете.

Ноткин и Перетц принадлежали к старому, традиционному типу еврейского политика – штадлана, или высокопоставленного посредника. А Иегуда Лейб бен Hoax (или Лейб Невахович), живший в петербургском доме Перетца, воплощал совершенно новый для России тип политического деятеля – еврейского публициста[416]. Подобные публицисты, представленные во Франции Исааком де Пинто и Залкиндом Гурвитцем. использовали свое литературное дарование и виртуозное владение языком страны, чтобы занять место рядом с христианскими авторами, такими, как Х. – В.Дом, в борьбе за «гражданское совершенствование» евреев[417].

Неваховича часто считают одним из первых, если не самым первым, русским маскилом. По мнению Д.Фишмана, вариант его сочинения «Вопль дщери иудейской» на иврите «являлся сколь апологетическим произведением, столь и трактатом в русле Гаскалы»[418]. Следует отметить, что, даже порвав связь с иудаизмом и перейдя в христианство, Невахович сохранил интерес к Гаскале. Так, его имя значится среди подписчиков первоначального печатного органа берлинской Гаскалы, «Га-Меасеф», на 1809 г.[419]. Каковы бы ни были его идейные связи с маскилами, ничто в начале карьеры Неваховича не предвещало неизбежного разрыва между традиционалистами и Гаскалой. Совсем наоборот: Невахович выступал как официальный переводчик с еврейского на русский в знаменитом деле Шнеура Залмана и упомянул об освобождении главы хасидов в оде на восшествие Александра I на престол в 1801 г.[420].

Невахович первым из русских евреев попытался воздействовать на их восприятие русским обществом, издав в Санкт-Петербурге в 1803 г. свое произведение «Вопль дщери иудейской» на русском языке. На появление книги, несомненно, повлияла деятельность Еврейского комитета, так как автор посвятил ее министру внутренних дел Виктору Кочубею. Исправленный и дополненный перевод на иврите вышел в Шклове в 1804 г. под названием «Кол шаават бат иехуда» и был посвящен двум главным еврейским участникам Комитета, Ноте Ноткину и Абраму Перетцу. Сверх того, русская версия «Вопля» включала в себя риторическое обращение, озаглавленное «Чувства верноподданного по случаю учреждения Комитета для Устроения евреев к пользе государства и их самих», и драматическую сцену между Религиозной Нерепимостью, Правдой и Терпимостью, которая заканчивалась тем, что буйная Нетерпимость обращалась в бегство.

Невахович не просил для евреев никаких особых прав перед законом, а обращался к общечеловеческим идеалам, призывая к фундаментальному изменению в отношении православных к евреям. Сочинение написано в сентиментальном стиле своей эпохи и отражает различные течения мысли французских просветителей. Невахович воплотил многострадальный еврейский народ в образе «Дщери Иакова», преследуемой и гонимой из земли в землю и наконец обретающей убежище в веротерпимой александровской России. Он обращался к русскому народу с просьбой подтвердить истинность тех упований, которые возлагал на него еврейский народ. Ведь, как писал Невахович, у русских уже нет причин ненавидеть евреев, так как сама Природа вопиет против религиозной нетерпимости. «Невинные младенцы, сколь бы различна ни была вера их родителей, играют друг с другом без неприязни, любя друг друга без малейшей ненависти; но, о ужас! – они начинают говорить и родители разлучают их, разлучают навеки»[421]. Вслед за Джоном Локком, Невахович утверждал, что именно неправильное воспитание и предрассудки превращают товарищей детских игр в смертельных врагов. Бессмысленной ненависти, порождаемой религиозным фанатизмом, он противопоставил ценности, выраженные в произведениях, легших в основу взглядов французских просветителей, – в трактате Мендельсона «Иерусалим» и в драме Лессинга «Натан Мудрый». Невахович напомнил читателям, что старые суеверия несут людям лишь ненужные страдания[422].

Далее автор призывал христиан осознать прирожденные дарования евреев: «Вы ищете в человеке еврея – нет, ищите в еврее человека, и будьте уверены, что найдете его». Он писал, что многих христиан уже связывают с евреями дружественные отношения, а если случается, что отдельные евреи совершают дурные поступки, то это результат многовековых религиозных преследований. Евреи, сохранившие веру в чистоте, не могли не быть хорошими людьми и хорошими гражданами, ибо, как показал Мендельсон, в иудаизме есть все, что должно быть в человечном и гуманистическом учении[423].

