От автора

От автора

Фильм “Остров” стал настоящим событием российской жизни, его посмотрели миллионы зрителей. Однако лишь только фильм вышел на экраны, как тут же во весь голос заговорили критики. В культурной жизни России даже возникло целое направление – “островоборчество”.

Упреки высказывались самые разные: “не было таких монастырей”, “таких монахов не бывает”, “отец Анатолий – это не старец, а блажащий мирянин, церковный дедушка”, “фильм – сплошные штампы”, “много нестыковок и фальши”, “много лжи”, “не могло быть такой матери, все женщины в фильме – не настоящие”, “герои-монахи похожи на карнавальных ряженых”, “фильм – православный лубок, рекламный ролик”, “фильм – жалкая картина выдуманной монастырской жизни”.

Больше всего споров вызвал образ старца Анатолия. Некоторые возмутились его “хулиганским поведением”:

“Ни смиряться перед игуменом, ни просто жить в мире с другими монахами отец Анатолий не желает. „Святого из меня сделали!“ – сокрушается он. А сам… на глазах у матери вытаскивает мальчика из лодки, чтобы… „доисцелить“! Другое дело – обличать, на это он мастер. То отнимет у игумена дорогие ему вещи (подарок Архиерея!) – а он его за это еще и благодарить начнет! – то швырнет в него обгорелым поленом с колокольни (естественно, скоро в обители вспыхнет пожар!). А игумен посетует, поворчит, да и смирится перед старцем-подвижником… Дивный, однако, игумен” (газета “Благовест”).

Иным образ отца Анатолия показался “надуманным” и “ненастоящим”:

“По части духовных вопросов тут присутствует некоторое смешение образов. Наш герой одновременно и юродивый, и мудрый старец, и вполне нормальный человек, способный адекватно оценивать свои возможности. Но это смешение невозможно в жизни, где юродивый, то есть человек, добровольно отказавшийся от своего разума, остается таковым во всех своих проявлениях и не снисходит до толкований. К тому же бесконечные цитаты из Евангелия и Псалтыри не вызывают впечатления откровения. Истинное юродство – это творчество высшего порядка, и именно этого ощущения в восприятии нашего героя, увы, не рождается” (Православие.ру).

По мнению других критиков, старец Анатолий, вместо того чтобы много лет “исступленно молиться”, должен был давно ощутить себя прощенным:

“Покаяния в смысле метанойи – процесса перемены образа мыслей – в фильме вообще нет. Есть полнейшее ничтожество, раздавленное страхом, в начале картины, и прозорливый юродивый в последующих сценах. „Старец“ весь фильм исступленно молится, постоянно обращаясь к своему греху. Каким образом произошел в нем этот перелом – остается за кадром. При этом, когда появляется реальная возможность повиниться перед своей жертвой, о. Анатолий вместо этого… оправдывается. Странное какое-то покаяние. Казалось бы, после стольких лет сокрушения об убийстве впору в ноги падать, просить былого друга о прощении. Ан нет, о. Анатолий словно бы боится говорить с ним, пытается обходиться какими-то осторожными обтекаемыми фразами. Более того, по всему фильму создается впечатление, что о. Анатолий считает свой грех непрощенным. А как тогда с исповедью быть? Он что, так за три десятка лет ни разу не исповедовался? Или исповедовался, но вопреки разрешению грехов продолжает считать, что „по-настоящему“ грех не отпущен?” (“Православие и мир”).

В последней статье вызвал нарекания и эпизод с исцелением мальчика:

“Приезжает на остров замученная, издерганная мать с ребеночком на костылях. Пацан еще маленький совсем, лет семь или около того. Упал с сарая, сломал ногу, перенес четыре операции, от которых толку никакого, „ножка гниет“. „Сделайте что-нибудь, помогите нам“. Приносит старец свою келейную икону, начинает перед ней молиться и мальчику говорит, чтобы своими словами тоже молился. Мать плачет, ребенок плачет и молится, старец напряженно молится, а потом – „Ну давай, иди. А костылики тебе больше не нужны, ты без них ходить будешь“. Ребенок действительно идет, прихрамывая, мать благодарна исцелителю. И тут как гром с ясного неба – „Останьтесь до завтра, мы с отцом-настоятелем ребеночка завтра причастим“. Что такое, почему останьтесь, матери на работу надо, там аврал, у нее билеты на поезд, она вообще не понимает, что такое причастие, зачем оно надо. И разворачивается сцена психологического давления на совершенно сбитую с толку женщину… В следующем кадре женщина уже сидит в лодке с ребенком на руках, готовая плыть на материк, и тут по воде вброд к ней бросается о. Анатолий, выхватывает ребенка и уносит его на берег. Ты, дескать, как хочешь, катись куда тебе надо, а ребенка я пока здесь оставлю, без причастия его отпускать нельзя. Почему? А потому, что хромой на всю жизнь останется.

И вот тут на меня, – пишет автор статьи, – нападает ступор. Как создатели фильма представляют себе причастие? Как некий ритуал, сродни заклинаниям? Ни мама, ни ребенок о причастии совершенно никакого представления не имеют, для них это только „вторая часть процедуры“, которую заставляет принять чужой дядька. Какое там соединение с Господом, какой страх Божий, вера и любовь? Это все абстракции, не мыслят они этими категориями. Но ведь если это так, то получается профанирование таинства”.

