Часть 1

Часть 1

Судил мне Господь пробыть один год (1897–1898) миссионером в Японии, ныне дерзко и вероломно объявившей нам войну. За это время пришлось многое там видеть, слышать, думать, говорить, что я исправно тогда записывал в свой дневник. Да и о самой Японии и ее населении составилось некоторое понятие. Думаю, что теперь все это составит некоторый интерес для всякого русского человека, интересующегося узнать, что за народ, с которым приходится иметь дело. Поэтому я и решил в «Епархиальных Ведомостях» помещать выдержки из своего весьма объемистого миссионерского дневника (страниц 600–700 печатных). Дела при миссии было так много, что, поднявшись с 6 часов утра, только не раньше 12 часов ночи можно было дать покой себе, и так было почти изо дня в день. Поэтому понятно, что дневник имел характер наскоро перед сном набросанных заметок. Разобраться в этом материале и теперь, за положительным недосугом, нет никакой возможности. Поэтому прошу не заподозрить в небрежности, если кто недоволен будет внешней неотделанностью. За этим мы не гнались, и теперь не особенно озабочены сим. По своему содержанию дневник наш представляет продолжение нашей книжки «Миссионерский путь в Японию». (Интересующиеся могут достать ее в магазине Тузова за 50 коп.) Итак, с помощью Божией приступаем.

Уфа 1904 г. Марта 11 дня

Ректор Уфимской Духовной семинарии

Архимандрит Андроник

* * *

В Йокохаму мы пришли ночью на 26 декабря 97 г. — 7 января 98 г., а утром после завтрака на лодке переправились на берег, в таможне нас задержали недолго, но очень долго пришлось сдавать багаж на станции железной дороги: японцы очень коповаты и все делают не торопясь. До поезда нам пришлось ждать 15 минут. За это время я с любопытством смотрел на японцев в их нарядах и с их нравами и обычаями. Одежда их, вообще называемая кимоно, состоит из двух халатов: сверху короткий до колен, с короткими, но широкими рукавами, часть которых приспособляется для кармана, очень большого, полы его не сходятся, а только завязываются шелковым толстым шнуром, под верхним виднеется нижнее кимоно длинное — до земли, полы одна другую закрывают, но подол так узок, что японец не переставляет широко ноги, а только передвигает их, шея совсем и глубоко открыта, никаких шарфов нет, и, однако, не заметно среди японцев никаких горловых болезней. Голова тоже большею частью открыта, у женщин причудливая до бесконечности прическа, у иных в виде пушистого гребешка высокого; вероятно, много труда и времени требуется для этого; оказывается, женщины, чтобы и во сне не сбить такую прическу, под голову подкладывают особый валик на ножках; вероятно, трудно спокойно спать на таком приспособлении.

Сапогов японцы (за исключением некоторых, одевающихся по-европейски) совсем не носят, на ноги надевают короткие носки, большею частью белые, причем белизна не носит никаких следов грязи, а потом надевают особую деревянную скамеечку, укрепляя ее за шнурок между большим и указательным пальцами к ноге, и так ходят. Своими деревянными ногами японцы ужасно стучат — щебечут: с непривычки очень неприятно. При входе в дом снимают ее, и уж там сидят только в носках на полу, устланном чистыми циновками из особой травы; поэтому в японских домах и вообще у японцев поразительная чистота и опрятность. Да и вообще японец все делает, как на выставку: сделает ли деревянный забор или каменный дом или самую изящную вещь, он ко всему приложит одинаковое усердие и чистоту и все сделает, как напоказ, как на картинке. Дома все чистые и аккуратные, деревянные, и все маленькие одноэтажные, за некоторыми исключениями европейских домов. На нас японцы, конечно, тоже засматривались, но совсем не дико и не пристально: заметна чрезвычайная народная выдержанность и вместе некоторое самознайство, сознание своего собственного достоинства. Да ведь и есть чем им быть довольными: ведь это народ очень развитой и деятельный; еще до открытого вступления европейцев в пределы Японии здесь были уже маленькие пароходы японского изобретения; вообще, всякая производительность здесь очень развита и исключительно японская. Язык японский очень гибкий и художественный, развитой; письменность японская богатая и содержательная. И вообще они сами создали себе особую культуру и жизнь, свой особенный быт и нравы. А когда познакомились с европейцами, то быстро восприняли их культуру: как будто им только этого и недоставало. Конечно, как и свойственно восточным народам с пылкой фантазией, мешающей остановиться на чем-либо основательно, и японцы все чужое заимствуют чисто внешне, переимчиво; но это иначе и быть не может на первых порах: ведь они воспринимают культуру чужую и в такой оболочке, которая совсем не сходна их характеру, она чужая им, а поэтому и может быть сначала усвоена только внешне, пока народ не сроднится со всем заимствованным, — тогда все пойдет вглубь; ведь японский быт совсем особенный.

