b. В монастыре

b. В монастыре

Феодосий пришел в монастырь юношей и провел в нем не менее половины всей своей жизни. Здесь ему предстояло совершить свой подвиг. С чем пришел он сюда и что означал для него сам этот приход в обитель? Религиозное чувство, с детства овладевшая им тяга к Богу определили направление пути, по которому ему суждено было идти всю жизнь. Феодосий ко времени прихода в пещеру выбрал свой путь и отстоял его, но конкретные представления о том, что нужно было ему делать, менялись. Ему пришлось отказаться от первой заветной мечты — хождение ко Гробу Господню. Он вынужден был это сделать не потому, что изменил этой мечте или поставил ее под сомнение, и не только в силу «внешней» невозможности (препятствия со стороны матери), но потому что понял: потрудиться надо сейчас и здесь, там, где «воткнут», — в этой земле и в эти дни, как сказано в ЖФ, и этот труженический подвиг и будет воплощением избранного пути, возвращением к подлинным реальностям сего дня и сего места. Феодосию пришлось отказаться и от «жесткой» аскезы, умерщвления плоти истязанием, что, видимо, привлекало его в юности. И этот отказ также означал возвращение к почве и ее насущным реальностям, нахождение в себе того инстинкта действительности, который был укоренен в нем с детства, но который так легко теряется или подменяется таящими в себе соблазн видимостями. В этих отказах от того, что было ему душевно особенно близко, что так пленяло сердце, уже сказался весь будущий Феодосий с его чувством реальности, с трезвостью, позволяющей преодолеть и максимализм с его преувеличенным чувством свободы и независимости от жизненных обстоятельств, и сладкие обольщения сердца, ведущие к культивированию «переживаний», к бесплодному «психологизму, наконец, к сугубо теоретическому «морализму» [625]. Феодосий сумел избежать соблазнов «релятивизма» и «утопизма» и утвердиться на твердой почве, всегда имея в виду абсолютное и реальное. «Ни мятыйся умомь», — сказано о нем в ЖФ (36в).

Но «несмятенность» ума, его твердость не только сама по себе, но и в условиях окружающего «смятения» обеспечивала успех предпринятого Феодосием подвизания лишь наполовину. Вторая половина нуждалась в ином обеспечении. Оно было найдено в труженичестве, которому присущи непрерывность, инициативность и поступательность. Выбрав для себя обитель и монастырскую жизнь, Феодосий позже, став игуменом, должен был сделать и следующий выбор, решающий вопрос о конкретных формах воплощения этой монастырской жизни, поскольку существовали разные ее варианты. Говоря в общем и о главном, Феодосий выбрал (возможно и скорее всего, в сознательном расхождении с опытом Антония) монастырское общежитие как лучше всего отвечавшее и складывающейся в Печерской обители обстановке, и предполагаемому ее значению в будущем, и, наконец, характеру дара самого Феодосия.

ЖФ очень тактично, с известной изощренностью подготавливает переход к теме поставления Феодосия игуменом и начала его возглавления монастырской жизни. В этом отношении показателен фрагмент 35г–37а. Он строится следующим образом. В первом блоке описывается жизнь в пещере сначала:

А еже исперва житие ихъ въ пещере, и елико скорбии печали прията, тесноты ради места того, Богу единому съведущю, а устомъ человечьскомъ не мощьно исповедати (35г) [626].

и т. д. с изображением более чем скромной, действительно «убогой» и «трудной» жизни — вплоть до заключительной фразы: «И тако по вся дьни трудящеся, пребывахуть въ любови Божии» (36б). В следующем блоке вводится тема Феодосия, его достоинств — «Отець же нашь Феодосий съмереномь съмысломь и послушаниемь вься преспевааше, трудомь и подвизаниемь…» (36б) и т. п. вплоть до завершения — «И сего ради любляхути и зело и яко отьца имяхути и?, зело дивящеся съмерению его и покорению» (36в). Явный смысл отрывка в том, что Феодосий, еще не будучи игуменом, всех превосходил («преспевааше») и всем был как отец («яко отьца имяхути и?») [627]. Невыявленный, но, несомненно, подразумеваемый смысл — Феодосий фактический возглавитель братии («отець»), более других определяющий жизнь в обители; еще более завуалированный, но, однако, легко эксплицируемый смысл — Феодосий должен возглавлять всю монастырскую жизнь, практически — стать игуменом. Третий блок как раз и описывает этот «переход» (36в): Варлаам покидает Печерскую обитель, став игуменом в монастыре св. Димитрия; братия, собравшись вместе, поставляет себе игуменом Феодосия и объявляет («возвестивъше») об этом Антонию [628]; при этом сообщается мотивировка этого решения, вскрывающая, в частности, содержание «первенства» Феодосия — «[…] игуменомь себе нарекоша, яко и чернечьскую жизнь управивъша и Божия известо заповеди излиха ведуща».

И последний блок, как бы подводящий итог предыдущим и, несколько загодя, с упреждением описывающий процветание монастыря, искусно «разыгрывает» две разнонаправленные темы. С одной стороны — тема смирения, скромного, некоей отрешенности («небесности»), заставляющая вспомнить Антония, ср.: «[…] Феодосий, аще и старейшинство приимь, не измени съмерения своего правила […] Темь же съмеряшеся, мений всехъ ся творя…» (36г) и т. п. С другой стороны (и это, конечно, главное) — тема процветания этого места, умножения братии, тяги к монастырю мирян, данная так тонко, почти нулевыми приемами, что лишь очень внимательный читатель заподозрит здесь тень контраста с жизнью пещеры при Антонии. Более того, Нестор как бы спешит увести читателя от подобных подозрений, и поведение Феодосия он объясняет следованием словам Господа — «Иже аще кто въ васъ хощеть быти старей, буди всехъ убо мений и всемъ слуга» (36г). Ударение здесь ставится на служении и на его плодах — расцвете монастыря:

[…] и всемъ служа, и собою образъ вьсемъ дая, и на дело преже всехъ исходя и въ чину святыя литургия. И оттоле цветяше и мъножашеся место то праведника молитвою… Умножаху бо ся оттоле братия и цветяше место то добрыими нравы и молитвами ихъ и инеми благочестивыими нравы. И многымъ отъ вельможь приходити къ нему благословления ради, и от имений своихъ малу некаку часть подающи имъ (36г).

