Св. апостол Павел в Афинах. (XVII, 16-34)

Св. апостол Павел в Афинах. (XVII, 16-34)

Никанора, Архиеп. Херсонского.

Совершая одно, именно четвертое по счету, из своих апостольских путешествий, великий апостол языков должен был посетить и Афины. Афины, некогда метрополия, по нашему, столица самой славной из республик древней поэтической Эллады, в эту пору покоренная грозным Римом, оставалась пока столицей просвещения и как бы главным святым городом для всего тогдашнего языческого мира. Там была колыбель, там главное пристанище эллинского многобожия, воспетого поэтами, прославленного философами и ораторами, огражденного древними законами, жреческими учреждениями, привычной привязанностью всего эллинского, да и других народов и водворенного в самых великолепных, художественных и дорогих языческому сердцу храмах и других святилищах. Там родились, процвели и теперь доцветали все философские школы, над которыми в это время господствовали школы стоическая, эпикурейская и неоплатоническая (сия последняя имела, однако же, главное седалище в Александрии). А во дни оны там, в Афинах, водворялась академия Платона, по афинским площадям спорили софисты, расхаживали перипатетики Аристотеля; там Диоген ходил со своим фонарем, ища человека, качался в своей бочке, подсмеиваясь над самим Александром Македонским. Сюда стекалась вся мудрость языческая или доучиваться или поделиться с другими, или просто других посмотреть и себя показать. К этой поре в Афины проникло уже немало и иудеев, вероятно, более образованных среди образованнейшего эллинского общества. Иудеи имели здесь уже и прозелитов, новообращенных из язычества, которые, уведав еврейскую веру в единого высочайшего Бога, принимали ее, однако же, не вполне, не со всеми обязательствами ее обрядовой стороны, а только в главной догматической части, обращаясь от явно неразумного многобожия к единому истинному Богу, почему и носили прозвище чтителей Бога.

Сюда-то прибыл апостол Павел и возмущался духом при виде этого города, полного идолов и капищ. Начиная всюду свою проповедь с родичей своих — иудеев, апостол и в Афинах начал с посещения синагоги и с рассуждений с иудеями и иудейскими прозелитами, чтущими единого Бога. А затем выступил и на афинские площади, ежедневно рассуждая с встречающимися людьми.. В Афинах искони вся общественная жизнь кипела на площадях: там философы учили, там Сократ предавал посмеянию пресловутых софистов, там ораторы произносили речи, судьи судили; народ, слушая своих правителей и судей, произносил там же свои верховные Решения по общественным делам и приговоры смерти или остракизма. Сюда-то выступил с проповедью и апостол Христов. За разными встречными заметили этого чужестранного и странного учителя и философы, стоики и эпикурейцы, и удостоили, конечно, не поучиться у него, а только поспорить с ним. Видя, что этот новоявленный учитель осмеливается даже спорить с философами, одни говорили: что хочет сказать этот суеслов? Кто же мог, по мнению афинян, сказать что-либо более умное, чем философы, эпикурейцы и стоики? Поэтому всякий, кто осмеливался оспаривать философов, должен быть не кто иной, как суеслов. А другие, поверхностно вслушиваясь в его речи, пренебрежительно замечали, что он, кажется, проповедует о чужих каких-то божествах: потому что Павел благовествовал им Иисуса и воскресение мертвых.

И вот, взяв Павла, повели в ареопаг. Ареопаг — это было высшее собрание именитейших афинян. В старые годы, когда афинская республика была независимой, ареопаг был высшее судилище, в котором заседали самые именитые и мудрые из афинян, изрекая приговоры о важнейших общественных делах. Теперь же, когда всякая политическая власть у афинян была отнята, ареопаг оставался старой почтенной формой, из которой действительная сила отлетела, — старинным почтенным собранием обессиленных величий, которые занимались всего больше разговорами о новостях дня. Должно быть, более именитые из афинян, которым проталкиваться сквозь толпу к Павлу на площадях было неуместно, приведя его в главное место своего собрания, — в ареопаг, говорят: можем ли мы знать, что это за новое учение, которое ты проповедуешь? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему желательно знать, что это такое? Вопрос свой предлагают они несерьезно, — не в том серьезном смысле, что они хотели бы вникнуть в новое учение Павлово, взвесить его основательность и покориться истине. Причина их вопроса была даже не любознательность, а только самое обыденное любопытство — выслушать новость. Ибо афиняне все и живущие у них иностранцы, — замечает священный Дееписатель, — ничем иным не занимались, как только тем, чтобы сказать или выслушать что-либо новое.