Часа через полтора мы были в Токио; пришлось садиться на восточного дзинрикися, то есть на человека-тележку; конечно, сначала это дико, а потом ничего себе едешь, утешая себя мыслию, что не ты первый, не ты и последний это делаешь и что вообще-то мы друг на друге ездим в жизни, как выразился по этому же поводу о. А. С-ий. Го — род весьма большой и почти совсем японский; здесь почти совсем невозможно строить больших зданий, так как часто бывают землетрясения; в последнее землетрясение года два назад разрушено множество построек, немного пострадал и наш православный собор — дал трещину и покачнулся от сильного размаха креста на колокольне (значит, вот какое было землетрясение!). Издали еще я увидел наш собор, который знал по фотографиям; голова моя невольно обнажилась, и я с верою перекрестился, прося у Бога благословения на это новое серьезное дело проповеди о Нем среди Его творений и чад, не ведущих Его. Дзинрикися спросил — куда везти; я сказал: «Никора» — и он сообразил; здесь все знают Саругадай под именем «Николая», и самого его также все знают; да и как не знать. А некоторые «Никора» называют все наше миссионерское место и хозяйство, а епископа считают хозяином этого «Никора». Преосвященного Николая мы нашли весьма веселого и любезного внизу в канцелярии. Как после он рассказывал, он был весел потому, что две христианки сейчас только сообщили ему, что можно купить по соседству землю с постройками для осиротелых семейств христианских. Преосвященный Николай весьма обрадовался нашему приезду и, по своему вообще живому характеру, сразу заговорил нас. Почему-то я показался ему похожим на католического патера, — так он сказал и прибавил: «значит, будете хороший миссионер»; на что мне оставалось, конечно, про себя ответить только благим и искренним пожеланием. Сейчас же он водворил нас в наши келии, причем вышел некоторый спор у него с отцом А. С., так как себе Преосвященный взял худшую квартиру внизу, а нам дал по две прекрасных и больших комнаты со всею обстановкою, удобною и весьма чистою; но владыка сказал, что он уже привык к этой квартире, что там он и умрет. Действительно, он когда-то жил в теперешней отца А.С. квартире, но один из бывших тогда миссионеров потребовал себе эту квартиру, и владыка спокойно ее уступил. Поэтому теперь он и говорит, что раз была уже у него попытка жить в этих комнатах, но неудачная.

Тотчас же он заговорил и о деле. Сначала, говорит, нужно язык изучать, чтобы хорошо говорить, а отцу А. С. нужно уже приниматься основательно за изучение китайских знаков, так как он уже может говорить по-японски, как прежде пробывший здесь почти два года. Для этого можно, говорит, иметь сразу двух учителей — на утро и на вечер; да все это изучить так, чтобы потом писать по-японски в журналах. А пока теперь, говорит, будем жить вместе при миссии в Токио. Тотчас же повел он нас по всей миссии, водил в церковь, в библиотеку и прочее, и все это весьма быстро — бегом. Вообще владыка весьма живой, как будто еще совсем молодой человек, ревностный и энергичный, лет 27–30, тогда как ему уже 62 года; да и по виду он производит впечатление еще очень молодого, хотя он и говорит, что ему всего 10 лет жизни остается, если все пойдет обычным порядком, то есть если-де не убьют или не умру преждевременной смертью и тому подобное. «Теперь я вам все дело миссии предоставляю, а мне нужно заняться переводом Святого Писания и богослужения: ведь ничего пока почти еще нет, а это уж мое прямое дело, ибо кому-то еще придется столько лет (37) пробыть в Японии». Теперь он переводит Евангелие, и это уже, вероятно, раз третий или больше: «надо уж переводить основательно и правильно раз навсегда, а потому нужно быть весьма осторожными в выборе знаков и слов, особенно когда дело касается понятий и терминов». И сидят они по целым дням за этим делом вдвоем: сам Преосвященный и японец Накай, хотя последний и не понимает ни по-русски, ни по-гречески, ни по-английски, зато весьма ученый в японском смысле, то есть по-китайски.

Владыка сам заведует всем хозяйством миссийским, во все вникает, все знает; даже в библиотеке распоряжается и ведет запись он сам; в церкви сам до мелочей показал все. Пошли в семинарию, в катехизаторскую школу, в женскую школу, и там он всех знает. И как это у него на все хватает сил и времени! Он весь — воплощенная энергия и живой интерес ко всему. И обо всем-то он говорит живо с воодушевлением, как о своем родном деле, и главное — слово его и взгляд на все преисполнены самой живой целостной веры в дело и в Церковь православную как единственно истинную хранительницу дара Христова Евангелия. Мы, говорит владыка, слуги матери Церквей, единственно истинной, и наша святая обязанность громко и неумолчно возвещать истину Христову. И как жаль, что все эти испорченные христианские общины кричат о Христе, а мать всех — православная Церковь молчит. Везде заметен интерес к религии, все не ведущие Бога ищут Его, жаждут истинного слова веры в Бога, а мать всего человечества как будто спит и никакого внимания не обращает ни на что. Овцы бегают и ищут пастыря, а он не откликается. Да, действительно так; но вот и свидетельство истинности его слов. Он сам один только в Японии заложил прочную основу для православия, и теперь за 37 лет его здесь пребывания насчитывается уже до 25 тысяч христиан под водительством исключительно японских священников и катехизаторов. Разве это возможное для человека дело? Но истинно слово Христово: для человека это невозможно, а для Бога все возможно. Действительно, только Сам Он и показал в этом истинность нашего дела православия и силу Его святой Церкви. И христианство у наших православных японцев не по имени только, а действительное: нравы здесь, среди большой народной безнравственности, блюдутся тщательно самими верующими, а таким образом постепенно создастся и целый быт церковный, как это было в древней нашей Руси, когда церковное начало проникало глубоко и серьезно во все стороны жизни. И у владыки в этом отношении весьма широкие предположения и чаяния. Он крепко верит в свое дело православное как единственно дело Божие среди всех остальных христианских общин. Он утверждает, что так и должно быть, чтобы православие в конце концов восторжествовало над всеми: это — нужно, а следовательно, и должно, а должно — значит, и можно и так будет (он прямо сказал, что не любит слова «не могу»). В этих предположениях и отчасти с целью показать сразу высоту православия невольным обращением даже внешнего взора, — он и построил православный большой собор на самом видном месте в Токио, и притом на весьма значительном — на Саругадае, вблизи и в виду императорских дворцов. И действительно, наш собор как бы высится над всем городом и его украшает своим величием, стройностью и красотою. Невольно он привлекает на себя внимание всех; он теперь стал достопримечательностью всего города, и на Саругадае Николая в русском храме всякий японец стремится побывать и подивиться этому важному созданию всем здесь известного Николая.

