Глава 6 Трудная судьба реформ (1804—1825)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

Трудная судьба реформ

(1804—1825)

Человек предполагает, а Господь располагает: одно дело – разрабатывать реформы, и совсем другое – осуществлять их. Результаты проведения в жизнь «Положения о евреях» 1804 г. представляют интерес хотя бы уже потому, что это – классический пример попытки примирить реальность с идеалом. «Положение» важно еще и как один из немногих проектов начала александровского царствования, воплощавшихся на деле. Реализация «Положения» показывает, что внешние силы и внутренние обстоятельства влияли на становление окончательного варианта этого закона не меньше, чем сами его авторы. Ярче всего судьба «Положения» 1804 г. демонстрирует, какой это был сизифов труд – воплощение в жизнь теоретических проектов решения еврейского вопроса. Впрочем, это касалось не только названного вопроса. Подобно «Положению о евреях», многие из порожденных российским просвещенным абсолютизмом законодательных постановлений по крупным проблемам при встрече с реальностью нуждались в дополнительных истолкованиях и разъяснениях.

В основе самой идеи реформы, как сказано в 5-й главе этой книги, лежали два стремления – к «истинному благу евреев» и к «благоденствию местного населения». Эти цели друг другу формально не противоречили, но добиться их слаженного сочетания в окончательном варианте «Положения» не удалось. В итоге администраторам постоянно приходилось выбирать самое важное в рамках обеих категорий или отдавать предпочтение одной из них. Достижение «истинного блага евреев» интерпретировалось в политическом смысле – как превращение их в хороших верноподданных. Для этого следовало прочно закрепить евреев на отведенном им месте в некой идеализированной модели устройства российского общества. На это и были нацелены намеченные социальные преобразования. Они носили декларативный характер, поскольку подразумевали лишь «тихое ободрение» со стороны властей при активном содействии самих евреев[473]. Преимущество подобных преобразований заключалось в том, что они не требовали от правительства никаких затрат, кроме энергии на уговоры и подбадривание. Правда, впоследствии обнаружились и их недостатки – реформы социального статуса евреев не приносили сколько-нибудь ощутимых результатов.

«Просвещенческие» статьи «Положения» оказались мертворожденными, да иначе и быть не могло. Разумеется, в нем был обещан доступ еврейским детям в начальные школы и полная неприкосновенность их веры. Но на отторгнутых у Польши территориях школьное обучение почти полностью находилось в руках католического духовенства, что вряд ли могло не внушать беспокойства верующим еврейским родителям. В отзыве минского губернского кагала о «Положении 1804 г.» явственно прозвучала тревога о том, что еврейских детей в русских школах могут склонять к обращению в христианство[474]. Статистика красноречиво свидетельствует о полном провале попытки наладить «светское» начальное обучение евреев. В 1808 г. в Витебской губернии только один еврейский ученик посещал общую школу, и еще девять таких учащихся насчитывалось в Могилевской губернии[475]. Крупная университетская реформа Александра I, предусматривавшая создание сети общеобразовательных начальных школ, еще только начиналась[476]. Пока же существующая система далеко не справлялась даже с обучением христиан, так что не могло быть и речи о приеме в школы сколько-нибудь значительного числа евреев. (Даже в 70-е гг. XIX в., когда начался внезапный приток евреев в уже гораздо лучше организованные к тому времени русские школы в черте оседлости, это вызвало среди школьной администрации лишь панику; раздались призывы ввести запрет на прием евреев)[477]. Следуя статье 6 «Положения о евреях», все еврейские начальные школы формально внесли в программу курсы русского, немецкого или польского языков. Но никакой системы инспекции и контроля при этом не учредили, что и привело к предсказуемым результатам. Даже пятьдесят лет спустя русские власти все еще периодически издавали постановления о необходимости наладить обучение языкам в еврейских начальных школах[478].

Ни один молодой еврей – выпускник традиционной школы с усиленным изучением Талмуда, не был подготовлен к поступлению в русское учебное заведение более высокой ступени, да, как правило, к этому и не стремился. С другой стороны, русские власти крайне изумлялись при виде такого поразительного явления, как русский еврей с университетским дипломом. Когда уроженец Курляндии, Симон Вульф, в 1816 г. выполнил все необходимые условия и получил степень кандидата права в Дерптском университете, совет факультета не разрешил ему добиваться степени доктора права. Решение профессоров поддержал Совет министров, нарушив тем самым статью 5 «Положения о евреях». Обе инстанции отказали Вульфу под тем предлогом, что для получения докторской степени необходимо изучать церковное право, а еврейская вера этого якобы не допускает. Вульфа ненадолго приняли на государственную службу – а это была единственная карьера, приличная выпускнику университета, – в Коллегию юстиции по делам Курляндии и Лифляндии. Впрочем, скоро отстранили от службы под тем же предлогом[479]. Неудивительно, что у Вульфа было мало последователей.