И тут же, чтобы уравновесить «земное», материальное и «небесное», духовное и чтобы не дать повода для возникновения темы «стяжательства», ЖФ акцентирует (опять со ссылкой на слова Господа) отказ от забот о «земном» и плотском и устремленность к «небесному» и духовному —

Феодосий видя место скорбьно суще и тесно и еще же и скудно при всемь, и братии мъножащися, церкви же мале сущи на совокупление имъ, и николиже въпаде о томь въ печаль, ни поскорбе о томь, но по вся дьни братию всю утешая, учаше и никакоже попечися о плотьнемь, но Господень гласъ воспоминаше, имъ глаголя: «Не пецетеся, чьто пиемъ, или что емъ, или въ что облечемъся: весть бо отець вашь небесьный, яко требуеть вься си, обаче ищете цесарьства небеснаго и си вься приложаться вамъ». Блаженый же сице помышляше, Богъ же все на потребу нескудьно подаваше ему. (37а).

Но в целом главная идея ЖФ в этом месте и в связи именно с Феодосием в том, чтобы подчеркнуть именно гармонию «небесного» и «земного», утвердить мысль, что оба эти начала могут стать взаимопроникающими. Не случайно, что как раз в этом месте текста говорится о Феодосии, что он «поистине земельный ангелъ и небесный человекъ» (36г–37а) [629]. Эта формула, состоящая из двух резко оксюморных сочетаний, одновременно противопоставляемых друг другу, но и усиленно соединяемых в целое, была заимствована из Жития св. Саввы и в дальнейшем не раз прилагалась на Руси к своим святым [630]. Феодосий был первым из них, и нужно сказать, что к нему эта формула прилагается особенно естественно и надежно.

И уже после этого подготовительного фрагмента со всеми его мотивировками и «предупредительными» ходами ЖФ переходит к тому, как воплощается эта идея гармонии «небесного» и «земного», каковы ее плоды. При этом вся тональность рассказа меняется: он становится открытым, конкретным, деловитым, пожалуй, несколько суховатым (во всяком случае по сравнению с предшествующей частью жития). Нестор придает особое значение описанию этих «первых» зримых результатов деятельности Феодосия, и здесь, вероятно, впервые складывается представление о том, что Печерский монастырь был устроен именно Феодосием, что это по преимуществу Феодосиев монастырь. Ср.:

Тогда бо сий великий Феодосий обретъ место чисто, недалече от печеры суще, и разумевъ, яко довольно есть на возгражение манастыря, и разбогатевъ благодатию Божиею и оградивъся верою и упованиемъ, исполнивъ же ся духа святаго, начать подвизатися въселити место то. И якоже Богу помагающю ему, въ мало время возгради церьковь на месте томь въ имя святыя и преславьныя Богородица и приснодевица Мария, и оградивъ и постави келие многы, и тогда преселися от пещеры съ братиею на место то въ лето 6570. И отътоле Божиею благодатию воздрасте место то, и бысть манастырь славенъ, се же и доныне есть Печерьскый наричемъ, иже от святаго отьца нашего Феодосия составленъ бысть. (37а–37б) [631]

И в дальнейшем Феодосий не оставлял монастырь своими заботами. Он расширял монастырь, заложил другую церковь, строил кельи для монахов, воздвигал монастырские стены, построил около монастыря двор для убогих с церковью первомученика Стефана, и при этом Феодосию принадлежали не только планы расширения монастыря: вместе с братией он сам каждый день трудился, возводя монастырские строения. ЖФ несколько раз обращается к этой стороне деятельности Феодосия. Ср.:

По сихъ же множащися братии, и нужа бысть славьному отьцю нашему Феодосию распространити манастырь на поставление келий, множьства ради приходящихъ и бывающимъ мнихомъ. И бе самъ съ братиею делая и городя дворъ манастырьскый. И се же разгражену бывъшю манастырю… (46в).

и др. Последнее большое его начинание не было закончено при жизни Феодосия, но оно было им задумано, им осуществляемо и его молитвами завершено.

Тогда же отець нашь Феодосий, наполнивъся духа святааго, начатъ благодатию Божиею подвизатися, якоже вьселити тому въ другое место, помагающу тому святому духу, и церковь же велику камениемь возградити во имя святыя Богородиця и принодевыя Мария, первей бо церкви древяне сущи и мале на приятие братии. Въ начатокъ же таковааго дела съберася множество людий, и место на возгражение овемъ ова кажющемъ, инемъ же ино, и вьсехъ не бе подобьно место княжю полю, близь прилежащю… [632] Беаше же и самъ блаженый Феодосий по вься дьни съ братиею подвизаяся и тружая о возгражении таковаго дому. Обаче аще и не соверьши его живъ сы, но се и по съмерьти того, Стефану приимъшю игуменьство и Богу помагающю тому молитвами преподобьнааго отьца нашего Феодосия, соверьшено дело и домъ сограженъ. Ту же братии преселивъшемъся, и онъдеже малу ихъ оставъшю… (60в–61а) [633]

Тема монастыря, его создания, роста и «умножения» принадлежит к наиболее мажорной составляющей всего текста. «Умножение» же самой этой темы, непрестанное воспроизведение ее на последних страницах ЖФ, и соотносимое с этим повторение самого этого слова (множьство, умножатися и под.) могут пониматься, вероятно, как иконическое воспроизведение идеи благого возрастания, увеличения, обилия, прибытка. Это предположение не противоречит ни житийной поэтике «символического», ни опыту Нестора — составителя жития. «Умышленность» Нестора обнаруживается в тексте ЖФ не раз. «Знаковая» напряженность отмеченных мест текста для него вне сомнения. В частности и в особенности это относится к концу текста, посвященному двум темам — апофеозу святости Феодосия, основателя Печерского монастыря, и авторству Нестора, монаха этого самого монастыря и составителя жития именно этого святого. Так, через тему монастыря, чуть прикровенно, Нестор обозначает свою связь с Феодосием [634] —помимо той связи, которая предполагается между субъектом и объектом жития, Нестором и Феодосием.