И став Павел среди ареопага, в лице которого председала здесь вся препрославленная мудрость древнего языческого мира, сказал… Все, что вышло из уст и из-под пера великого апостола, носит на себе печать не только богопросвещенного, но, кроме того, печать и образованного и глубокомысленнейшего ума. А речь, произнесенная в афинском ареопаге, была цветом на величавом древе мысли и слова самого апостола. Эта речь во всех отношениях и как произведение мудрости богопросвещенной и естественной, и как плод ораторского искусства, есть нечто высочайшее. Христос Спаситель говорил апостолам, что когда поведут вас к царям и владыкам и на соборища их, ваших врагов, вы не пецытеся, како или что отвещавасте или что возглаголете: даст бо вся вам в той час, что возглаголете. Не вы бо будете глаголющие, но Дух Отца вашего глаголит в вас (Матф. 10, 19-20). Без сомнения, когда апостола Павла вели в ареопаг, он не готовил свою речь: она вдохнута была ему Духом Божиим. Тем не менее, или, вернее — по этому самому она вылилась из души апостола как раз в таком виде, в каком могла быть наиболее уместной именно в собрании афинских мудрецов. Она представляет в себе речь наиболее художественную, как по глубочайшему, философско-христианскому содержанию, так и по образцовой ораторской форме. И трудно передать ее со всеми ораторскими оттенками, с какими вылилась она на языке древних афинян, на эллинском языке. Святой апостол начинает ораторским приемом, располагая своих слушателей к благосклонности, почему и говорит им сперва мягкие слова, но с тем, чтобы сряду же высказать им и горькую правду.

Павел начинает: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя по граду вашему и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу»…

Уже три-четыре века назад греческие философы пришли к выводу, что старинная эллинская религия есть собрание старинных сказаний, которые не имеют никакой достоверности, а часто и доброго, похвального смысла; что идолы — не боги; что признаваемые эллинами боги не существовали и не существуют в том виде, в каком изображались народными мифами, и что над всеми богами существует Бог высочайший, Которого никто не знает, но и знать не может, — Бог неведомый. Сему-то неведомому Богу афиняне и поставили жертвенник. Впрочем, в этом философском смысле разумели Его только образованнейшие эллины. Для простых же афинян этот Бог был один из множества богов, таких же ограниченных и несовершенных, как и другие эллинские боги, только неизвестный им. Так, чтоб и этого неизвестного им Бога не обделить своим почитанием, афиняне и Ему поставили жертвенник. Что же касается апостола, то, приспособляясь к понятиям слушателей, Павел разумеет сего бога в обоих смыслах, как в философском, так и в общенародном, однако же, возводит своих слушателей к совершеннейшему понятию о Боге, как существе высочайшем и непостижимом.

«Сего-то Бога, Которого вы, не ведая, чтите, я и проповедую вам», — продолжал св. апостол, — «не чужого Бога, а вашего, вами самими почитаемого, Которого вы не ведаете, однако же, явно ведать желаете. — Сей Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли», о чем вы и сами догадываетесь, хотя и не отваживаетесь исповедать, — «Сей Бог живет не в рукотворенных храмах», которые составляют гордость и славу Афин, — «и не требует Сей Бог служения рук человеческих, как бы имеющий

565в чем-либо нужду», вроде ваших жертвоприношений и возлияний и курений, «Сам даруя всему жизнь, дыхание и все. Он произвел весь род человеческий от единой крови, для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы обитанию их», так что каждый народ должен жить на земле там и столько, где и сколько предопределил Бог, — дабы народы, в назначенных пределах и периодах своего существования, «искали Бога, не осяжут ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас. Ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «Мы Его и род».

Таким образом, опершись не только на общечеловеческий смысл, на врожденную идею о Существе высочайшем, но и на понятие о Нем даже эллинских поэтов-мудрецов, которые, отчасти постигая Бога высочайшего, а человека представляя высшим из сотворенных существ, понимали, что мы произошли от Бога, даже порождены Богом, — на этом основании св. апостол приступает теперь к отважному слову о нелепости эллинского идолопоклонства, вообще о суетности языческой религии.

«Итак, будучи родом Божиим, — продолжает апостол, — не должны мы думать, что божество подобно золоту, которое ниже нас и не сродно нам, или серебру или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого». Что это за божество, которое мы выделываем из грубых веществ собственным искусством и вымыслом? Такие низкие понятия о божестве возросли и держались во времена человеческого неведения. Ныне же, когда всякий понимает тщету прежней низменной религии, «ныне оставляя, презирая, прощая времена неведения, Бог повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную через предопределенного Им Мужа, подав о Нем, о Его божественном посланничестве удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».