Столь же безуспешными оказались предусмотренные «Положением» меры по внедрению обязательной языковой подготовки раввинов под угрозой отстранения их от должности. (При этом было совершенно непонятно, как именно намеревается русское правительство смещать должностные лица, им не назначавшиеся, не контролируемые и ему не подчиненные.) Неосуществимы были и требования о том, чтобы еврейские купцы вели бухгалтерские книги на каком-нибудь языке, кроме еврейского. Даже вполне практичное правило о владении немецким, польским или русским языками евреями, избираемыми в городское самоуправление, выполнялось плохо. Об этом говорят бесконечные петиции о его отмене со стороны представителей еврейских общин в русских судах. «Положение» содержало и попытку устранить наиболее заметные внешние признаки чужеродности евреев для христианского окружения – лапсердаки, ермолки, пейсы. И все-таки ни одна императорская поездка по западным губерниям при Александре I и двух его преемниках не обходилась без последующего раздраженного запроса: почему на каждой рыночной площади, по всему пути следования, государю попадались на глаза толпы евреев в традиционных (и противозаконно носимых) одеяниях[480].

Сохранив кагал как полусамостоятельный орган управления еврейской общиной, составители «Положения» 1804 г. с успехом перечеркнули собственное намерение ограничить власть раввината. По замыслу, судебные полномочия раввинов сводились к вопросам ритуала и вероучения – как будто в еврейской культуре можно с легкостью разграничить религиозное и светское начало. Если добавить к этому, что никакого надзора со стороны властей и здесь предусмотрено не было, то можно всерьез сомневаться в том, что «бет дин» – раввинский суд – лишился своей традиционной юрисдикции. Вызывает сомнение и эффективность запрета на право раввинов налагать проклятие и изгонять евреев из общины. Реальность такого положения дел признало и само русское правительство, дав в 1817 г. официальное разрешение раввинам налагать проклятие на виновных в контрабанде[481]. Также нельзя сказать, чтобы хоть кто-то из раввинов принялся за изучение предписанных языков, потому что и в середине XIX столетия власти все еще пытались осуществить эту химерическую мечту[482]. Итак, по сути дела, авторы «Положения» предоставили самим евреям выбирать, с какой скоростью пойдут у них преобразования в культурной сфере, а еврейское общество предпочло вообще не реагировать на призывы к реформам.

Из двух вышеназванных целей еврейской реформы правительство обращало большее внимание на «благоденствие коренного населения» (т. е. нееврейского). Оно же было неразрывно связано с необходимостью превращения евреев в «хороших подданных» с точки зрения экономики. Путь к достижению этих целей лежал через ограничение неугодной властям экономической деятельности евреев и поощрение их к новым, полезным занятиям – сельскому хозяйству и фабричному производству. В противоположность «тихому ободрению» просвещения, в экономических делах правительство было готово не жалеть реальных сил и развернуть широкую программу социального строительства.

Но прежде чем приступить к ее осуществлению, государственная власть была вынуждена объяснить, что она, собственно говоря, имела в виду. Так, срочных разъяснений требовала статья 34, не позволявшая евреям «…содержать никаких аренд, шинков, кабаков и постоялых дворов ни под своим, ни под чужим именем, ни продавать в них вина и даже жить в них, под каким бы то видом ни было, разве проездом». Неясность возникла из-за содержания русского термина «аренда». По-польски это слово применялось специально и исключительно для обозначения аренды в виноторговле, в русском же языке оно имело более широкое значение. Вопрос о том, что именно хотело ограничить правительство этой статьей «Положения». очень важен, так как евреи арендовали также мельницы, рыбные промыслы, продуктовые монополии, которые по новому закону могли оказаться под запретом наряду с производством спиртного.

Контекст, в котором был употреблен термин «аренда» в статье 34, говорил о том, что он касается именно торговли спиртным. Но 21 декабря 1805 г. власти ясно дали понять, что указанную статью надо понимать в более широком смысле. Специальным указом евреям запретили приобретать в аренду рыбные промыслы и мельницы, хотя и было сказано, что они «…почитаются от винного откупа и продажи вина особою статьею»[483]. Нигде в материалах Первого еврейского комитета не содержится соображении о желательности отстранения евреев от всякого арендаторства. Следовательно, административное постановление, расширявшее действие статьи 34, было не менее важно, чем сама эта статья. Чем же было обусловлено такое расширенное толкование закона?

Можно предположить, что центральные власти, намеренные раз и навсегда удалить евреев из сельской местности, захотели лишить их всех средств существования, но документального подтверждения этому не имеется. Переселение ускорило бы формирование сословий землепашцев и фабричных рабочих, которые власти по-прежнему рассчитывали создать среди евреев (впрочем, не делая для этого никаких непосредственных усилий ни на местном, ни на центральном уровне). Возможно также, что эти меры были нацелены против интересов польских помещиков западных губерний[484].

В статье 35 перечислялись различной строгости наказания нарушителям закона, причем самым суровым была конфискация имений тех землевладельцев, которые разрешали евреям вести торговлю спиртным в своих владениях. Эти наказания стояли в документе даже раньше тех, что предназначались для евреев. Первый еврейский комитет в «Положении» признал, что польский помещик играл в эксплуатации крестьянства громадную роль. Отразилось в нем, без сомнения, и неверие властей в преданность польского дворянства русской короне. Расширительное толкование статьи 35 могло являться скрытым выпадом против поляков с помощью лишения их еврейских управляющих. Но такое объяснение не подтверждается никакими решительными мерами со стороны местного чиновничества в отношении непокорных магнатов или шляхты. Нет никаких данных о том, чтобы кто-то из польских землевладельцев привлекался к судебной ответственности по статье 35. Зато известно, что помещики действительно боролись за сохранение евреев у себя в имениях, высказываясь против проектов переселения и сопротивляясь реальным их перемещениям[485]. Сколь ни удобно было польским землевладельцам использовать евреев в роли козлов отпущения за дурное управление поместьями, сами по себе евреи были им еще нужнее как составная часть сельской экономики польских земель. Так что независимо от мотивировки закон в первую очередь поставил под прямую угрозу благосостояние многочисленных евреев, проживавших в сельской местности.