До сих пор речь шла о «материальной» основе монастыря, так сказать, о его теле, о том субстрате, на котором процвела святость и взращивались духовные плоды. Феодосий, конечно, не мог ограничиться заботами только о теле монастыря. Как только он стал игуменом, нужно было определить, каким будет монастырь, какие правила будут определять его жизнь, каким путем направится она в дальнейшем [635]. Иначе говоря, возникал и становился насущным вопрос о выборе устава.

В ЖФ тема устава возникает сразу же после сообщения о воздвижении церкви св. Богородицы, стен вокруг нее, монашеских келий и переселении на это место братии. Версия ЖФ такова:

По сихъ же посла единого отъ братия въ Костянтинь градъ къ Ефрему скопьцю, да весь уставъ Студийскааго манастыря, испьсавъ, присълеть ему. Онъ же преподобьнааго отьца нашего повеленая ту абие и створи, и все уставъ манастырьскый испьсавъ, и посъла къ блаженому отьцю нашему Феодосию. И его же приимъ отець нашь Феодосий, повеле почисти предъ братию, и оттоле начатъ въ своемь манастыри вся строити по уставу манастыря Студийскааго, якоже и доныне есть, ученикомъ его сице соврьшаемомъ. Вьсякому же хотящю быти черноризьну и приходящему къ нему, не отревааше ни убога, ни богата, но вся приимаше съ всякымь усердиемь, бе бо и самъ въ искушении томь былъ, якоже и выше речеся: егда бо приде отъ града своего, хотя быти мнихъ, якоже обьходящю тому вься манастыря, не рачахуть бо того прияти — Богу тако сотворьшю на искушение ему. Се бо си въспоминая благый, какова скорбь бываеть человеку, тогда хотящюуму острещися, и сего ради вся съ радостию приходящая приимаше. Но не ту абие постригаше его, но повелеваше ему въ своей одежи ходити, дондеже извыкняше всь устрой манастырьскый, таче по сихъ облечашети и? въ мьнишьскую одежю и тако пакы въ всехъ служьбахъ искушашети и?, ти тогды остригы и оболочашети и? въ мантию, дондеже пакы будяше чернець искусенъ житиемь чистомь си, ти тогда сподобяшети и? прияти святую скиму. (37б–37г) [636]

В этом отрывке наглядно выступает инициативность и предприимчивость Феодосия, умение выбрать главное и сосредоточить на нем свои усилия, деловитость и последовательность в доведении начатого до конца, наконец, проницательность и предупредительность по отношению к другим, учитывающие и личный опыт святого и знание им чужой души. Ряд этих качеств хорошо соотносится (хотя, конечно, не жестко и не абсолютно) с определенным кругом действий и занятий, характеризующих особый тип монастырской жизни, предполагаемый и программируемый, в частности, уставом Феодора Студита (ум. 826 г.) Эта соотнесенность дарований Феодосия как организатора монашеской жизни и Студийского устава, конечно, неслучайна и еще раз подтверждает сознательность и глубокую обдуманность выбора, сделанного Феодосием. Как известно, первые уставы монашеской жизни появились в IV веке [637], но в дальнейшем особое значение приобрели три устава, с которыми практически только и могли иметь дело на Руси, — иерусалимский устав Саввы Освященного (ум. 532 г.), Афонский устав преподобного Афанасия (ум. 980 г.) и уже упомянутый устав Феодора Студита. Выбор Феодосием последнего устава (притом выбор решительный и скорый) мог, в частности, означать оттеснение антониевой особножительной традиции. Особножительство, или келлиотство (ср. ??????????? ???????, ?????????? ????), с которого и началось монашество, перешло из Греции на Русь, где и продержалось до Феодосия (см. Голубинский 1904, I, 2:606; Соколов 1894 и др.). Судя по всему, эта форма монашеской жизни была внутренне близка Антонию, и, если это так, то выбор Феодосием общежительного Студийского устава недвусмысленно свидетельствует о введении новой парадигмы монашеского быта в Печерской обители [638]. В отличие от затворничества общежительность («киновийность»), предписываемая Студийским уставом и весьма притягательная для Феодосия, опирается на организацию монашеской общины, предназначенной для служения религиозным целям и общественному благу, с одной стороны, и, с другой, на полное и добровольное повиновение игумену, который, однако, свободно избирается самой общиной. Выше личного спасения ставится долг любви (см. Кологривов 1961:38) и труженичество во Христе ради исполнения этого долга.