Стремясь помочь работе Еврейского комитета, Невахович обращался к принципам знаменитого екатерининского «Наказа» Уложенной комиссии 1767 г. В этом документе говорится о тщетности стремления исправить недостатки целого народа лишь устрашением и наказаниями. С другой стороны, в таких странах, как Англия, Голландия и Дания, гражданские права сделали евреев полезной составной частью общества[424]. В заключение Невахович обращался к русскому народу:

«Благородные россияне! – деяния ваши чрезвычайны; величие подвигов ваших уменьшает, или со временем уничтожает уныние побежденных вами народов. Никому не постыдно быть вам покоренным, вам, превышающим самый Рок.

Когда вы повелеваете Року, – и Рок опускает долу тяжкий и страшный свой жезл: то повелите ему, да престанет он гнать народ иудейский! – Ведаю, что переменить сердца и мысли есть дело труднейшее в свете и требующее, может быть, столетнего труда: но ведаю и то, что предприятия россиян имеют всегда быстрейшие и почти неимоверные успехи. Дух Севера взыскует великих дел, и так да утвердит он новую и блистательную эпоху, переменив образ мыслей об уничиженной и слезящей дщери Израиля!»[425]

Еврейские общины Российской империи максимально использовали присутствие своих влиятельных представителей в Петербурге. По-видимому, Державин не ошибался, утверждая, что евреи собирают крупные денежные суммы на «подарки» членам Еврейского комитета и что посредником в этих делах выступает не кто иной, как Нота Ноткин[426]. Такова была обычная еврейская практика ведения дел с христианскими властями, и такие «подарки» редко не принимались, несмотря на праведный гнев Державина.

Общинная книга записей минского кагала, или «пинкас», содержит красноречивые свидетельства подобного рода. 31 октября 1800 г. старшины кагала ассигновали средства на поездку делегации в Витебск «для изучения тамошних учреждений»[427]. Это постановление выглядит странно. Чему могла научиться крупная и гордившаяся собой община Минска у своей скромной витебской «младшей сестры»? Чтобы понять это, надо вспомнить даты: Витебск входил в состав Российской империи с 1772 г., Минск же – только с 1793 г. Поэтому минские кагальники хотели узнать, «как это делали в Витебске», чтобы овладеть тонкостями обращения с новыми русскими хозяевами.

Книга минского кагала показывает, насколько серьезно общинное руководство относилось к поддержанию хороших отношений с христианскими властями. Они прекрасно изучили календарь своих соседей и преподносили им подарки к Пасхе, Рождеству, Новому году. Например, на Рождество 1802 г. кагал раздал в подарок 82 фунта сахара-рафинада. В 1803 г. минский городничий получил 15 рублей как свадебный подарок. В 1797 г. представителю кагала выделили деньги «на устройство в ратуше закуски и попойки для судей, занимающихся ныне в ратуше делом еврейских ремесленников, которое поступило в магистрат». В 1802 г. кагал внес 100 рублей в городскую казну «в счет иллюминации при случае визита Императора Александра 1-го в Минск»[428].

Петербургские штадланы, как хорошо понимали провинциальные общины, попали «в случай» и получили доступ к высшим лицам в государстве лишь благодаря своему богатству и капризу фортуны. Польское еврейство выработало иные, более изощренные методы защиты своих интересов, воплощенные в общегосударственных еврейских советах, или ваадах. Эти органы официально признавались польским государством. В них входили представители, которые, в отличие от штадланов, по всей форме назначались своими общинами. И хотя польское государство упразднило ваады в 1764 г., традиции и приемы их деятельности продолжали существовать. Нередко фактическое наличие ваадов заставляло власти считаться с ними, как было в 1789 г., когда полномочные представители кагалов отправились в Варшаву для защиты еврейских интересов на Четырехлетнем сейме[429]. В России подобным примером была еврейская депутация с обширными полномочиями, явившаяся в 1785 г. из Белоруссии в Петербург, чтобы просить Сенат гарантировать права евреев, данные им Городовым уложением[430]. Всякий раз, как евреям представлялся случай выступить советниками официальных властей, они проявляли полную готовность к сотрудничеству, как, например, в августе 1773 г., когда еврейские делегаты собрались в Полоцке по приглашению властей[431].

Неудивительно, что, впервые услыхав о создании Еврейского комитета, евреи откликнулись на это известие традиционным образом, освященным временем. Император Александр назначил членов Комитета в ноябре 1802 г., а шесть недель спустя собралось руководство минского кагала, чтобы избрать представителей в столицу:

«Вследствие распространившихся неблагоприятных слухов из столицы, Петербурга, о том, что дела, касающиеся всех евреев вообще, переданы ныне в руки пяти сановников, с тем, чтобы они распоряжались ими по своему усмотрению, необходимо поехать в столицу С. – Петербург, и просить Государя нашего, да возвысится слава Его, чтобы они не делали у нас никаких нововведений»[432].