Но если ожидалось, что практически все еврейское население лишится средств существования, то как же следовало с ними поступить? Со временем евреи, вероятно, должны были влиться в новые сословия хлебопашцев и фабричных рабочих. Но пока правительство решило переселить их в города, к которым были приписаны все члены городских сословий, где бы они реально ни жили. Такие же переселения (и не только евреев) проводились в России и раньше. Лучшие их примеры – переселение мещан Олонецкой губернии в 1782 г. и попытка Пассека переместить евреев Могилева и Полоцка до 1785 г. Однако еще никогда переселению не подвергалась такая большая группа, как евреи западных губерний. (Согласно оценке Второго еврейского комитета, о котором речь пойдет ниже, общее число переселенных еврейских семей достигло 60 тысяч). Мелкие городки, характерные для западных земель – сами по себе в основном заселенные евреями, – не могли предоставить работу или хотя бы крышу над головой такому множеству нищих беженцев. Через некоторое время расследования, проводившиеся самим правительством, показали, что непродуманный и неудачно осуществленный план переселения, предусмотренного «Положением 1804 г.», привел к крупномасштабной гуманитарной катастрофе. Через два года после начала переселение было фактически приостановлено, хотя скорее из политических и военных соображений, чем из человеколюбия.

Русские войска активно участвовали в войнах, связанных с французской революцией, и последовавших за ней наполеоновских войнах. Русская армия понесла большие потери в сражении при Аустерлице 2 декабря 1805 г. Но, в отличие от Австрии, своего союзника по коалиции, царь Александр I не пошел на соглашение с Наполеоном и углубился в дипломатические маневры. Они привели к новой войне в 1806—1807 гг. На таком военно-дипломатическом фоне – и должно было разворачиваться переселение евреев.

Положение евреев в стратегически важной пограничной зоне осложнилось еще больше из-за неожиданной инициативы Наполеона – созыва Ассамблеи еврейских нотаблей, избранных еврейскими общинами всех земель, подконтрольных Наполеону. Создание Ассамблеи являлось попыткой прояснить положение французского еврейства пятнадцать лет спустя после объявления о его эмансипации революционным Национальным собранием. Между основаниями, которые привел Наполеон, собирая еврейскую Ассамблею, и резонами Александра при создании Еврейского комитета в 1802 г., усматривалась любопытная симметрия. Александром двигали «жалобы, постоянно доходящие до нас… о различных несправедливостях и непорядках в ущерб земледелию… в губерниях, где проживают евреи». Как объяснял Наполеон,

«…на полученный нами рапорт, гласящий, что во многих северных департаментах нашей империи некоторые евреи, не занятые никаким ремеслом, кроме ростовщичества, сосредоточив у себя огромнейшие прибыли, довели многих землепашцев до величайшей нищеты. Мы сочли своей обязанностью оказать помощь тем из наших подданных, кого их жадность привела в столь крайнюю нужду»[486].

Если Александр использовал избранных еврейских делегатов в роли советников русских чиновников, то Наполеон, наоборот, привлекал французских чиновников к наблюдению за заседаниями еврейских депутатов, отобранных администрацией французских провинций. Тут Наполеон превзошел Александра. 18 сентября в Ассамблее еврейских нотаблей было объявлено о его намерении созвать Великий Синедрион раввинов и духовных руководителей, чтобы решения Ассамблеи получали от них санкции духовной власти[487].

Деятельность Ассамблеи и Синедриона широко освещалась в русской прессе во главе с «Вестником Европы» и «Политическим журналом». Настороженность русских властей усилилась и от того, что 6 октября 1806 г. (н.ст.) Синедрион обнародовал открытое приглашение всем общинам Европы присылать своих представителей[488]. Приглашение относилось и к тем странам, с которыми Франция вела войну, поскольку «в интересах каждого правительства, дружественного или враждебного, согласиться с принципами, являющимися предметом внимания Ассамблеи»[489]. Обозреватели вполне сознавали, что помыслы Парижа обращены на восток: на одном из собраний Синедриона было отмечено, что в России также идет процесс реформирования жизни евреев[490].

Наполеоновский Синедрион был явно создан с целью воскресить память о древнем иерусалимском Синедрионе. Деятельность его тревожила государства, враждебные Наполеону, на территориях которых размещалось многочисленное еврейское население, чья политическая лояльность представлялась сомнительной. Власти боялись возможных симпатий европейского еврейства к Наполеону, зародившихся еще во времена Египетского похода, после того как император будто бы пообещал восстановить еврейское государство в Палестине. В России озабоченность этой проблемой была так сильна, что 20 февраля 1807 г. Министерство внутренних дел разослало циркуляр губернаторам черты оседлости с приказом выяснить, нет ли каких-нибудь сношений между парижским Синедрионом и местными евреями. В циркуляре выражался страх по поводу того, что цель создания Синедриона – «дать французскому правительству возможность политического влияния чрез посредство евреев во всех тех странах, где евреи обитают». Губернаторам советовали распространить среди еврейского населения слухи о том, что Синедрион намеревается изменить еврейскую религию[491].