Собор в форме креста, очень вместительный, с прекрасным золоченым высоким иконостасом на три престола; он богато снабжен и ризницей, и всею утварью; все это, конечно, пока дар щедрой русской руки. В ризнице собора — запас всего на многочисленные (в будущем) церкви японские. Японцы ходят в собор, кланяются перед ним (это язычники еще), как бы воздавая честь неведомому, но уважаемому ими Богу, именем Которого трудится один человек, так самоотверженно на пользу их же, японцев, и создал сию святыню. Всякий из них непременно положит на архиерейскую кафедру какую-либо монету, хоть медную, и их набралось так много, что Преосвященный хочет слить колокол. И самые миссийские постройки тоже заложены на широкую ногу и основательно: любо-дорого и возвышенно посмотреть на все это. Наша миссия как бы парит над всем здесь. Семинария и женская школа строены тоже на большое количество учеников, — семинария на 120 человек. Катехизаторская школа помещается при миссии, и только на уроки ученики ходят в семинарию. Учеников много, только в катехизаторских школах немного: последние военные события (Китайско-Японская война) совсем оттянули интерес японцев от религиозного, о чем заявляют в своих отчетах и инославные миссии. Женской школой заведует старушка Анна — сан, то есть госпожа, она уже 20 лет ею заведует и совсем отдалась школе; получает совсем гроши — 5 иен в месяц (1 иена на 13 копеек меньше нашего рубля), но и те она почти только и тратит на детей. Замечательно хорошая старица. Учительницы и воспитательницы уже ее ученицы, и все хорошие религиозные и преданные делу; одна даже и замуж не хочет идти и отказывает многочисленным женихам. Здание библиотеки устроено так, чтобы на случай пожара было несгораемо. Оно в три этажа; библиотека очень богата, для начала; большинство книг во многих экземплярах, так как часто приходится давать катехизаторам и священникам. Есть много японских переводов и из Святых Отцов; переводят здешние учителя, учившиеся в русских академиях. А вообще для перевода с русского и английского при миссии есть особая комиссия. Преосвященный посоветовал нам пригласить на обед священников, преподавателей, переводчиков и других для знакомства с ними, что мы и устроили в несколько приемов. Академисты, к сожалению, отчасти похожи на наших русских академистов, то есть с обычным недостатком серьезности и преданности церковному делу, только еще в худшей или, лучше сказать, мелочной ребяческой форме, так как только перенято от русских студентов; но это далеко не про всех нужно сказать; есть и очень серьезные, только беда, что никто из них не хочет быть священником и миссионером в тесном смысле. Есть только один из старых кандидатов Киевской академии священник в Киото. Семинарией заведует молодой еще кандидат Кавамото. Среди переводчиков есть очень хорошие; они, пожалуй, лучше кандидатов (ибо еще не видали ничего русского невысокого). Духовенство здесь все хорошее, нравственное, но, за немногими исключениями, не совсем богатое даровитыми людьми. Впрочем, всякий делает свое дело исправно, старательно и хорошо.

Видел и самого еще первого христианина, — это священник отец Павел Савабе. Он был сначала фехтовальщиком и разъезжал по городам, вызывая на состязание, чем очень славился по всей Японии; потом стал синтоистическим жрецом и отличался в этом отношении фанатизмом. Тогда о христианстве еще только начинались вести в Японии, но оно было в полном загоне и даже преследовании властей. Однако Преосвященный Николай, уже совсем изучивши японскую речь, решил помаленьку начать дело проповеди. Он часто ходил к буддистам и по синтоистическим храмам, чтобы завести знакомство со жрецами или вообще с японцами, конечно помаленьку заводя речь о Христе. И вот Павел Савабе был первым человеком, которого Бог решил сделать работником на Своей ниве. Он, по своему упрямому фанатизму, долго косился на Преосвященного Николая, и однажды пришел к нему и сказал: «Что ты там говоришь о каком-то Христе?» — и начал сердито ругать его за это. Преосвященный заметил ему: «Что же ты сердишься? Ведь ты даже не знаешь — что я говорю; сначала выслушай, а потом и говори». — «Ну, говори», — заметил на это сердито фанатик Савабе. И Преосвященный поговорил ему о грехе, о спасении во Христе, о Боге вообще и тому подобном, а потом предложил Савабе Евангелие для знакомства с новым учением. Савабе сердито взял и все еще ворча ушел. На другой день опять приходит и уже сам просит говорить о новой вере, хотя все еще показывая вид как будто только постороннего наблюдателя и поэтому косясь на Преосвященного и сердито расспрашивая его; Преосвященный по порядку толковал ему всю Священную Историю и прочее, а Савабе все это тщательно записывал и потом над этим размышлял самостоятельно дома, на утро принося Преосвященному массу всяких вопросов, возражений и недоумений по этому поводу. Потом Савабе рассказывал, что он все это делал тайно и преимущественно читал и писал в синтоистическом храме, отправляя богослужение, на котором держал перед собою вместо языческого молитвослова христианскую Библию, и тайно от всех и не привлекая невольно ничьего любопытства потихоньку знакомился с новым учением, которое принес ненавистный ему ранее Николай. Так длилось не мало, и вот этот-то упорный жрец язычества стал православным христианином Павлом (во имя Апостола Павла по сходству судьбы).