Когда правительство, предупрежденное Нотой Ноткиным, узнало о тревоге и волнении в еврейских общинах, оно решило использовать ситуацию, чтобы получить нужные Комитету сведения от самих евреев. 21 января 1803 г. министр внутренних дел Кочубей разослал циркуляр губернаторам западных губерний, в котором велел им внушить еврейским общинам, что

«…при учреждении комитета о евреях никак не было в намерении стеснять их состояние или умалить существенные их выгоды; напротив того, предполагается им лучшее устройство и спокойствие, а потому оставались бы они в твердой уверенности к правительству, пользу их надзирающему»[433].

Одновременно Кочубей распорядился, чтобы каждый губернский кагал выбрал депутатов и направил их в столицу «для личного объяснения, открыв способы самим кагалам, чрез посредство начальников губернии, изъяснить мысли их о лучшем устройстве, и таким образом удостоверив заключения свои всеми сведениями и сравнив их со всеми местными уважениями»[434]. По предположению Ю.Гессена, из-за финансовых трудностей лишь общины Минска, Каменец-Подольска, Могилева и Киева смогли направить представителей в столицу, причем многие их них были купцами первой гильдии[435]. Первые еврейские делегаты начали прибывать летом 1803 г.

Существует мало документальных свидетельств об их роли как информаторов или консультантов в период разработки первого варианта «Положения». В официальном обзоре деятельности Комитета просто говорится, что еврейским депутатам был представлен проект «Положения» на предмет исправлений и дополнений. После долгой проволочки депутаты ответили, что не могут дать свои замечания, не посоветовавшись с общинами, и попросили шесть месяцев на консультации. Комитет не согласился, так как предвидел, что «по опыту медлительности в объяснениях депутатов» консультации эти окажутся бесполезными. Мало того, «по неопределенности и разнообразию мнений» они лишь вызовут распространение вредоносных слухов среди евреев. Тем не менее твердо придерживаясь того принципа, что евреи должны участвовать в преобразовании своей собственной жизни, комитет приказал губернаторам передать проект «Положения» в кагалы, чтобы «не делая в статьях сих никакой отмены, представили они виды свои к дополнению их новыми средствами, кои бы пользе их, по местными уважениям, принять было можно»[436].

Комитет был весьма разочарован ответами, полученными из общин. Главное требование кагалов состояло в том, чтобы вступление в силу различных статей нового «Положения» было отсрочено на пятнадцать-двадцать лет. В первую очередь это касалось статей, относящихся к виноторговле и арендаторству. Утомленный несговорчивостью евреев. Комитет отверг эти просьбы и подал окончательный проект «Положения» на утверждение императору.

И современники, и позднейшие историки критиковали политику общинного руководства и его представителей в столице как бессмысленное упрямство. Безымянный комментатор – определенно, еврей – в 1807 г. писал о представителях общин в Петербурге, что «выбор их руководим был одним суеверием и страстью богачей». Он привел нелестное для них сравнение с просвещенными петербургскими штадланами, впрочем сожалея о том, что последние не сумели воспользоваться своей образованностью и просвещенностью, чтобы критически осмыслить истинное положение вещей[437]. Эту тему развил Ю.Гессен, описавший кагальную верхушку как богатых плутократов, хозяев общины и врагов всяких перемен, пусть даже выгодных для общины в целом, но грозящих их полновластию[438]. Эта политика привела к неудаче: «Таким образом, надо думать, что влияние депутатов отразилось на „Положении“ в самом ничтожном размере»[439].

Но столь строгие оценки опровергаются данными из архивов. В них сохранились документы минского и киевского губернских кагалов, говорящие о хитроумных – и до известной степени успешных – шагах, предпринятых в связи с разработкой проекта «Положения»[440]. В частности, есть сведения о том, что кагалы пытались защитить интересы всех слоев общества, а не только общинной аристократии. Так, минский кагал внес предложение разрешить богатым евреям покупать деревни, чтобы строить в них мануфактуры и нанимать на работу бедных евреев[441]. Конечно, здесь явно отразились интересы элиты кагала, тем более что затем следует рекомендация разрешить евреям – владельцам таких деревень, заводить в них винокурни. Но одновременно кагалы горячо предостерегали от последствии поспешных переселений, утверждая, что главными жертвами окажутся еврейские бедняки.