Несомненно, Студийский устав был привлекателен для Феодосия, и он высоко оценивал его достоинства. Сам он не только готов был подчиниться требованиям устава, но и стремился к тому, чтобы во всем, чего требовал этот устав, проявлять послушание и, более того, быть примером для братии. Вместе с тем, думается, он хорошо усвоил и свои права и обязанности как возглавителя монастыря и братии —

Начальник монастыря есть игумен, которому повинуются братия со всяким покорением. Он должен быть духовником всей братии […] и вообще к нему должны обращаться братия со всякими помыслами и за всякими советами духовными. Игумен должен почасту «оглашать», т. е. поучать братию, и обще всех и каждого особо…, —

говорится в собственной записи Студийского монастыря (Голубинский 1904, I, 2:624). Нужно думать, что и в этой сфере прав и обязанностей, доля по отношению к игумену и доля по отношению к братии Феодосий умел проявить свою трезвость и рассудительность и поддержать необходимое равновесие. Что же касается того, как исполнял он свой долг и чего он требовал от братии, то ЖФ представляет собой в этом отношении редкое по ценности свидетельство. Вместе с тем Студийский устав, известный по спискам, составленным позже и отличавшимся большим несходством, как и примыкающие к нему документы [639], многое проясняет в деталях ЖФ, в поступках и поведении Феодосия и их мотивировках [640]. В более широкой перспективе кое–что в ЖФ могло бы быть уточнено при обращении к некоторым другим источникам, как, напр., Церковный устав кн. Владимира, синтезировавший ряд положений из греческого номоканона с оригинальным опытом русского законодательства, или Церковный устав кн. Ярослава [641], существенно отличный от предыдущего и отражающий те изменения, которые произошли к этому времени в русском церковно–гражданском законодательстве (Макарий 1889, 1:152 и сл., 273 и сл.; 1889, 11:257 и сл., 359 и сл.; Голубинский 1901, I, 1:617 и сл. и др.).

Как известно, Студийский устав в интерпретации его Феодосием просуществовал в действии недолго. По сути дела, он тоже был тем правилом, с помощью которого осуществлялся «средний путь». Как только Феодосия не стало, а других возглавителей обители с таким развитым чувством равновесия, рассудительности, меры, как у покойного игумена, не нашлось, началось довольно быстрое «размывание» сложившихся при Феодосии норм монашеской жизни и соответственно отход от положений Студийского устава, определявших и контролировавших эти нормы. Оказавшись без окормления, которое было при Феодосии, братия начала пренебрегать прежними правилами монастырской жизни, отклоняться от них. Кое о чем в этом роде можно догадываться уже по заключительной части ЖФ и по Киево–Печерскому патерику. Угрозы идеально взращиваемому и успешно претворяемому в жизнь замыслу Феодосия открылись с двух противоположных сторон: появился соблазн стяжательства, не соединимый с монашеской жизнью, но сильно исказивший впоследствии высокие духовные замыслы, с одной стороны, и, с другой, соблазн отхода к особножительству с возрастающим забвением заветов труженичества и любви. Созданный трудами Феодосия образец частично сохранял свое значение до начала татаро–монгольского ига. И, тем не менее, в последующей истории русской монастырской жизни об этом примере иногда вспоминали и даже вдохновлялись им, хотя эти исключения не опровергают слов о «мнимом» общинножитии, сказанных некогда Голубинским (1904, I, 1:633–634) в связи с инициативой Феодосия, избравшего Студийский устав руководством для устроения монастырской жизни и сумевшего достойно следовать ему:

Итак, истинный устав монашеского общинножития, строго и безусловно отрицающий всякую собственность, был вводим к нам преподобным Феодосием Печерским, но продержался в наших монастырях весьма недолго, а затем его у нас совсем не было и монахи наши, помимо этого единственно истинного монашеского устава, монашествовали по двум уставам, далеко не строго монашеским, которых как таковых собственно никогда не признавала церковь и которые, быв изобретены самоволием и фарисейством человеческим, существовали единственно на тех же правах, на которых существует всякое злоупотребление; эти уставы были — келлиотский или особножитный, в котором не оставалось и тени истинного монашеского устава, и общинножитный с таким сохранением права частной собственности, при котором от истинного устава сохранялась не более, как только тень. Не мы, Русские, изобрели эти два. устава, и вина за них падает не на нас и не на наших монахов.

В Похвале преподобному Феодосию, в сообщении о его преставлении, о нем говорится самое главное —

В сий бо день учитель нашь, наставникъ же и пастырь преставися въ вечный животь, великий въ отцехъ отець Феодосие, прежний светильникь, трудоположникъ же и чюдотворецъ въ земли Рустеи.

(Абрамович 1930:87)

Вероятно, наиболее специфичной характеристикой Феодосия здесь нужно признать именно это определение — трудоположник, тот, кто положил (приложил) много труда, труженик и одновременно как бы основоположник труженичества, тот, кто ввел труд, труженичество в монастырскую жизнь и видел в нем путь к святости [642]. И далее Похвала развивает эту тему —

Феодосий же […] в болший трудъ вдасть себе, помышляя, аще и телесною потребою много печахся, боле паче душевнеи прилежати. И глаголаше святый къ себе Феодосие: приложи къ трудомъ труды [643] и к подвигомъ подвигы, — како явитися своему владыце, стада его добре не упась…

(Абрамович 1930:89)

Еще полнее, разнообразнее и конкретнее развертывается тема труда в ЖФ, и слова этого корня (труд) проходят через весь текст, как бы спеша всегда и всюду напомнить об этой доминанте всего жизненного подвига Феодосия. Переходя к этой теме, уместно подчеркнуть особенности как актуальной семантической мотивировки понятия «труд» в русской языковой традиции, так и происхождения соответствующего слова. Труд в русском языковом сознании не просто работа, некое занятие, выполнение определенной задачи, предполагающее субъект, цель, средства ее достижения. Труд прежде всего труден и мучителен (время его — страда — своим обозначением отсылает к теме страдания), он понимается как нечто вынужденное, принудительное (нужда, нудить) [644] и в этом смысле он, конечно, не просто бремя, но и проклятие человеческой жизни. Происхождение слова обнаруживает именно эти мотивы, ср. и.-евр. *treud-, "давить", "тискать", "мять", "защемлять", "толкать", "мучить", "томить", "утомлять" и т. п. (см. Pokorny. Idg. etym. Wb. 1:1095, 1096), в конечном счете — от и.-евр. *ter-, огрубленно и сугубо профанично — "тереть" (ср. «жизнь потерла его», «тертый человек», «тертый калач», о человеке же и т. п.), а точнее, глубже, так сказать, «космологичнее» — совокупность всех испытаний, препятствий, мучений человеческой жизни, всего сложного опыта контакта человека с миром, взаимоотношений его с жизнью в ракурсе борений и страданий, ведущих, как правило, к смерти, но и — в крайней ситуации — к преодолению ее, к вечной жизни, открывающейся именно для человека, «тертого» вре?менной, земной жизнью и прошедшего «сквозь огонь, и воду, и медные трубы». Не только не случайность, но глубокий внутренний смысл кроется в том, что этот корень *ter- кодирует обозначение понятия "три" — три мира, нижний, средний и верхний; три космологические сферы («царства») — преисподняя, земля, небо; три состояния — смерть, временная жизнь, вечная жизнь. Персонаж, обозначаемый корнем *ter — (ср. др. — инд. Trita- или Третий брат в сказках типа 301, по Аарне—Томпсону), — это тот, кто, всё испытав и перенеся все мучения [645], прошел (проник насквозь, ср. *ter — "проницать", "проходить сквозь" и далее — "достигать", "одерживать верх", "успешно завершать") все три царства, все возможные состояния, прежде чем был увенчан вечной жизнью.