Еще до крещения он и сам завел тайную проповедь, и скоро уже трое их были христианами. Преосвященный наскоро перевел чин крещения и тайно во дворе консульского псаломщика крестил их. Но тотчас же им, крещенным, и нужно было бежать от преследования правительства. Савабе Павел бежал и на дороге попал на солдат, которые его сочли за лазутчика (а тогда началась война севера и юга Японии за освобождение императорской власти) и схватили; в тюрьме осмотрели его всего и нашли записки, на которых он записывал уроки Преосвященного о христианстве. Посмотрели солдаты и прогнали его, но на другой день сами пришли расспросить его о новом, весьма заинтересовавшем их учении и долго и внимательно слушали его о Христе. Но, кажется, из этой его проповеди плодов никаких не было. А потом разгоревшаяся международная война отвлекла внимание правительства от преследования христианства, так что Савабе был свободен и явился ревностным помощником Преосвященного в деле проповеди, а потом был поставлен и первым священником из японцев. Так началось здесь христианство благодатью Божиею, и немощное и худородное восполняющею, и горы и холмы сравнивающею. Теперь отец Павел Савабе уже старичок 62 лет, ровесник Преосвященного, но по виду совсем старик перед ним. Теперь у него и сын Алексей, священник, и очень религиозный и деятельный, подобно своему отцу. Они оба состоят священниками при другой церкви в Токио для христиан другой части города.

Мы побывали у всех: и священников, и кандидатов, и некоторых катехизаторов в их домах. Устройство японского дома таково. Со двора открывается деревянная решетка, дверца которой так низка, что непременно нужно входить изогнувшись: ведь жизнь японская почти сплошь наполнена поклонами и приседаниями, поэтому японец, уже входя в дом, кланяется и изгибается, а встречающий его садится на колени и, шипя из любезности, пресмыкается по земле, как бы желая этим сказать: я такой перед тобой маленький человечек, что недостоин и стоять наравне с тобой. Это самый почтительный прием в соответствие европейскому вставанию при встрече. За внешней решеткой в весьма узеньком квадратном как бы крылечке непременно нужно снять сапоги и тут их оставить, ведь у японцев обуви нет, они ходят на деревянных колодках-скамейках и их снимают вот именно в этом крылечке и остаются в весьма чистых носках. Поэтому полы в доме устланы циновками (у богатых коврами) самыми чистыми. Почти обыкновенно дом состоит из четырех отделений: приемная, почетная — зало, спальная и кухня. В зале есть особенно почетное место вроде нашего переднего угла: оно углубляется в одну из стен в виде открытого от пола до потолка шкафа; там помещается все самое почетное: у язычников их божница с идолами, а у наших христиан — иконы, а также другие важные вещи. Посредине комнаты непременно хибаци, то есть жаровня с постоянным огнем на углях, поправляемых не совком, а двумя палочками металлическими; около нее и составляется домашний очаг в собственном смысле; тут и задушевная беседа, и угощение… Все садятся на пол (перед хибаци) на коленях на подушки, каковые обыкновенно подаются только для гостей, и прежде всего здороваются и долго любезно раскланиваются с мягкими улыбками. Подается непременно японский чай зеленый: чай в чайнике заваривают и тотчас же наливают в весьма маленькие чашки; больше одной чашки с непривычки трудно выпить. На вкус чай горьковатый и сильный, так что можно очень возбудить нервы. К чаю непременно и очень вкусное японское печенье и всякие пряности. Все очень вкусное, затейливое непременно и нередко лучшее искусных европейских кондитерских. Японец почти постоянно держит в руках длинную трубку, накладывает то и дело по маленькой щепотке табаку, закуривает от хибаци и после одного вдыхания выбивает в хибаци же; и это очень часто. Японский табак — тонкое, длинное волокно желтоватого, но не коричневого красного цвета, как европейский. Прощание происходит с такими же поклонами перед хибаци; затем гость выходит на крылечко и обувается, а хозяева сидят в передней на коленях и, раскланиваясь, провожают. Обыкновенно внутренняя стенка японского дома — решетка деревянная, заклеенная японской бумагой, дающей и свет, хотя немного тусклый, и не пропускающей сравнительно со стеклом холода; эта решетка раздвигается, так что можно весь дом вполне открыть, оставивши только потолок на угловых столбах. За этой решеткой коридор вокруг всего дома — аршина 1,5–2 шириной, а потом другая решетка, уже сплошь деревянная для тепла и тоже раздвижная вся. Поэтому-то в японском доме постоянно теплится хибаци, а печей нет. Японцы не боятся холода: брюк не носят, а только низкие носки обыкновенные; рубашки тоже нет (теперь начинают ее вводить), голова большею частию открыта. Нас везде принимали очень радушно.