Опасения русских властей по поводу влияния Синедриона ярко проявились в антинаполеоновской прокламации, изданной Святейшим Синодом 6 декабря 1806 г. В ней Наполеон изображался возмутителем мира и спокойствия всех народов и вероотступником, примкнувшим в Египте к мусульманам в борьбе против христианской церкви.

«Наконец, к вящему посрамлению оной, созвал во Франции иудейские синагоги, повелел явно воздавать раввинам их почести, и установил новый великий сан-гедрин еврейский, сей самый богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, – и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу, и устремить их на ниспровержение Церкви Христовой и (о дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний!) на провозглашение лжемессии в лице Наполеона»[492].

Понятно, что все эти операции Наполеона привели к пересмотру политики переселений. 24 августа 1806 г. Александр I учредил новый Еврейский комитет в составе министра иностранных дел А.Я.Будберга, Чарторыйского, Чацкого, Кочубея, Потоцкого, Лопухина и Н.Н.Новосильцева – бывшего министра юстиции и будущего царского наместника в Польше. Новому Комитету было приказано изучить вопрос о возможности защиты евреев от французского влияния и решить, не следует ли повременить с переселениями[493]. К сожалению, о деятельности этого комитета известно немногое, помимо того, что он изучал вопрос о переселении «весьма подробно». Некоторые выдержки из материалов Комитета дошли до нас благодаря включению их в доклад Третьего еврейского комитета.

Из этих выдержек явствует, что 10 февраля 1807 г. Кочубей рекомендовал царю непременно «дать отсрочку к переселению евреев из деревень в города и местечки, поставив вообще нацию сию в осторожность против намерений французского правительства»[494]. Александр, под влиянием угрозы со стороны французов или склоняясь перед экономической необходимостью, согласился остановить переселения[495]. Это решение было доложено Сенату 15 февраля 1807 г. Докладчику, сенатору Ивану Алексееву, царь сказал, что следует «принять во внимание краткость остающегося срока к переселению евреев, военные обстоятельства, настоящее положение пограничных губерний и разорение, каковое евреи понести должны, если силою понуждены будут к переселению» и что продолжить переселение можно будет лишь «по мере возможности»[496]

Вскоре после прекращения переселений, 14 июня 1807 г. (н.ст.), состоялось Фридландское сражение, которое сокрушило планы антинаполеоновской коалиции и заставило императора Александра искать сближения с Наполеоном. Эта политика привела к заключению Тильзитского мира 9 июля (н.ст.). Великий Синедрион был распущен примерно за год до этого события, и французы, казалось, уже не угрожали подорвать лояльность русского еврейства. Поэтому правительство опять вернулось к своей навязчивой идее и 19 октября 1807 г. приняло новый план переселений. На этот раз власти собирались действовать более методично, чем раньше, и решили собрать делегатов от кагалов, чтобы посоветоваться с ними, как наилучшим образом выполнить данное постановление. Еврейские делегаты указали на затруднения в финансировании переселений и попросили отсрочить их на несколько лет. В ответ власти признали, что ранее действительно встречались трудности, связанные с войной, и предложили новый план. Теперь все евреи, подлежащие переселению, делились на три группы. Предполагалось переселять по одной такой группе в год, в 1 808 1809 и 1810 гг. Губернаторам и предводителям дворянства было приказано составить списки каждой из трех групп, для чего провести перепись евреев, проживающих на их территориях. Комитеты по переселению должны были учитывать несколько факторов при отнесении евреев к той или иной категории. В этом заключалось важное отличие от предыдущих планов переселений, распространявшихся на всех сельских евреев подряд. Комитеты должны были учесть плотность еврейского населения в каждом районе, число и расположение еврейских шинков, наличие или отсутствие евреев-арендаторов в имениях. В последнем случае следовало переселять всех одновременно, чтобы ни один помещик не получил экономических преимуществ перед соседями.