Конец речи св. апостола. В этих немногих, но возвышеннейших, боговдохновенных словах, св. апостол Павел изложил всю сущность учения о религии, как языческой, так и христианской; а сопоставив их рядом, показал всю нелепость идолопоклонства, как и истинно божественное происхождение христианства. Божественность христианства он указывает, с одной стороны, в недосягаемой высоте и чистоте христианского учения о Существе высочайшем, о близости к Богу человеческой природы, порожденной самим Божеством, как и о падении человека, об упадке его смысла до того, что он вообразил было божествами собственные изделия своих рук, своего искусства и вымысла из низких веществ; а с другой стороны, указывает в знамениях и чудесах, которыми подтверждено божественное посольство Иисуса Христа, особенно же в поразительнейшем и достовернейшем из чудес, именно в воскресении Основателя нашей веры из мертвых, — и в воскресении, засвидетельствованном многими очевидцами Воскресшего, числом более 500 братий, из коих многие к этой поре уже и почили сном смерти, а многие оставались еще в живых; — о чем апостол Павел в эту же пору писал к соседям афинян коринфянам. Одним словом, с научно-богословской точки зрения это такая в кратких словах многосодержательная речь, что из нее можно бы извлечь целую богословскую систему. И все это изречено в художественнейшей форме, по всем приемам ораторского искусства: сначала апостол как бы благорасполагает афинян; хвалит в них достойное похвалы, именно их набожность, кидающуюся в глаза, выражающуюся в благолепных чтилищах, — в великолепных храмах. А затем выражает сожаление, что их религиозность так жалко направлена. Далее, всему афинскому ареопагу, сему высшему собранию блюстителей народных обычаев, религиозных уставов и законов отечественных, прямо пред глаза выставляет всю неразумность и низость язычества и, сравнительно с ним, всю недосягаемо божественную высоту христианства; в заключение же строго, именем Бога высочайшего, требует от этих отцов отечества не только покаяния в заблуждениях, но и отвержения исконной отечественной веры и решительного обращения к вере новой, указывая им грозного Судью вселенной в лице Иисуса Христа, Которого божественность засвидетельствовал Сам Бог, воскресив Его из мертвых, — чудом почти неслыханным от начала мира.

Какие же плоды принесла эта возвышеннейшая речь величайшего из учителей христианства, из ораторов всего мира? По-видимому, самые незначительные.

Раздражаясь в душе зрелищем этой столицы языческих религий и образования, Павел несколько дней состязается с иудеями, их прозелитами и со многими из встречавшихся; не видно, чтобы кто из них обратился. Состязается с некоторыми из философов стоических и эпикурейских, — где же философам сознать свои заблуждения!? Многодневными своими беседами со всем этим народом заслуживает прозвище суеслова: он, апостол Павел, суеслов!… Умнейшие из афинян видят в нем только любопытное, да и странное зрелище, потому что он, кажется, делает безнадежное дело, проповедует каких-то новых богов, — кому проповедует? Афинянам, которые и в своих-то богов переставали верить. Стоит ли слушать? Однако же, отчего и не послушать эту новость, не полюбопытствовать, что это за новое учение, которое проповедует этот странный человек, так не похожий на афинянина ни по образованию, ни по внешней выдержке? Расскажи же нам, а мы послушаем эту новость, как новость, не больше. А когда он произнес свою высокую, глубокомысленнейшую, в высшей степени, смелую речь, — речь, которой разумности и величайшей серьезности не могли не понять, — они, очевидно, крайне смущенные, или, точнее — сконфуженные этой речью, — вот накликали! Этот странный человек всему ареопагу в лицо сказал, что ваша афинская святыня, которою вы так выставляетесь, ваше исповедание, к которому вы внутренне холодны, однако же, для виду принадлежите, — все это, более простительное во времена неведения, теперь отжившая, явная всякому и потому преступная нелепость. Сконфуженные такой неожиданностью, не непостыдной для них, одни из них стали насмехаться, чтобы выйти из положения в высшей степени неловкого и поддержать видимость своей философской мудрости, — насмехаться по поводу того, что нашел-де где и кому рассказывать о воскресении мертвых. А другие поскорее выпроваживают его из своего священного ареопага: в другой раз зайдешь, в другой раз тебя послушаем, а теперь уходи, ты нам не нужен. Итак, Павел изыде из среды их.

Только и плодов было от всех этих многодневных бесед апостольских, от этой высочайшей из речей апостольских! Но только ли всего? Нет. Некоторые мужи, пристав к нему, уверовали. Между ними был Дионисий Ареопагит, — другого уверовавшего ареопагита не оказалось, — да женщина, именем Дамарь, и другие с ними. Вероятно, эти два лица были из образованного высшего круга, Дионисий даже член ареопага (впоследствии епископ афинский) и женщина Дамарь, вероятно, известная, именитая в Афинах, и другие с ними безымянные, безвестные, которые так и остались безвестными. А все прочее, все эти философы, жрецы, мудрецы афинские, — вся эта высшая языческая интеллигенция, учреждения, религия, идолы, жертвенники и художественнейшие храмы остались, по-видимому, процветать по-прежнему. Увы, нет!

Этот, по-видимому, странный еврей, этот малый Павел, странно споривший с мудрейшими афинскими философами, осмелившийся высказать свое раздражение против афинских идолов даже в ареопаге и выпровожденный оттуда, как неосторожно и приглашенный туда, успевший привлечь на свою сторону только всего, что одного Дионисия ареопагита, да женщину Дамарь, да еще каких-то там безвестных, — этот Павел через одно поколение обратил к христианству чуть не всех афинян, а через два-три века низверг в прах всех этих идолов, даже самого Зевса громовержца с его престола, низверг в прах все эти гордые и славные в древнем языческом мире ученые и религиозные учреждения. И все эти эпикурейцы и стоики, все эти ареопагиты исчезли, а на месте их, на века и тысячелетия, стали ученики и последователи Павла, к которому афиняне отнеслись в свое время так пренебрежительно. И все, что писал сей пренебреженный ими Павел, как и все, что тогда писалось о нем, — все это стало светочем для мира на тысячелетия (Бес. и поуч. т. III, стр. 337).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.