Отец А. С. умеет говорить по-японски, а я только прислушивался к японскому говору. Язык очень деликатный и почтительный, как и весь японец, большую часть жизни проводящий в поклонах и приветствиях встречным. Японец не скажет: принеси, — а: имея приди, да еще перед глаголом «о» или что-либо в этом роде для выражения почтительного обращения; да и «приди» не просто скажет, а добавит это слово еще несколькими вспомогательными глаголами, складно нанизывая их один на другой, и все это для почета. Если по дороге идет какая-либо торжественная и великая процессия или, например, слуга стоит перед столом, когда вы обедаете, то самое почтительное по-японски — он обратится ко всему этому спиной, выражая этим: я такой маленький человечек, что недостоин и смотреть на все это. И вообще японцы и между собою, и с европейцами, и высшие и низшие, все любезны в обхождении и за все благодарят: пойти, например, с японцем куда-либо, иной и тут будет благодарить и шипеть, а за что? — да за то-де, что вот идем вместе.

Из священников особенно показался молодой отец Алексий Са-вабе: заговорит о чем-либо религиозном, так у него и глаза разгораются. Например, отец С. говорил ему о римских катакомбах.

Преосвященный водил нас в Уэно, это теперь сад общественный, а прежде — место погребения сёогунов, то есть военных заправил Японии. В честь их здесь храмы синтоистические, весьма богато украшенные. К храму синтоистическому обыкновенно ведет длинная аллея фонарей, приносившихся умершим от каждого князя. В самый храм входить нельзя никому, кроме каннуси (хафури) — жреца, а только на помост. Храм разукрашен золотом, богатою резьбою птиц и тому подобным. На стенах — бумажки остроконечные; это остаток древней веревки, происхождение которой следующее. Однажды богиня солнца на что-то рассердилась и скрылась в пещеру и, конечно, произвела страшный переполох во всем мире — солнце скрылось. Боги испугались, но как вызвать богиню? Они пошли плясать вокруг ее пещеры, вызывая ее тем, а при входе в пещеру поставили бога силы, чтобы он вытащил богиню из пещеры и завалил бы вход в нее камнем, если богиня выглянет хоть маленько из щели пещерной. Так действительно и было: богиня размякла и решила полюбопытствовать немного и выглянула в щелку, а бог силы тут как тут; боги тотчас же схватили в свои объятия сердитую богиню, и чтобы она не уходила от их танцев, решили опутать ее веревкой, почему с тех пор будто бы солнце и светит беспрестанно в свое время. В воспоминание об этом теперь и бывают в синтоистических храмах веревочные метелки на палках, а следующая степень — бумажки. В притворе стоит громадный барабан, в который жрец ударяет при богослужении. Но богомольцев не видно, а есть только любопытствующие посмотреть и, должно быть, провинциальные путешественники; у японцев развита такая любознательность: кончит он свои работы с рисом, который главное богатство и главное занятие его, и идет осматривать достопримечательности своего Отечества и вообще посмотреть, как живут другие-то.

Потом мы самостоятельно с отцом С. были в Асакуса — главное святое место Токио. Там множество храмов старинных и весьма почитаемых, к ним ведет улица, почти сплошь уставленная буддийскими храмами или монастырями; у одного такого маленького храма, в котором на престоле горит жертвенная свечка, мальчик звонит в гонг, или особый колокол, давая знать, что время молитвы, или и сам он совершает тем молитву или под удары гонга. При входе в главный храм по сторонам в клетках стоят фигуры вооруженных страшных каких-то титанов, должно быть оберегающих, чтобы ничто нечистое и злонамеренное не проникло в храм. В самом храме множество идолов по сторонам и все такие страшные фигуры; один идол почему-то у своего сердца держит фигуру ребенка; другой идол считается чудотворным, и поэтому весь облизан, захватан и даже, кажется, ощипан и стал черным и ощипанным. Устройство храма ужасно напоминает католические храмы; устроено несколько престолов буквально как католические; на престолах множество светильников; за престолом одна или множество фигур идолов, подобно фигурам святых в католических престолах. Да и самые фигуры идолов в храме тоже весьма напоминают многочисленные фигуры, которыми заполнены католические храмы. Перед престолом громадные — в сажень — ящики, куда бросаются пожертвования денежные. В левом приделе за престолом громадное зеркало — совесть; это уже синтоистическое, ведь буддизм в Японии строго никогда не отличался от синтоизма на практике. Богомольцев здесь весьма много, и все, по-видимому, усердные поклонники Будды: стоят перед престолами, или собственно перед перегородкой, отделяющей престолы, и на коленях подолгу и по-своему усердно молятся — что-то говорят, корча ужасные рожи и руки складывая в различные фигуры, делая пальцами и треугольники, и кружки, и все такое, и потом бросит в ящик монету и пойдет к следующему престолу. Движение здесь весьма большое, тем более что по соседству — зоологический сад, балаганы, панорама большая и тому подобные увеселения, где, видно, еще больше народа. В зоологический сад заходили и мы и видели там даже тигра, со скуки ужасно рыкающего. В саду из растений и трав устроены разные картинки в миньятюрп; вот, например, устроен как бы дикий лес, на холмике три охотника стараются покончить с диким разъяренным тигром. И это все весьма живо и хорошо. Много тут восточной фантазии и изобретательности.