Язык ответов еврейских общин был взвешенным и четким. Киевский кагал, в духе правительственной риторики, писал о «священном долге» евреев следовать указаниям властей ради собственного экономического преображения[442]. Авторы рекомендаций явно понимали, что прямое сопротивление принесет нежелательный результат, и старались облечь свои возражения в мягкие формулировки. Труднее всего было кагальным старшинам проникнуть в суть высокопарных слов «Положения», и объяснить его составителям реалии экономической жизни сельских евреев. Из Минска предупреждали о возможных экономических последствиях «Положения», верно предвидя, что скоропалительное выселение евреев из сельской местности и перемещение их в города подорвет силы общины и приведет к всеобщему краху еврейства[443].

Киев, со своей стороны, напоминал о последствиях для крестьянского хозяйства. После отъезда еврейских корчмарей (численность которых оценивалась в 30 тысяч человек) такому же числу трудоспособного крестьянства пришлось бы оторваться от хозяйства и занять их место. Деревенская корчма являлась не просто источником «отравления крестьянства». Она выступала как главный канал связи с рынком. Еврей-посредник скупал небольшие излишки крестьянской продукции и удовлетворял потребности сельского населения в товарах, не производившихся в деревне. Разрушение еврейской коммерческой сети в селе привело бы к обеднению и деревни, и самих евреев. Оба кагала соглашались, что экономическое преобразование жизни евреев желательно и необходимо, но лишь при условии его постепенного осуществления на протяжении десятилетий. Поспешность же могла привести к катастрофическим последствиям, что и подтвердили дальнейшие события[444].

И Киев, и Минск выделили сферу, в которой жизнь евреев особенно остро нуждалась в изменениях. Многие евреи проживали в частных имениях, где полностью зависели от прихотей и капризов хозяев-магнатов. Переход крупных коронных владений в частные руки ухудшил положение дел. Поэтому, если правительство действительно желает защитить и исправить евреев, писали из кагалов, следует установить законодательные преграды помещичьему произволу в отношении евреев. Стоит ли удивляться, что этот разумный совет, поддержанный киевским и минским губернаторами, не отразился в «Положении», составленном при участии польских магнатов. Единственный его отзвук слышался в неопределенных словах «Положения» о том, что евреи – народ свободный и не подлежат закрепощению. Отношения между евреями и владельцами их местечек – «штетлов» со временем не улучшались, служа постоянным поводом для еврейских прошений и жалоб[445].

Неспособность кагалов отсрочить или изменить план катастрофической перекройки общества, приведенный в действие «Положением», заставляла историков расценивать их тактику как полное поражение. Но в этих оценках не учитывается один явный успех политики кагалов – в основном из-за того, что он никак не отразился в окончательном варианте «Положения». Из ответов общин вытекает, что, до предпоследнего варианта включительно, в проекте «Положения» присутствовала идея учреждения Синедриона, как задумал его Державин и, отчасти, Нота Ноткин. Раньше высказывалось предположение, что грандиозные планы установления особой должности «протектора» евреев были отброшены на ранней стадии деятельности комитета, возможно – когда его покинул Державин. Киевский и минский кагалы потратили на борьбу с этим планом не меньше сил, чем на сопротивление замыслу запретить евреям виноторговлю. По мнению минского кагала. Синедрион принадлежал истории евреев и не имел аналогов в современности. Никакой верховной еврейской власти не существовало, и было бы крайне нереалистично воображать, будто какой-то орган окажется способен установить единые правила пестрой и причудливой ритуальной практики евреев, в частности, в вопросах кошерности и трефности[446]. Киевские кагальники, полностью соглашаясь с мнением об искусственности идеи возрождения Синедриона, попытались придать замыслу такой поворот, чтобы он соответствовал традиционной практике. Они объясняли, что никакой съезд раввинов не сможет претендовать на верховный авторитет среди евреев. Более того, неизбежные при этом разногласия посеют среди евреев лишь разлад и смятение. Однако, говорилось далее, у раввинов имеются свои методы, которые можно использовать на благо реформ. Так, раввинские суды могли служить для рассмотрения мелких, в пределах ста рублей, исков бедных евреев. Можно было и разрешить раввинам назначать телесные наказания нарушителям еврейских религиозных законов[447]. Но оба эти конкретные предложения были отвергнуты Комитетом, а заодно и сам принцип введения еврейского центрального института власти. Так что надо воздать должное представителям русского еврейства за то, что они спасли своих единоверцев от появления «Святейшего Синода для евреев» во главе с обер-прокурором – христианином. Такой исход дела нельзя было считать совершенно невозможным – ведь существовала же тогда во Франции подконтрольная государству Еврейская консистория.