Правительство еще раньше осознало, что переселение не может осуществиться без неурядиц в экономической жизни, если просто сведется к перемещению больших групп евреев. Теперь же стал очевиден центральный парадокс проблемы: как переселить евреев раньше, чем они вступят в новые сословия, задуманные в «Положении», тем более что формирование этих сословий продвигалось урывками. Новым законом о переселении власти пытались разрешить эту проблему, но успеху препятствовал тот дух экономности, которым отличалось большинство их шагов в отношении евреев. Бедняки, неспособные оплатить собственное переселение, должны были, по возможности, добывать средства в кагалах. При неудаче они подлежали расселению на землях помещиков, которым предписывалось строить предприятия для трудоустройства евреев. Или же бедные евреи могли наниматься на предприятия, построенные на средства богатых евреев. Возможно, правительство все же сознавало, что ни один из этих вариантов неосуществим, так как число переселенцев было слишком велико. Поэтому оно выдвинуло еще один вариант – переселение в Новороссию, на Кавказ, в Астрахань, финансируемое на займы у местных Комитетов по переселению, составленных из богатейших землевладельцев[497]. К несчастью, эти землевладельцы не больше стремились финансировать переселение своих потенциальных дешевых еврейских работников, чем само правительство. Неудивительно, что и это, более продуманное, переселение оказалось столь же безуспешным, как предыдущие. Не прошло и года, как переселение снова было остановлено в ответ на жалобы губернаторов из провинции[498]. Был назначен новый. Третий еврейский комитет для разработки планов очередной попытки, но теперь уже переселение евреев, намеченное «Положением» 1804 г., оказалось отсроченным на десяток лет. Тем не менее взгляд на переселение евреев как на универсальное средство, способное очистить от них сельские районы, успел прочно укорениться в умах русских бюрократов, и весь XIX век прошел во вновь и вновь возобновляемых попытках решить еврейский вопрос таким способом[499].

Переселения, даже неудачно проводимые, грозили увеличением численности евреев в городах, а это вновь привлекало внимание к проблеме участия евреев в городском самоуправлении. Противоречащие друг другу административные распоряжения, то вводившиеся, то отменявшиеся в прошлом, только запутывали проблему. Сенат открыто признал это, когда, подчинив в 1803 г. избирательные права евреев дискриминационным установлениям Литовского статута, он обратился в комитет по составлению проекта «Положения» 1804 г. с просьбой внести в него изменения, обеспечивающие евреям избирательные права. Но комитет предпочел игнорировать этот вопрос, и в «Положении о евреях» 1804 г. он никак не отразился. Христианские соперники еврейских купцов не упустили удобный момент. Исходя из традиционного представления о том, что все специально не разрешенное евреям, им запрещено, власти Киева и Таврической губернии попытались лишить избирательных прав еврейских купцов и мещан. Обосновывали они свое решение тем, что поскольку в «Положении» ничего не сказано об избирательных правах евреев, то этих прав у них нет[500].

Теперь решение вопроса об участии евреев в выборах зависело в основном от высшей губернской администрации, куда стекались петиции, порожденные всеми этими конфликтами. Ведь, несмотря на подтверждение Сенатом дискриминационного Литовского статута, евреи продолжали служить в местном самоуправлении Литвы до 1808 г., когда Министерство внутренних дел запретило эту практику впредь до окончательного исполнения «Положения» 1804 г. (т. е. до полного удаления евреев из сельской местности). Однако в 1816 г. виленский губернатор своей властью разрешил участие евреев в работе городского совета Вильно, поэтому несколько человек служили в нем с 1817 по 1820 г., к сильному неудовольствию христианских коллег (из которых семеро даже предстали перед судом за отказ работать в Городском совете вместе с евреями)[501].

Похожие затруднения были связаны с проблемой свидетельства евреев в гражданских судах, запрещенного Литовским статутом. В 1806 г. двое истцов в судебном деле, рассматривавшемся в Киеве, пожелали призвать в свидетели евреев. Высшая судебная инстанция в Киеве и губернатор П.Панкратьев были склонны разрешить евреям давать показания, но все-таки не решились, потому что существовал императорский указ, этого не допускавший. Опять сработал прецедент – что не разрешено, то запрещено. Чтобы получить такое специальное разрешение, дело было передано на рассмотрение в Петербург. Почти десять лет оно скиталось по бюрократическим инстанциям и вызвало в Сенате жаркие дебаты[502].

Защищал сторону евреев в Сенате граф Северин Потоцкий, ветеран Первого еврейского комитета, предлагавший позволить евреям выступать в суде без ограничений. Противником его являлся граф Ворцель – по утверждению Ю.Гессена, еврей по происхождению, – стоявший на том, чтобы разрешить евреям давать показания только в делах, затрагивающих их собственные интересы, да и то лишь с одобрения императора. Одним из главных его аргументов была невозможность гарантировать достоверность показаний евреев. По мнению Ворцеля, молитва «Кол Нидре», читаемая евреями в Судный день, отпускала им грех клятвопреступления и лжесвидетельства перед неевреями. Эти утверждения энергично опровергал другой сенатор. Карл Генрих Гейкинг, прибалтийский дворянин. Гейкинг разбирался в проблеме, так как исследовал ее по приказу императора Павла I еще в 1796 г. Спор между Ворцелем и Гейкингом напоминает о том, что не только через Польшу в Россию проникали антиеврейские настроения. Оба сенатора были знакомы с немецкой юдофобией, о чем говорило использование аргумента против молитвы «Кол Нидре», восходившего к классическому немецкому антиеврейскому сочинению Иоганна Айзенменгера «Entdecktes Judentum»[503].