Этот мифопоэтический аспект корня *ter-, так или иначе ощущаемый и в русск. труд, трудиться, существен и в связи с труженическим подвизанием Феодосия. Как Иисус Христос через мучение и смерть воскрес к вечной жизни, показав пример людям, так и Феодосий, предаваясь труду–мучению, труду–страданию [646], труду–доселе проклятию, превращает его в путь (и это более чем средство, инструмент, который и не очеловечен, и не одухотворен, и не может исполниться святости) к спасению и вечной жизни. И всегда так и только так — от самого низкого и презираемого, позорного и мучительного к высшему, блаженнейшему, святому; и не за счет отбрасывания, игнорирования первого и обретения второго на каких–то иных путях, но только через первое к второму, сквозь него, через освоение–усвоение и творческое преодоление–преображение одного в другое. Только на этом пути и в результате его труд и становится подвигом в высоком смысле, а слово труд обретает положительные коннотации. В этом контексте и нужно рассматривать труженичество Феодосия.

Жизнь Феодосия, как она описана в его «Житии», — трудна, путь его — труженичество, он сам — труженик. В ЖФ дух труда–труженичества веет вокруг Феодосия повсюду, и сам труд предполагает не просто некое физическое занятие, приводящее к определенным материальным результатам, но нечто более широкое, цельное, объединяющее физическое, плотское с духовным и «свое», личное с «чужим» (становящимся своим), общественным, и, следовательно, речь должна идти уже не о проклятии труда, а о труде преображенном и пресуществленном. Так и трудился Феодосий — руками своими, телом, душою, отдавшись Богу:

Отець же нашь Феодосий предавься Богу… и оттоле подаяшеся на труды телесьныя… к воздержанию же и плотию своею тружаяся, рукама дело свое делая и въспоминая по вься дьни псалъмьское оно слово: «виждь съмерение мое и трудъ мой и остави вься грехы моя». Темь весь съ вьсемь воздержаниемь душю съмеряаше, тело же пакы трудомь и подвизаниемь дручааше… (31в–31г).

Ср. еще:

[…] по отврьжении всякоя мирьскыя печали большими труды паче наченъ подвизатися на рьвение Божие. (33в).

В чем состояло это делание дела «рукама своима», видно из описания монашеской жизни в пещере в первое время пребывания в ней Феодосия. ЖФ сообщает об этом, начав с изображения трудностей жизни («[…] и елико скорби и печали прияша…, Богу единому съведущю, а устомъ человечьскомъ не мощьно исповедати. Къ симъ же и ядь ихъ бе ръжанъ хлебъ токмо, ти вода…»):

Еще же и рукама своима делахуть дело: ово ли копытьца плетуще и клобукы, и ина ручьная дела строяще и тако, носяще въ градъ, продаяху и темь жито купяху, и се разделяхуть, да къждо въ нощи свою часть измоляшеть на состроение хлебомь. Таче по томь начатокъ пению заутрьнюуму творяаху и тако пакы делааху ручьное свое дело. Другоици же въ ограде копахуть зелинааго ради растения дондеже будяше годъ божественуума славословию, и тако вьси въкупе съшедъшеся въ церкьвь, пения часомъ творяахуть, таче святую служьбу соврьшивъше, и тако въкусивъше мало хлеба и пакы деле ся своемь къждо имяшеть. И тако по вся дьни трудящеся, пребывахуть въ любови Божии. (36а).

Этот труд монашеской братии был добровольным, непринудительным, хотя и вытекал из нужд жизни «печерских» насельников. Труд воспринимался как «простой» (см. далее), естественный, насущный, вытекающий из потребностей всей братии и каждого монаха [647]. Нужды, цели и средства ее достижения были ясны, результаты труда сохраняли неотчужденность от самого труда и от совершающих его тружеников. Поэтому такой труд не порывал с живым здравым смыслом, не становился рутинным. Ежедневное повторение не обезличивало его, и, подобно ритуалу, от постоянного воспроизведения его он набирал еще большую силу. И еще одна важная особенность этого «ручного» труда — его неотделимость от труда–службы Богу, от «святой службы», придающей высокий смысл труду вообще. Он не в последнюю очередь предопределил и то, что монахи, «трудящеся», пребывали в любви к Богу.

Феодосий и в этом труде и в этой любви превосходил других, потому что и телом и духом первенствовал он среди братии:

Отець же нашь Феодосий съмереномь съмысломь и послушаниемь вься преспеваше, трудомь и подвизаниемь и деломь телесьныимь, бяше бо и теломь благь и крепокъ съ поспешьствомь всемъ служаше, и воду нося и дрова из леса на своею плещю, бъдя же по вся нощь въ славословлении Божии. И братии же на опочители суще, блаженый же въземъ разделеное жито и когождо часть измолъ и поставляше на своемь месте. Другоици же… [648], сядяше прядый вълну на съплетение копытьцемъ и псалтырь же Давыдову поя… и тако преже всехъ обреташеся въ церкви. (36б–36в).