Обсуждения в Комитете не сводились к шедшим за закрытыми дверями дебатам с участием сановников и евреев-консультантов. Целый ряд частных лиц направил в Комитет составленные по собственной инициативе предложения реформы. В этом отразился растущий интерес общества к еврейскому вопросу[448]. И наконец, чиновники из Комитета обратились к разработкам своих коллег и предшественников. Они хорошо знали о таких проектах, как тот, что подготовил Тадеуш Чацкий для Четырехлетнего сейма[449], или более скромные доморощенные сочинения Державина, Фризеля и Ноты Ноткина.

Нам легко оценить те исходные принципы, с которыми члены Комитета приходили на его заседания, потому что на каждом заседании фиксировались принципиальные положения и общие установки. Комитет явно подходил к проблеме с позиций реформизма в духе Просвещения. Твердо веря в способность власти решать социальные проблемы, члены Комитета руководствовались принципом, согласно которому евреи должны были согласиться терпеть временные ограничения или неурядицы взамен на обещания лучшей жизни в будущем. (Представители киевского и минского кагалов проявили себя ловкими политиками, прибегнув к этому риторическому приему, чтобы, с одной стороны, продемонстрировать верность и поддержку правительству, а с другой, постараться отсрочить грядущие трудности и переселения.) Во всех декларациях Комитета звучала вера в возможность исправить человеческую природу воспитанием и просвещением. Это иллюстрируют многие документы, распространявшиеся среди членов Комитета.

Первый их этих документов представлял собой анонимный меморандум, озаглавленный «Предварительный взгляд на евреев,» который Ю.Гессен приписывает перу графа Потоцкого[450]. Автор документа писал о громадной ответственности за судьбу шести или семи сотен тысяч человек, которую брал на себя Комитет перед Богом и обществом. Он напомнил, что свыше восемнадцати веков евреи подвергались гонениям, не допускались ни к каким почтенным занятиям, несли бремя непосильных налогов, терпели ненависть окружения. Это неизбежно развращало их, порождая пороки, которые многим казались свойственными евреям от природы. Поэтому, по мнению автора. Комитету надлежало различать недостатки, которые развились у евреев из-за вековых преследований, и слабости, присущие им, как и всем другим людям. Например, евреев обычно считали хитрыми и бесчестными, но именно хитрость помогала им справляться с трудностями. Традиционно евреи были ростовщиками, потому что нормальные, уважаемые занятия были им недоступны, как и право владеть землей. Если евреи, без сомнения, мошенничали в сделках, то следовало признать, что двойное обложение невыносимой ношей лежало на их плечах, делая их не слишком разборчивыми в средствах добычи денег. Необходимо было отвратить евреев от вредных занятий, таких, как корчемство, и приставить их к полезным хозяйственным делам, особенно к земледелию. Автор признавал, что евреи питают неприязнь к христианам, но видел в этом естественную реакцию народа, живущего под игом рабства и тирании. А если временами уровень рождаемости у этого беспокойного народа бывал слишком высок, то могла ли жаловаться на это Россия с ее необъятными просторами?

Словом, как полагал анонимный автор документа, евреев можно было переделать в достойных членов общества, ограничивая их «вредоносную» деятельность и поощряя полезную. Следовало обязательно разрешить осторожное и постепенное переселение евреев, а также дать их торговцам и ремесленникам право на большую мобильность, хотя эта мера не исключала неукоснительного соблюдения действующих городских и региональных привилегий. (Это была важная мысль, ведь в Сенате как раз шли слушания по поводу литовских губерний.) Предстояло добиться культурного сближения евреев с христианами. Средством достижения всех этих целей выступала традиционная панацея эпохи Просвещения – образование. Предполагалось, что осознание превосходства христианской культуры заставит евреев отказаться от собственной культурной обособленности[451].

Одной из распространенных идей Просвещения была теория о решающем влиянии климата и окружения на характер народа (к таким факторам должны бы относиться и связи между евреями и христианами). Некоторые философы, например Гольбах, заключали из этого, что евреи – народ безнадежно и непоправимо чуждый Европе. Впрочем, анонимный комментатор следовал за Монтескье в своей уверенности, что будущие реформы осуществятся не путем принуждения, а в результате постепенных шагов[452]. Этот подход оказал весьма важное влияние на дискуссии в Комитете.

Второй документ – запись в журнале протоколов Комитета за 20 сентября 1803 г. В ней сведены вместе разные формулы идей Просвещения, а постоянно повторяющийся призыв к постепенности и умеренности вообще присущ всем дошедшим до нас материалам Комитета.