На общем заседании Сената Гейкинг одержал верх. Большинство сенаторов, как и министр юстиции, высказалось в пользу приема свидетельских показаний евреев во всех судебных делах. Но император не утвердил это решение, и вопрос был передан для окончательного разрешения в Государственный совет. Здесь же большинство высказалось за права евреев, поэтому в 1814 г. императорским указом было предписано считать законными показания евреев в суде. Это была неполная, хотя и важная победа для евреев, но многие вопросы еще оставались нерешенными[504]. Решение Государственного совета в пользу евреев опиралось на два прецедента. Первым являлся указ Екатерины II, изданный в 1795 г. и посвященный устройству новоприсоединенной Минской провинции. Указ гласил, что евреи равны со всеми остальными подданными перед законом (этот принцип уже был нарушен сенатским постановлением 1803 г., признавшим приоритет Литовского статута). Вторым прецедентом было «Положение о евреях» 1804 г., в котором также провозглашалось равенство евреев с другими подданными перед законом[505]. Впрочем, очевидно, что это решение понималось в достаточно узком смысле, так как ни Сенат, ни Государственный совет не коснулись вечной проблемы избирательных прав евреев. Так что этот народ по-прежнему зависел от капризов местной администрации.

Оставалась еще одна неясность в правовом положении евреев – судьба двойного налогообложения, введенного Екатериной II в 1794 г. Реформенный комитет 1802 г. обещал покончить с этим обременительным налогом, когда евреи благополучно перейдут в новые социальные и профессиональные группы, но ни сроки, ни механизм отмены налога не были обозначены в «Положении». В 1812 г. представители еврейских общин все еще взывали к Третьему еврейскому комитету об устранении неравенства в налогообложении, в том числе и двойного налога. Комитет отвечал, что, согласно справке из Министерства финансов, двойной налог с них якобы уже не взимается[506]. Однако специального указа на этот предмет не издавали, поэтому надо было, очевидно, полагать, что отмена произошла явочным порядком. Известно, впрочем, что дискриминация евреев в вопросах налогообложения не прекращалась, особенно в губерниях, входивших в состав Литвы до разделов Польши, где продолжали следовать старинным законодательным установлениям. В 1811 г. в этих районах налоги были распространены как на мужское, так и на женское еврейское население. Это соответствовало польской конституции 1775 г., но не отвечало российской практике. В 1816 г. прозвучала угроза взимать двойной налог с тех евреев, кто уклонялся от обычных налогов[507].

Нежелание реформаторов 1804 г. решить проблемы, связанные с переселениями, избирательными правами, налогообложением, объясняется, по всей вероятности, их незаинтересованностью в увеличении еврейского населения городов. Если екатерининские реформаторы стремились использовать евреев для увеличения численности городского населения, то реформаторы другого периода тоже хотели использовать их в собственных целях. Уже находившиеся в городах евреи пережили бы это, как и все остальное. А тем временем евреи, изгнанные из сельской местности, могли бы влиться в два новых сословия – хлебопашцев и фабричных рабочих. К несчастью, катастрофические результаты каждой попытки переселения в александровское царствование показывали, сколь порочна идея превращения евреев-корчмарей, арендаторов и винокуров в людей более приемлемых для правительства занятий. Блистательные преобразования, обещанные «Положением», обернулись ничем из-за недостатка денег, бездействия бюрократии, местных сложностей.

Самым ярким примером преобразования, окончившегося неудачей, оказалась попытка создать класс еврейских фермеров-земледельцев. Несмотря на весь энтузиазм христианских приверженцев реформаторского течения под лозунгом «назад к земле», польское еврейство совершенно не годилось для быстрой трансформации в сельских хозяев. Эта внезапно оказавшаяся не у дел группа еврейского населения была особенно далека от земледелия, и все ее традиции, жизненный уклад и опыт лежали в сфере торговли и коммерции. Так что совершенно бессмысленно было ждать, что они добьются успехов в сельском хозяйстве, – а именно это требовалось для успешной колонизации новороссийских степей. Эта нелепая исходная позиция властей постоянно усугублялась их нежеланием оказывать проекту серьезную финансовую поддержку. «Положение» 1804 г. предлагало бесплатные земли тем, кто в них нуждался, но почти все они размещались на юге. Переселение, создание хозяйств, снабжение их оборудованием, семенами – все требовало средств и было совершенно некстати правительству в разгар войны. Поэтому власти не в состоянии были обеспечить будущие потребности новоиспеченных земледельцев, не говоря уже об их обучении новому делу, предусмотренном «Положением».