Это ценное свидетельство ЖФ часто приводилось исследователями как пример того, что и Феодосий поступал так же, как и «простая» братия. Отчасти это верно, но, если далее настаивать на таком заключении, то сдвигается акцент, и вся картина существенно деформируется. Во–первых, деления на «простых» и «не–простых» в эти первые годы практически не существовало, а природная и благоприобретенная «простота» Феодосия (о ней см. далее) тем более не позволяет противопоставлять его «простым» и приписывать ему особое достоинство «снисхождения» к ним и их заботам и трудам. Во–вторых, главное в этом свидетельстве не то, что объединяет Феодосия с другими, а то, что выделяет его («вься преспевааше») среди них, но это последнее почему–то обычно упускалось из вида. Превосходил же он братию не столько количеством работы или даже ее характером (на этот счет данные ЖФ неполны), но отношением к труду. Сильный телом и духом, он не только работал с удовольствием, рождающимся из сознания успешности труда («съ поспешествомь», ср. чуть ранее «преспевааше», — к спети, по-, пре–спевати, у–спети: у–спехъ), но испытывал при этом, как можно догадываться, подъем духа, своего рода эйфорию. Труд был мажорным и вдохновенным. Обращался к нему Феодосий темпераментно [649] (но не с горячностью), соображая, однако, большую свою силу с предстоящим заданием. Труд должен был приносить ему удовлетворение и радость, и отдача сил труду была не только данью необходимости, но и долгом и одновременно службой Богу. Можно догадываться, чем выделялся Феодосий в труде среди других (помимо того, что связано с тем, что он «бяше теломь благъ и крепокъ»). Его труд был инициативен и как бы вдвойне доброволен: он делал не только свое, но и помогал другим, т. е. делал то, что, вообще говоря, было бы сделано и без него; выбор помощи, в разное время разной, определялся, нужно думать, важностью, насущностью выполнения именно данной, в этот момент наиболее нужной работы, а это определение предполагало и знание всего предстоящего «дела» и очередности его «делания». Феодосий выбирал себе наиболее тяжелый труд (ношение воды и дров из леса «на своею плещю», колка их [42в] и т. п.) и нередко трудился в не отведенное для этого время (помол зерна, когда братия почивала), в чем также можно видеть уже отмечавшуюся у Феодосия тягу к потаенности добрых деяний (как и аскезы). Труд его может выражаться в помощи другим. Таким образом, оказывается, что Феодосий превосходит в труде других монахов выходом за рамки «привычного», «нормы». Его готовность трудиться и инициативность в труде подчеркнуты. Он делает работу тяжелее, чем большинство других; делает ее во внеурочное время (расширение времени труда), когда другие отдыхают; делает в помощь другим или же потаенно и во всяком случае, не подчеркивая своего вклада. Наконец, связь труда, совершаемого Феодосием, со сферой духовного и божественного особенно тесна и органична, и, возможно, он один умел так естественно — в одно и то же время и в одном и том же месте — сочетать труд, аскезу и службу Богу (ср. выше прядение шерсти, истязание плоти комарами и оводами и пение псалмов) [650].

Став игуменом и сильно расширив круг своих обязанностей, Феодосий не прекращает физического труда и наставляет в нем братию:

[…] и прочиими труды подвизаяся, делая по вся дни, не дада рукама своима ни ногама покоя. Еще же и въ пещьницю часто исхожааше и съ пекущими веселяшеся духомь, тесто мешааше и хлебы пека. Беаше бо, и преже рехъ, крепокъ теломь и силенъ. Вся же стражющая бе уча и укрепляя и утешая, никакоже раслабети въ делехъ своихъ. (42а–42б).

Трудясь сам, Феодосий также входит в суть хозяйственных забот братии — решает, дает советы, подсказывает, отменяет то, что нарушает принципы или заведенные правила, поощряет, закладывает ядро традиции [651]. Поддерживая отношения с князьями, с другими городами и монастырями, заботясь о монастыре в целом, о его материальном и духовном уровне, Феодосий никогда не пренебрегает и «мелочами», потому что для него во всем, что касается монастырской жизни, мелочей нет и не может быть. ЖФ не раз рассказывает о том, как Феодосий входит во все детали монастырского хозяйства и быта: кухня, пекарня, кладовая, монастырский двор всегда находятся в круге его интересов, а пономарь, келарь, эконом, сторож и т. п. — постоянные его собеседники, к нему они обращаются за советами, жалуются на неурядицы и «казусы», выслушивают его предложения.

Но было бы ошибкой видеть в этом только быт, только материальное. Две заботы беспокоили Феодосия. Он твердо знал, что быт, определенный его уровень и уклад неизбежны даже в монастыре — тем более в общежительном. Более того, он понимал, что «умножение божественного богатства», которым начал славиться Печерский монастырь уже при его жизни, невозможно без быта. И поэтому первой заботой преподобного было устроение быта — тоже, как и путь его, «среднего», отличного от келлиотской материальной «пустоты», безбытности, с одной стороны, и от быта «стяжательствующих» монастырей, с другой. Тот идеальный монастырский быт, который представлял себе Феодосий, не мог быть создан без обращения к миру сему, в пренебрежении к хозяйственно–экономическому аспекту жизни, в полном отрешении от злобы дня. Этому быту нужно было уделять внимание, время, усилия и не просто от сих до сих. Допуская его, создавая–складывая этот быт сознательно, так сказать, «сверху», необходимо было на каждом шагу одухотворять его и, преодолевая привязанность к миру сему, ко всему материальному, мирскому, неустанно христианизировать его. Препятствий на этом пути было много — и чисто человеческие слабости, и внешние соблазны, и наследие языческой эпохи, живое не только где–то, но здесь, поблизости, у стен монастыря, а иногда, видимо, и внутри их. Вторая забота Феодосия как раз и состояла в противостоянии столь понятному теоретически и столь нередкому еще практически «стяжательству». Она же определила и очень важное для труженического подвига Феодосия отношение к богатству вообще, примеры которого нередки в ЖФ.