Иные критики усомнились в том, что в советское время вообще могли быть старцы-чудотворцы, подобные отцу Анатолию:

“Главный герой „Острова“ – воплощение фольклорного религиозного мифа в стране, где почти сто лет запрещалось верить в Бога. Он – известный старец, к которому едут со всей округи. Миф такой: дескать, есть и были такие святые, и при советской власти тоже (дело происходит в 1976 году), помимо или вопреки учению Церкви (которая, по мнению авторов, закоснела в фарисействе) одним своим религиозным подвигом напрямую восходившие к Творцу и воплощавшие своей жизнью Евангельское Откровение. И вот живет такой „старец“, во время Великой Отечественной войны совершивший предательство по малодушию, и замаливает грехи так, что „слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют“ (Матф. 11:5). Не меньше. И показывают нам на разных примерах, в основном связанных с чудотворением и ясновидением, какой же русский человек бывает богоносец…” (“Кино России”).

Некоторым священникам не понравилось то, что именно юродивый является главным героем фильма о монастыре.

“Главный герой постоянно эпатирует официальную Церковь, но у меня возникает вопрос: а что может предложить он сам? – отметил о. Георгий Митрофанов. – Иными словами, этот фильм очень легко может вызвать у зрителя ощущение, что некое индивидуальное, харизматическое христианство намного выше традиционной церковности. Безусловно, такой путь свойствен некоторым святым в разные времена, но предлагать его через кинематограф как единственный образец, достойный подражания, – значит покушаться на устои. И я считаю, что это – очень опасный и искусительный ход режиссера. У нас и так слишком многие готовы бежать за первым попавшимся Грабовым только из-за того, что священник на приходе пьет водку. А большинство современных юродивых – это, к сожалению, не Анатолии, а Григории Распутины!”

“После просмотра „Острова“ у меня осталось ощущение китча, – заявил о. Анатолий Степанов. – Что ожидают сейчас от Церкви люди, которые еще не пришли в нее и не живут церковной жизнью? Они ожидают ярких чудес, изгнания бесов и других знамений, целый набор которых мы и видим в фильме. Христос здесь как-то не подразумевается. Не Его ищут в монастыре те, кто туда приезжает, и не Его открывает им старец Анатолий. Так же можно было бы приезжать к экстрасенсу. Меня, как священника, настораживает такой православный монастырь”.

Кто-то из священнослужителей даже высказал опасение, как бы православные верующие “не поставили фильм „Остров“ в божничку” и не стали бы, “забыв о Христе, молиться на старца Мамонова”. На режиссера и актеров посыпались обвинения в “неофитстве, язычестве и невоцерковленности”. И вот уже один за другим последовали приговоры газет и православных интернет-сайтов:

“Фильм оставил чувство глубокого недоумения… Показалось, что изначально этот фильм делался с расчетом преимущественно на европейского зрителя – этакое православие на экспорт, загадочная русская душа и тому подобное” (“Православие и мир”).

“Если автор не в теме, но делает что-то так, как будто знание предмета само по себе не важно, всегда получается то, что в искусстве принято называть универсальным термином „развесистая клюква“. Какое бы кино ни было душевное, прекрасно снятое, с гениальными актерами, архипрофессиональное – все равно оно останется клюквой в глазах тех, кто хоть что-то понимает по существу дела… И я многое бы дал, чтобы такое кино не появлялось на экранах, потому что оно искажает смыслы” (“Кино России”).

“Павел Лунгин похож на лотошника с фальшивым китайским товаром первого спроса: сегодня на лотке еврейский вопрос вкупе с ностальгией по джазу. Завтра опять еврейский вопрос, но уже вкупе со скинхедами, послезавтра на повестке дня олигархи. Но на этот раз Лунгин торганул не чем-нибудь, а самим Господом Богом. На фоне прекрасно снятой северной природы” (журнал “На Невском”).

“„Остров“ – неглубокая могила; напыщенная, но вялая работа с чисто формальными – а следовательно, китчевыми – операторскими красивостями (вода, небо, церковь, лодка) и откровенно слабым сценарием, построенным на допущениях и поддавках. Драматургические дыры призван замаскировать перформанс Мамонова в роли божьего человека: он все время что-то азартно бурчит, возит тележку с углем и часто крестится” (“Афиша”).

“Может, и не надо нам вовсе таких вот „духовных“ фильмов? И как тут не вспомнить с благодарностью советскую цензуру, пусть даже и по своим идеологическим причинам не пускавшую на экран „попов“?!” (“Благовест”).

“„Остров“ становится едва ли не православным хоррором… Вместо очередной притчи о распятом и раскаявшемся разбойнике из „Острова“ прорастает история о том, что чудо всегда ужасно, а святые – самые пугающие существа на свете” (Газета.ру).

“Редко какой фильм оставляет такое тягостное чувство. Со столь изощренным глумлением над православием и конъюнктурным заискиванием перед ним на большом экране российскому зрителю еще не приходилось встречаться… Появление бездарного и бездуховного фильма, очевидно, совпало с желанием определенной публики отыграться на ненавистной им монастырской, церковной и православной теме” (“Литературная Россия”).