Таковы были обстоятельства печальной истории первых еврейских земледельческих поселений. До 1806 г. евреи не проявляли стремления перебираться в Новороссию, но, когда всерьез развернулось их выселение из сельских местностей, от отдельных членов общин начали поступать просьбы о размещении в новых сельскохозяйственных районах. Одна из первых таких просьб была обращена к могилевскому губернатору М.М.Бакунину. Способ решения этого конкретного вопроса весьма показателен – он продемонстрировал неспособность властей сделать что-то существенное для создания земледельческого еврейского сословия, помимо выделения земель на юге. Заметим, что уже не один десяток лет евреям было разрешено селиться в этих краях. Бакунин осведомился у министра внутренних дел, Кочубея, как поступить с полученной просьбой 36 еврейских семейств, пожелавших переселиться именно на юг. Он подчеркнул, что эти люди бедны и нуждаются в займе на переезд. (Как значилось в статье 18 «Положения», еврейские переселенцы могли не только бесплатно получить землю, но и рассчитывать на такой же заем, как иностранные колонисты, например немцы Поволжья). Вместо ответа на вопросы Бакунина Кочубей велел губернатору выяснить, чем эти евреи занимались раньше, исправно ли платили налоги, почему оказались в нищете, понимают ли что-нибудь в сельском хозяйстве, обладают ли находчивостью и деловыми качествами, можно ли рассчитывать, что они выплатят полученные подъемные деньги, и где они хотят поселиться. Такой подход заслуживает внимания. Вопросы Кочубея были бы вполне разумны в отношении иностранцев, изъявивших желание стать колонистами. Но как член Первого и Второго еврейских комитетов он должен был бы понимать все особенности и сложности поселения на землю неземледельческого народа. И все же министр больше был обеспокоен возможностью нецелевого расходования государственных средств, чем тронут или взволнован появлением у евреев интереса к земледелию. Та группа евреев, о которой идет речь, в конце концов получила средства, но лишь после того, как один из ее старшин, Нохим Финкенштейн, приехал в столицу и лично беседовал с Кочубеем. Успех этой группы, получившей в конце концов деньги от государства, дал толчок новым просьбам о помощи от потенциальных колонистов. Кочубей, как правило, отклонял их просьбы на том основании, что все равно невозможно своевременно построить для них жилье, но на самом деле его больше пугало, что множество еврейских общин принялось просить помощи у государства. И он был не одинок в противодействии этому процессу. Виленский и минский губернаторы тоже противились переселению евреев на новые сельскохозяйственные земли[508]. Со своей стороны, польские землевладельцы не без удовольствия наблюдали за неудачей замысла русских властей. Таким образом, едва ли можно утверждать, что российские власти в целом стремились честно выполнять оптимистические обещания, содержавшиеся в «Положении».

Но переселение все-таки происходило, и все новые группы желающих стать колонистами докучали властям своими требованиями. Впрочем, первых переселенцев ждали на новом месте одни разочарования. Сами они не располагали опытом хозяйствования на земле, а государство им мало помогало. Новороссийские власти, осаждаемые просьбами евреев, не приветствовали их переселения – оно осложняло им жизнь, не суля при этом особых выгод. Чаяния местных властей нашли поддержку в указе Совета министров от 6 апреля 1810 г. В нем говорилось, что финансовое бремя, связанное с еврейским переселением, оказалось слишком велико. Уже было переселено шестьсот семей (3640 человек), и еще триста семей ждали выделения средств на переезд. В документе значилось, что проект приостанавливается. Как доносил херсонский военный губернатор, «по непривычке евреев к хлебопашеству и по нечистоте в житии их смертность между ими весьма велика, и… переселять их более не должно, разве через два или три года…»[509]. С этим указом у русских властей иссякла последняя энергия, направленная на создание нового сословия хлебопашцев согласно «Положению о евреях». Но идея агонизировала еще долго. Из всех предложений, направленных на экономическое решение еврейского вопроса в XIX в., мечта посадить евреев на землю оказалась самой живучей – ее постоянно возрождали и еврейские, и христианские реформаторы[510].

Усилия русских властей по созданию второго нового сословия – «фабричных рабочих и ремесленников» – следует рассматривать на фоне замедленного развития промышленного предпринимательства в России в целом. Начиная с царствования Петра Великого российские власти с переменным успехом пытались создавать и развивать фабрики и мастерские. Этой первоначальной индустриализации мешала социальная структура феодальной, аграрной России. Существовало четыре вида разных промышленных предприятий. Первый – государственные фабрики, принадлежащие правительству и управляемые им. Они укомплектовывались государственными крестьянами и отбросами общества: беглыми солдатами, крестьянами, каторжниками и прочим незащищенным элементом, который власти могли принудить к работе[511]. (Следует вспомнить, что власти распорядились приписывать к государственным шахтам курляндских евреев, неспособных платить налоги.) Существовали также частновладельческие предприятия, принадлежавшие помещикам или, чаще, членам купеческого сословия. Помещик располагал готовым источником рабочей силы – он мог использовать на фабрике труд своих крепостных. Это была часто сезонная работа (впрочем, за исключением работы на шахтах). Членам же городского сословия было гораздо труднее приобретать рабочую силу. Почти на протяжении всего XVIII в. им запрещалось покупать крепостных – в основном из-за противодействия дворянства, стремившегося сохранить свои привилегии. Поэтому владельцам мануфактур приходилось управляться при помощи посессионных работников. Это были крепостные или государственные крестьяне, официально приписанные к определенному предприятию или мануфактуре. Они принадлежали не хозяину мануфактуры, а в каком-то смысле – самой мануфактуре. Крестьяне, оторванные от земли и приставленные к странному и непонятному им делу, конечно, оставляли желать лучшего как работники. Единственно возможный другой выход – наем «вольных работников», представлявших собой чрезвычайно пеструю группу. Главным источником ее пополнения были крестьяне, отпущенные на заработки, а также государственные крестьяне и даже мещане[512]. Этот источник рабочей силы был непостоянным и в лучшем случае сезонным. Поэтому весь XVIII в. владельцы городских мануфактур боролись за право иметь собственных крепостных – надежный постоянный источник рабочей силы. По мере того как центральная власть все сильнее ощущала необходимость в развитии промышленности, росло ее желание преодолеть сопротивление дворянства в этом вопросе. Наконец в 1798 г. Павел I позволил недворянам – владельцам текстильных мануфактур приобретать крепостных крестьян. Но и закон 1798 г., и следующий, принятый в 1808 г., были так отягощены различными оговорками и условиями, что теряли большую часть своей привлекательности для фабрикантов. В 1802 г. Александр I внес уточнения в закон 1798 г., которым запрещалось переводить в другое место крестьян, купленных для мануфактуры. В 1808 г. постановили, что после двадцатилетней работы на мануфактуре крестьян полагалось отпускать на волю. Разумеется, в сложившейся ситуации очень многое говорило в пользу создания такой свободной, мобильной рабочей силы, как евреи. И правительство все больше стремилось помочь становлению этого сословия – в своих собственных интересах.