Богослужение у нас пока совершается не совсем исправно, именно в отношении устава, так как переведено только самое необходимое, да, кроме того, японцы, как не слыхавшие и не видавшие никакого образца богослужения, еще не умеют петь хорошо и не скоро привыкают к пению, так как и вообще к этому они не совсем способны. Все-таки бдение и литургия продолжаются по два и более часов. После бдения непременно проповедует какой-либо катехизатор, а за литургией проповедует или священник, или диакон, или учитель. Преосвященный предварительно сам прочитывает и исправляет всякую проповедь. Жаль, что народ мало ходит на богослужение, особенно в праздничные дни, кроме воскресенья; но это, конечно, объясняется тем, что большинство наших христиан все небогатые

люди, а большей частью работают или торгуют от хозяина, и поэтому должны работать и в праздник, чтобы не лишиться куска хлеба. Зато у них бывают в разные дни симбокукваи, или религиозные собрания, на которых решаются разные вопросы приходские, отправляется богослужение, предлагается поучение и ведется общая беседа. Таковые симбокукваи, конечно, очень поддерживают и могут поддерживать приходскую жизнь, только бы они были под хорошим водительством, чтобы не обратились в пустое собрание праздных людей, а если и не праздных, то толкующих совсем не о должных и не важных предметах. Преосвященный служит обязательно всякий праздник, а проповедь предоставил японцам, только руководя ими.

На другой день после нашего приезда (третий день Рождества Христова) после литургии он захотел отслужить Господу Богу благодарственный о нашем благополучном прибытии молебен, перед которым обратился к стоявшим ученикам и ученицам и богомольцам с кратким словом и кратко познакомил их с нами — как будущими своими помощниками. Так мы совсем водворены были на новом месте. Ученицы по случаю нашего приезда испросили устроить симбокуквай, на который и пригласили нас, на что, конечно, пришлось дать по 5 иен. Было приготовлено всем некоторое угощение из разных фруктов, сластей и чаю. Сначала сказала весьма красивую речь одна из учительниц, объясняя причину сего праздничного и радостного симбокуквая, а потом говорили ученицы (до 4-х), из которых одна говорила: теперь все жалуются и указывают на то, что нравственность в нашем Отечестве очень упала, что и справедливо, поднять народную жизнь может только христианство, но чтобы это было, для этого нужны деятели, а таковые вот теперь и приехали к нам. Говорили все очень бойко, по заученному, хотя местами и путались. Я, конечно, ничего еще не понимал, но наслаждался поразительной внешней гармонией, с какой по-японски говорят умеющие говорить: речь льется плавно, раздельно, как будто оратор играет на клавишах, со-

размеренных заранее, а не языком говорит косным. Просидели мы на симбокуквае часа два и потом ушли, провожаемые радушием начальства и учениц школы, весьма обрадованных нашим к ним визитом. А ученики семинарии, как более бойкие, сообразили устроить по тому же поводу симбокуквай не на святках, а уже во время занятий; и вот в первый же день занятий они устроили это, и Преосвященный разошелся и разрешил, вообще не податливый на таковые манкировки школы. Ученики говорили весьма много, но совсем не хорошо, и главное — мало церковного, ближайшего к цели их семинарии духа. По японскому обыкновению, забирались зачем-то в политику и говорили о войнах и слышаниях брани, а потом переходили к нам. Но все это было как бы больше, а пожалуй и единственно, чесанием языка и выказательством перед товарищами. Один даже прочитал обращение к нам по-русски, в котором высказал, что мы, конечно, будем носителями того христианского духа, который желаем передать японцам. В заключение веселья, наконец, устроили какую-то шуточную лотерею с загадками и отгадками, а певчие пели разные церковные и японские народные песнопения. И там мы просидели часа два.

В понедельник 12/24 января изъявили желание быть у нас для знакомства и беседы катехизаторы другой токийской нашей церкви, состоящие под ведением священников П. и А. Савабе. Их шесть человек. Они усердно занимаются проповедью, одни успевая для верующих, другие — для язычников, третьи вообще в деле проповеди. По воскресеньям у них устраиваются собрания отдельных приходов в доме их катехизатора; там и устраивается симбокуквай, то есть говорильное и проповедническое собрание. Иногда собрания бывают и в других домах. Священник А. Савабе доволен своими помощниками — катехизаторами.

В праздник Крещения Господня священник Феодор Ницума совершил таинство крещение над двумя семействами из семи душ: два мужчины, две женщины, один мальчик и две девочки. Это один полицейский; он был поставлен сторожить наш храм и здание миссии от уличных ребятишек, часто камнями бьющих стекла в окнах, а потом и сам пришел слушать проповедь о Христе и был наставлен отцом Феодором и крестился уже всем своим семейством; судьбы другого семейства крестившихся не знаю. Я был на совершении таинства (перед литургией с 8 часов). Лица у всех крестившихся взрослых были очень благоговейные. Все они вместе с восприемниками читали положенные молитвословия и слова таинства по книжкам. На литургии в первый раз епископ причастил их Святых Таин, внушительно прочитавши с ними молитву «Верую, Господи»…

Преосвященный много с нами беседовал и много времени уделял нам, обыкновенно занятый делом (он поздно ложится спать, а раньше всех встает и усиленно работает или за переводами, или за чтением книг, журналов и газет, или за чтением и писанием писем и тому подобным. У него весь день совершенно занят, и без дела по миссии он как будто и не бывает). Он много говорил о том, как нужно вести здесь дело проповеди, как следует воодушевляться и других воодушевлять на это дело, как нужно во все вникать здесь и ко всему прилагать свою руку; говорил о том, что не нужно иметь в виду никаких временных расчетов для миссии, то есть мы не для России, не для Японии пришли, а делаем дело Христово, и поэтому не нужно ничего бояться, если идем по линии. Может быть, будет война между Россией и Японией; и тогда не нужно уходить отсюда, ибо иначе все разрушат здесь. Он рассказал и свою историю — как он сделался миссионером на Дальнем Востоке. Расскажу приблизительно его словами.