Умножая «божественное богатство» монастыря, Феодосий

темьже не хотяше никакогоже прилога творити въ немь, но бе верою и надежею къ Богу въскланяяся, якоже паче не имети упования имениемъ. (49а).

Поэтому он постоянно обходил кельи своих учеников,

и аще чьто обрящааше у кого, ли брашьно сънедьно, ли одежею лише уставьныя одежа, или от имения чьто, сия въземъ, въ пещь въметаше, якоже вражию часть сущю и преслушание греху. (49а).

«Несть лепо, братие, мьнихомъ сущемъ и отверьгошемъся мирьскыихъ съберание пакы творити имению въ келию свою. Како же можемъ молитву чисту приносити къ Богу, сокровища имению дерьжаще въ келии своей?» (49б).

И напоминал слова Господни при этом — «иде сокровища ваша, ту и серьдьца ваша» или еще — «Безумьне, въ сию нощь душю твою изьму, а яже собьра — кому будуть?» (49б). Предписания же Феодосия на этот счет были просты, понятны и произносились они тихо, безгневно, с жалостью ко всем —

Темьже, братие, довольни будемъ о уставьныихъ одежахъ нашихъ и о брашьне предъложенемь на трапезьници от келаря, а въ келии от сицевыихъ не имуще ничьтоже, да тако съ вьсякыимъ усерьдиемь и вьсею мыслию молитву свою чисту приносимъ къ Богу. (49б–49в).

Но борьба со «стяжательством» — вольным или невольным — была не проста: она не требовала от Феодосия слишком сильных мер, но не позволяла делать уступки и велась последовательно и постоянно. В ЖФ рассказывается, как один чернец, много раз покидавший монастырь и все–таки вернувшийся умирать в нем, положил перед преподобным свое «имение мало», которое он стяжал («бе бо платьна делая… своима рукама», 50а). Феодосий сказал ему: «[…] возьмъ сия, яко ослушания дело есть, въверзи въ пещь горущу» (50а). Чернец, «иже теплъ сый на веру», так и сделал и прожил в монастыре до конца своих дней. Другой пример, также приведенный в ЖФ, несколько сложнее, но говорит о том же. Как–то в монастырь прислали белые хлебцы («хлебьце […] зело чисты»). Феодосий велел келарю подать их на стол братии, но келарь решил, что, поскольку большая часть братии отправилась в монастырь св. Димитрия — тогда был день этого святого — и, следовательно, отсутствовала, лучше сейчас подать обычный монастырский хлеб, а белые хлебцы подать завтра на обед. На следующий день, увидев на столе хлебцы и выслушав объяснение келаря, Феодосий сказал ему:

Лепо бе не пещися о приходящимь дьни, но по повелению моему сотворити. И ныне бы Господь нашь и присно печеться нами, большими попеклъся и подалъ намъ еже на потребу (52а),

после чего он велел собрать хлебцы в корзину и высыпать их в реку. На келаря же за непослушание была возложена епитимья.

Составитель ЖФ подчеркивает, что так же поступал Феодосий и в других подобных случаях, и объясняет мотивы этих поступков [652]. Не довольствуясь этим и даже сознавая неуместность другого рассказа на эту тему («несть лепо сьде съповедати») [653], Нестор все–таки приводит его с единственной, кажется, целью — показать, что и после смерти Феодосия подобное непослушание влекло за собой такие же «феодосиевские». следствия. Еще при жизни преподобного было заведено, что в пятницу первой недели поста, когда все потрудятся как истинные подвижники, им подают «хлеби чисти зело», а другим — «съ медомь и съ макомь творени». В подобной ситуации Никон повелел келарю сделать все по обычаю, но тот «солъга, рекый яко "муки не имамъ на сотворение такыимъ хлебомъ"» (52в). После святой литургии все отправились в трапезную на постный обед.

Но обаче Богъ не презьре труда и молитвы преподобьныихъ своихъ, и да пакы не разориться уставленое божественыимь Феодосиемь. (52в).

И прежде чем братия села за обед, в монастырь был прислан воз именно с такими хлебцами. Два дня спустя келарь велел братии испечь хлебы из утаенной им муки, но, когда пекари месили тесто и заливали его горячей водой, они увидели в ней жабу, осквернившую ее, ибо это было «от преслушания твореное дело» (52г) [654].

Впрочем, подобный случай имел место и при жизни Феодосия. Однажды к нему пришел священник из города и попросил дать вина для служения святой литургии. Феодосий распорядился, чтобы пономарь налил вина в сосуд. Но тот, сославшись на малое количество остающегося вина, не склонен был делиться им с пришедшим. Тогда Феодосий сказал пономарю: «Излей вьсе человеку сему, и нами Богъ да попечеться». После этого вино было налито, но не все: часть его была оставлена на утреннюю службу. Узнав об этом, Феодосий снова призвал пономаря и напомнил ему:

Рехъ ти, излей вьсе и о утрейшьниимь дьне не пьцися, не бо имать Богъ оставити церкве сея въ утрий день бе–служьбы, но се въ сий день подасть намъ вина до избытка. (51б).

Пономарь, наконец, так все и сделал, а после ужина в тот же день в монастырь были присланы три воза с корчагами, наполненными вином, от женщины, которая вела хозяйство в доме князя Всеволода.

Подобный дар предвидения в сходной ситуации отмечен в ЖФ и еще раз. Келарь сообщает Феодосию, что на сегодняшний день у них нет никакой еды для братии и нечего ей сварить. «Иди, потерьпи мало, моля Бога, неколи то попечеться нами», — говорит ему преподобный.