Охватившая Европу война, в которую на рубеже XVIII-XIX вв. была вовлечена и Россия, обострила нужду в надежных военных поставках. Особенно важно было обеспечить армию собственными, российскими шерстяными тканями на обмундирование. Так, законами 1797 и 1809 гг. запрещалось суконным фабрикам продавать свою продукцию частным лицам или частным промышленникам. При этом производство хлопчатобумажных тканей, в которых армия не нуждалась, не подвергалось никаким официальным ограничениям[513]. Такая обстановка сложилась к тому времени, когда Нота Ноткин составил свой план относительно еврейских рабочих. Затем Державин включил эту идею в свои предложения. Эти замыслы вдохновили авторов «Положения» на создание особого нового сословия, для чего предусматривались специальные преимущества и поддержка как для евреев, намеренных заводить мануфактуры с применением труда своих соплеменников, так и для помещиков, позволявших и поощрявших такие начинания на своих землях. Переселения 1805—1807 и 1807—1808 гг. и предназначались для обеспечения этих будущих предприятий рабочей силой.

Основные черты плана впервые предстали в докладе министра внутренних дел, князя А.Б.Куракина, утвержденном государем в качестве закона 30 июня 1808 г.[514] (В то время руководство развитием промышленности еще не перешло от Министерства внутренних дел к Министерству финансов.) Согласно докладу, владельцы мануфактур недворянского звания получали право покупать крепостных, хотя и при вышеупомянутых ограничениях[515]. В докладе Куракина проявился новый подход к хронической нехватке рабочей силы – стремление создать сословие свободных мануфактурных рабочих. Оно должно было пополняться за счет крепостных, освобождаемых после двадцати лет работы, а также обнищавшей мелкой польской шляхты, чье положение исследовалось Первым еврейским комитетом наряду с положением евреев, и, наконец, самих евреев. Куракин предполагал, что создание этого класса будет непосредственно соотноситься с выселениями и перемещениями евреев, которыми также ведало его министерство. Теоретически евреи имели право свободно выбирать любую профессию из числа дозволенных им занятий. Тем не менее правительство намеревалось направлять их именно в те сословия, в которых оно в это время было заинтересовано. Как отметил Куракин в своем докладе, «нельзя сомневаться, чтобы хотя некоторое число сих людей не предпочли работами на фабриках обеспечить свое прокормление», но если они откажутся, то генерал-губернатору следует заставить их там оставаться[516]. В предложении Куракина царю неоднократно говорилось, что новые предприятия следует размещать в Новороссии, то есть именно там, куда теоретически переселялись евреи и где Нота Ноткин впервые предложил основать колонии с мануфактурным производством.

Всякая надежда на осуществление этого дерзновенного начинания была обречена на гибель по той же причине, которая препятствовала и другим реформам, записанным в «Положении», – из-за недостатка средств. Время было военное, и российская казна была закрыта для новаторских проектов социальных преобразований, особенно в отношении евреев. Теория же отличалась от практики. В статье 21 содержалось следующее обещание:

«При заведении фабрик нужнейших, каковы суть суконные, полотняные, кожевенные и прочие сего рода, правительство по надлежащем удостоверении может доставлять евреям особенные ободрения отводом нужной земли и доставлением им денежной ссуды. Для сего в каждой из губерний, от Польши присоединенных, назначаем будет ежегодно капитал до 20 000 рублей с тем, чтобы из сего капитала, по усмотрению начальника губернии и по сношению его с Министерством внутренних дел, производимы были ссуды тем из евреев, кои нужнейшие и полезнейшие фабрики заводить пожелают, не требуя для сего займа залогов, но ограничиваясь поручительством других евреев благонадежных»[517].

Напротив, доклад Куракина 1808 г. был проникнут стремлением экономить на всем. О заемном фонде в 20 тысяч рублей речь уже не шла, как и о деталях обеспечения займов гарантией всего кагала. Это полное нежелание правительства что-либо финансировать отнюдь не распространялось на одну лишь политику в отношении евреев. В другом месте своего проекта Куракин отметил, что было бы опрометчиво со стороны правительства предлагать такое же материальное поощрение иностранным промышленникам, как то, что выделялось для колонистов-земледельцев в прошлом, «ибо опыт показал, что эти займы редко полностью возвращаются в казну». Таким образом, власти отказывались брать на себя создание мастерских для евреев в надежде, что найдутся отчаянные смельчаки из помещиков или сами евреи займутся этим. Однако имелось одно важное исключение.