«Очень жаль, что у нас не было, да и нет пока живого органа, знакомящего с делами миссионерства, так что теперь в миссию идут люди и хорошие только случайно, совершенно случайно узнав как-нибудь об этом церковном деле. У меня, например, в первый раз этот вопрос возник совершенно мимоходом. Когда я еще был в 4-м классе семинарии, один преподаватель сказал, что его товарищ отец Аввакум едет священником при нашем консульстве в Пекин. По этому поводу у меня сразу возник вопрос: «Ах, вот еще какое место: интересно, а нельзя ли как-нибудь туда попасть, то есть в те страны?» Но это так и было позабыто, потом совсем и вопроса больше долго не возникало. Потом уже в академии, когда мы на курсе читали Обломова, у меня клубом роились мысли о том, что мы все — русские весьма склонны к этой обломовщине, и в обычной жизни из нее как будто уж и не выберешься, — так она и насядет на тебя. Поэтому что-нибудь одно: или исполнение идеала высоты, вообще всего, что для меня представляется высоким, и в таком случае — порвать всякие связи с обычною сутолокою и бессодержательностью семейной и хозяйственной жизни или, напротив, — идти обычною колеею семейной жизни и тогда, конечно, придется позабыть всякие идеалы. Так я тогда рассуждал. Такова моя односторонняя натура всегда была: что-нибудь одно из двух или многих вообще. Но и эти мысли тоже были, конечно, забыты, то есть исчезла рельефность их в приложении к данным обстоятельствам. Третий толчок к одному и тому же был много спустя: лежал я в больнице и читал в «Русском Вестнике» разбор книги Головина о Японии. Вот тогда-то я уже яснее задал себе вопрос: попасть бы туда как-нибудь?! Подумал, подумал, но среди обычных потом студенческих дел тоже и это позабыл. И только уже на третьем курсе был последний и решительный толчок. Я был старшим в одном из номеров младшего курса; там я и занимался. Вот однажды иду я оттуда в свой номер товарищеский, а он был соседним; а ходил я, как и теперь, как и все я вообще делаю, быстро. А тогда-то я это проделывал еще быстрее. Полы у нас натерты воском, и поэтому я для быстроты не ходил, а обыкновенно катался на подошвах по полу от номера до номера; иногда налетишь таким-то образом на кого-либо, сядешь ему на плечи, повалишь на пол, поваленный ругается, а ты себе летишь дальше; только один студент был сильнее меня, и поэтому когда так-то налечу на него, то обыкновенно роли переменялись: он схватывал меня и валил на пол. И из-за стола после обеда и ужина я тоже весьма быстро уходил и потом катился в номер. Так вот и в тот раз: вкатываюсь в свой номер, наваливаюсь на стол, а на нем вижу — лежит какой-то лист. Читаю его, оказывается, это от министерства иностранных дел предложение: не желает ли кто из студентов академии ехать в Японию в Хакодате в русское консульство священником или монахом. А потом вижу имена уже трех записавшихся: Благоразумов Николай — белым священником (бывший ректор Московской Духовной семинарии, теперь московский протоиерей), и еще двое: один Горчаков (священником), а другой в каком угодно сане. Прочитал я это и опять отправился в младший номер, но уже, кажется, поскромнее, не катился, прошел; помню только, что в номере как-то не сиделось мне и делом не хотелось заниматься. Оказывается, эта бумага уже с неделю валялась в номере, а я, как редко в нем бывавший, и не знал ее. Теперь и задумался снова над вопросом о Японии и уже бесповоротно решил туда ехать, если пошлют, и ехать монахом, ибо иначе невозможно для дела. Пошел я тут же и сам подписался на том же листе, что желаю ехать в Японию монахом. На этом пока и успокоился. Итак, в тот вечер я сам по себе принадлежал уже Японии. На другой день утром я пошел к Ректору Преосвященному Нектарию и сказал ему, что желаю ехать в Японию монахом. Преосвященный Нектарий на это заметил мне: «Что ж вы непременно в Японию? мы вам и здесь можем дать хорошее дело и место; мы вас и при академии можем устроить». А я на это ему заметил, что желаю быть монахом только для миссии, а здесь не останусь в этом сане; и потом подал ему прошение о пострижении в монашество с тем, чтобы ехать в Японию. Преосвященный Нектарий доложил об этом митрополиту Григорию, а сей Святейшему Синоду. В Синоде вышло разногласие: некоторые возражали, что не совсем следует посылать в Японию молодого человека, да еще только студента, еще не кончившего курса, а некоторые возражали: зачем посылать непременно монаха? Но митрополит Григорий отстоял это дело, и мое прошение удовлетворено. А пока еще в неведении этого подписавшиеся студенты и товарищи волновались и интересовались этим делом, занятые им, когда оно уже было в окончательном разрешении, и нисколько почти не думавшие о нем ранее. Все, конечно, говорили, что пошлют меня, потому что я изъявил свое желание монашества. Конечно, когда сделалось известно определение меня в Японию, поднялись разные споры и возражения по поводу принятия мною монашества. Наше время было живое: тогда в жизни поднимались разные направления; тогда поднялись разные литературные толки о том, как бы жизнь сделать получше. И мы весьма увлекались всем этим и горячо обсуждали разные течения общественной мысли. Но все было на религиозной и церковной почве. Помню, я с наслаждением и любопытством засматривался и слушал, как мои младшие студенты читали разных Шопенгауэров и других философов и не философов отрицателей и при этом тщательно разбивали их. У нас были живые интересы к общественной жизни и не было, или мало было, отрицания. Вот и вопрос о принятии мною монашества тоже горячо обсуждался; находились и разные возражения, но все это очень мирно и благожелательно, ничего низкого и задирающего не было высказано. На прощание перед постригом я устроил обед, на котором, конечно, говорились разные речи и тосты, а один из записавшихся, но не назначенный в Японию, вероятно немного обиженный, вместо всякого тоста взял стакан и разбил его об пол в знак благожелания; но студенты не одобрили этой его выходки: вся посуда была взята напрокат, а расплачиваться-то ведь не особенно есть из чего.