«Аще ли же то, да съваривъше пьшеницу, ти ту, съмятъ съ медомь, предъставиши на тряпезе братии, да едять. Обаче же надеюся на Бога, иже въ пустыни людемъ непокоривыимъ хлебъ небесьный одожди и источи крастели. То и намъ деньсь мощенъ есть пищю подати».

Феодосий становится на молитву, и вскоре некий боярин («Богу ему возложьшю на умъ», 50в) присылает в монастырь три телеги со съестным — хлеб, сыр, рыба, чечевица, пшено, мед. Прославив Бога, Феодосий обращается к келарю: «Но иди и сотвори обедъ братии великъ въ сий день, се бо посещение Божие есть». Эту сцену Нестор завершает по–своему эффектной «контрастной» концовкой —

И тако блаженый возвеселися съ братиею на обедь веселиемь духовьныимь, бе же самъ еда хлебъ сухъ и зелие варено без масла и воду пия — се же едь его бе вьсегда. И николиже его бе видети дряхла или сънезошася на обедь седяща съ братиею, но вьсегда весело лице имуща и благодатию Божию бе утешаяся. (50в–50г).

Во всех этих случаях самое удивительное, видимо, не предвидение Феодосия, хотя оно и принадлежит к числу тех «сильных» предвидений (сугубая конкретность ситуации, исключающая возможность «общих» суждений, скорость исполнения (тот же день), наконец, выраженность видимого духовными очами в слове, т. е. предсказание), которые лишь невидимая черта отделяет от подлинного чуда. Может быть, более значимым в плане определения типа святости Феодосия и его духовных качеств нужно признать другое — готовность и — несравненно более того — радость, с которыми Феодосий отступается от строгой «алиментарной» дисциплины. Он рад порадовать («побаловать») братию «обедомь великиимь, хлебы чистыими зело» [655] ^— особенно по случаю, отмеченному знаком Божьего изволения, милости, снисхождения. Формальное нарушение воздержания в еде для Феодосия перекрывается этим указанием присутствия Бога и славословием ему при вкушении этой преображенной пищи. Поэтому–то блаженный и «возвеселися… веселиемь духовъныимь» (50в), радовался вместе с братией. Но сам он и здесь первенствовал — и в воздержании от обильной и вкусной еды, с одной стороны, и в полноте радости за братию, за себя, за знак Божьего участия, с другой.

Поведение Феодосия в случаях, подобных описанным, реализовало учительную функцию его труженического подвига. В части первой этой работы, когда говорилось о детском, отроческом и юношеском («докиевских») периодах его жизни, было показано, что сам Феодосий был хорошим учеником — не только прилежным и способным, покорным и послушным (ЖФ, 28а), — качества, благодаря которым он так быстро овладел грамотой, что все поражались его разуму и премудрости [656], — но и инициативным учеником, который сам стремился к учению («[…] и датися веля на учение божественыхъ книгъ единому от учитель» [28а]), усваивал не только его основы, но и принципы и, получив импульсы, смог учиться уже без учителя, чутко улавливая все, что могло оказаться нужным ему на его пути. Его восприимчивость в учении и стремление жить в соответствии с тем, что он узнал и принял в себя (ср. уже отмечавшуюся роль в его жизни слов Иисуса Христа, засвидетельствованных в Евангелии), были так велики, а пример, который всегда стоял перед ним, так высок и ярок (Христос и его ученики) [657], что он, заочный ученик Христов, не мог не хотеть стать и учителем, имеющим своих учеников, и подражание Христу, несомненно, распространялось и на сферу учения–учебы. И учил Феодосий своих учеников (именно это слово употребляется применительно к братии [ср. 50б], признавшей в нем не просто игумена, но и учителя, наставника, как он не раз обозначается в ЖФ), как Христос, Его словами и в сходных ситуациях. Феодосий учил братию и мирян, даже князей — то незаметно, с великим искусством и тактом, то настоятельно, резко, почти угрожая. Никакого привкуса дидактизма, менторства, абстрактности в том, как он учил, не было. Поучения, которые остались после Феодосия (см. о них далее), были просты, деловиты, трезвы. Их автор все время видел адресата поучения, цель и способы привести первого к последней. Но еще более характерно для Феодосия учительство в устной форме — никогда не вообще и не на всякий случай, но сугубо конкретно, в данной ситуации и в связи с данным лицом, всегда очень серьезно, но не впадая ни в эмоции, ни в назойливость и никогда не требуя ни обещаний, ни гарантий. Все, что говорилось Феодосием в таких случаях братии–ученикам, было, действительно, «приткнуто» к месту, исходило из личного жизненного опыта и отсылало к высокому примеру притч, обращенных Иисусом Христом к своим ученикам и полнее всего выражающих его учение [658]. Отдельные примеры этого рода уже приводились, в других случаях ЖФ только констатирует факт учительства и его тему, в третьих контаминирует все эти случаи, но сам мотив учительства появляется в тексте жития часто и нередко предлагается в настоятельной форме. Таков, например, фрагмент 43а/43б–43г/44а, в котором довольно подробно рассказывается, как отрок–возница, возвращавшийся в город, должен был довести до монастыря задержавшегося у князя Изяслава Феодосия; приняв его за простого монаха, он предложил ему ехать на коне, а сам удобно расположился в телеге; утром Феодосий, которому этот способ передвижения был труден, разбудил отрока, и они снова поменялись местами; встречные, в их числе и вельможи, узнавая блаженного, почтительно ему кланялись; у ворот монастыря Феодосия встречала вся братия; отрок испугался, не зная того, кем был его важный спутник; Феодосий, почувствовав смущение отрока, взял его за руку, ввел в трапезную, велел досыта накормить и напоить, а потом, дав ему денег, отпустил его домой. Все это рассказал братии сам отрок–возница, а блаженный никому не обмолвился о том, что случилось между ними ночью. Но, вспоминая этот случай и, видимо, отталкиваясь от него,

Данный текст является ознакомительным фрагментом.