Во время разных толков и споров по поводу моего монашества, я спросил об этом же одного из товарищей (он ярославец, его я уважал за его спокойствие, уравновешенность; он очень редко говорил сам, но его все уважали). На мой вопрос он ответил: «Я думаю, что Вы скоро возвратитесь из Японии в Россию». И вот такие возражатели были и не прикровенно говорили, что я через Японию надеюсь пройти скорее к архиерейству и тому подобное. Конечно, меня это не мало обижало, но все-таки, в конце концов, все у нас кончилось мирно и благожелательно. Сразу после пострига известно, какое высокое настроение бывает. И вот тут-то в мою келию вдруг ввалила толпа певчих-студентов, и они запели совсем неожиданно для меня песенку: «Сяду я за стол да подумаю». Вот разбойники! Потом скоро меня поставили во иеродиакона и иеромонаха. Я пришел к Преосвященному Нектарию, а он вдруг мне говорит, против обыкновения, так строго и грубо: «Ну вот что: Вам теперь в академии нечего делать, Вам она не нужна; собирайтесь в 24 часа и уезжайте, я с Вами больше никаких дел не имею». Я, вообще, никогда не был таким, чтобы от подобного случая опустить голову и разнюниться, а тут все-таки невольно задумался над причиной такого приема, но спокойно и не трусливо. Конечно, я поспешил собраться и пришел к Преосвященному Нектарию прощаться. Он мне сказал: «Вы человек молодой, жизнь перед Вами еще впереди: поэтому держите свой язык за зубами». Я, конечно, был этим еще более озадачен и отчасти обижен, почему тотчас же просил его объяснить, в чем дело. «Вы там везде ходите и говорите, что в академии учиться не стоит, что там ничего хорошего нет, что нужно ехать за границу и вот поэтому-то вы теперь и едете в Японию». Это меня ужасно возмутило, и я взволнованным голосом прямо сказал Преосвященному: «В глаза назовите лжецом и мошенником того человека, который сказал Вам подобную вещь. Я никогда не был неблагодарным ни к семинарии, ни тем более к академии, никогда неблагодарным и не намерен быть, да и вообще я никогда и ни к кому, кажется, не бываю ничем неблагодарным, непризнательным, невежливым. Я самые отрадные воспоминания, исполненные благодарности, выношу из академии и поэтому снова скажу, что не честный человек тот, кто сказал подобную клевету на меня». Преосвященный, должно быть, понял, что я искренно и справедливо говорю, и, больше об этом не говоря ничего, отпустил меня ласково и благожелательно, мирно. Это было последнее, что я пережил обидного по поводу своего монашества в академии. А, оказывается, что это взято было вот от чего: один из собиравшихся ехать в Японию действительно говорил то, что сказано сейчас про меня, а потом все это по поводу как бы сбывшегося слова его на мне перенесли с него на меня, но сам-то он это говорил лично от себя и про себя. Вот как совершенно случайно я сделался проповедником христианства в Японии. Потому непременно нужно, чтобы у нас в Синоде было какое-нибудь учреждение, которое бы ведало миссиями и знакомило бы общество с ними, чтобы в программы семинарские был внесен вопрос о миссиях».

Мы ему возражали: в программах, действительно, и есть этот вопрос, но это не приносило никакой пользы, так как сам руководитель-учитель не интересуется этим делом или даже хуже того. А намечаемое учреждение может легко из живого органа обратиться в канцелярию со множеством инспекторов, подъинспекторов, помощников и тому подобное, без живого руководства делом. Но Преосвященный настаивал на своем, хотя уже и не так сильно. Вот как он рассказывал о своем поступлении в Японскую Церковь. Вот какая односторонность создала такую односторонность, как двадцатипятитысячная Японская Церковь, из ничего благодатию Божией возрощенная руками только одного этого одностороннего человека. Дай Бог и пошли нам побольше таких-то односторонних людей, так как мы-то, большею частию, уже очень разносторонни.