СЛЕДОВАТЕЛЬ
СЛЕДОВАТЕЛЬ
Приходили дни, когда прошлое властно вторгалось в мою жизнь, оно ощутимо вставало рядом и заставляло до мельчайших подробностей вспоминать ушедшие в небытие годы.
Обыкновенно в эти дни одолевала бессонница, она, словно назойливая сиделка, располагалась около меня, и ничто не давало возможности избавиться от нее, и тогда в середине ночи вставала, усаживалась за письменный стол, брала тетрадь и начинала писать. Сквозь легкую дымку забвения постепенно вырисовывалось прошлое, вначале события, лица близких и дорогих людей, потом это объединялось в бесконечную нить ушедшей жизни, исчисляемой многими годами, и в эти минуты хорошее и плохое становилось на свои места.
Шел год жестоких церковных репрессий – год 1932, только что освобожденного отца Арсения опять арестовали и выслали на север на пять лет. Одновременно взяли 6 человек братьев и сестер общины и выслали двоих на пять лет в Караганду, а четырех человек в лагеря на срок от трех до пяти лет. Это было время, когда каждый из нас ждал ареста, ждал своей череды. Мы много молились по завету о. Арсения, собираясь по несколько человек у кого-нибудь на квартире (церковь нашу закрыли), иногда приходил священник, и тогда совершалась литургия, мы исповедовались и причащались, все делалось тайно. Отец Арсений присылал с оказией короткие письма, наставляющие, поддерживающие и утешающие. Получение письма было огромной радостью для каждого из нас. Постоянно кто-то из сестер общины жил у него в том селе, городке или деревне, но более шести месяцев на одном месте жить не давали, каждый раз направляя в более суровое место, особенно было трудно зимой и ранней весной, когда сообщение прерывалось.
Аресты в Москве шли волнами с промежутками один, два месяца. Наступала ночь, и каждый из нас думал, что, может быть, сегодня придут за ним, кулек вещей на случай ареста всегда лежал собранный. Ночной звонок или резкий стук в дверь говорил «пришли», и вот 18 марта 1932 г., пришли за мной.
Обыск, арест, внутренняя тюрьма на Лубянке, дни, проведенные в камере, допросы, Бутырки и Следователь, допрашивающий меня, отчетливо возникают в ночных воспоминаниях. Не удивляйтесь, что слово Следователь пишу с большой буквы.
Обыск комнаты, тщательный, долгий, грубый. Выброшены на пол из шкапов: книги, бумаги, фотографии, перетряхнуты и смяты вещи, испуганные лица мамы, сестры, отца, составление протокола с указанием изъятого: Евангелия, писем (было указано «бумаг») религиозного содержания. Мои письма, написанные маме еще начиная с детских лет, назвали «бумагами религиозного содержания». Я отказалась подписать протокол. Подписали понятые – дворник Хабардинов и трясущаяся от страха соседка-старушка.
Тягостное прощание с родными, разрывающие сердце слезы на лицах, грубые окрики охраны: «Быстрее, не канительтесь, ничего не передавать! Быстро! Пошли!» Мама крестит на прощание и плачет, плакала и я, но пыталась сдерживаться. Уходишь, возможно, навсегда, живая, но уже заживо похороненная, полная страха перед ожидающими тебя допросами, тюрьмой, лагерем. На улице еще снег и холод, темно (четыре часа утра), внутренняя тюрьма на Лубянке, унизительный обыск ведет мужчина, хотя здесь же в «приемной» сидят женщины из охраны, одетые в форму. Тупые, безразличные лица, смотрящие на тебя, словно на вещь, не понимающие, что ты человек. Пытаюсь возражать, прошу, чтобы обыскивала женщина. Отвечают, «женская охрана занята». Отбирают шнурки, гребенки, тесемки и даже заставляют снять лифчик, потому что там есть тоже тесемки. Идем длинными извилистыми коридорами, всюду яркий, ослепительный свет. Скупые многозначительные наставления о поведении в камере, слышатся только «нельзя, запрещено, нельзя». Бесшумно открывается дверь в камеру, в ней уже кто-то есть. Дверь закрылась, и я растерянно стою около пустой койки. Соседка по камере начинает жадно расспрашивать, что происходит сейчас в Москве. Проходит день, два, три; на допрос не вызывают, «глазок» в двери почему-то страшен, кажется, за тобой беспрерывно наблюдают. Знаю, мне обеспечен лагерь или ссылка, но больше всего боюсь допросов.
В год, в который меня взяли, обычно давали пять лет лагеря или ссылки, в другие годы «мера пресечения» могла быть больше. Больше всего пугал допрос, он страшен неизвестностью, неожиданностью вопросов, направленных на оговор, близких людей, издевательством, унижением человеческого и женского достоинства, физической болью. Самое ужасное, если физическая боль и издевательства сломят меня, заставят оговорить, предать родных, друзей, духовного отца. Возможно, заставят «признаться», что являюсь участником какой-нибудь религиозной организации, борющейся против власти.
Все свои силы обратила к молитве, почти беспрестанно взывая к Матери Божией, умоляя Ее укрепить и поддержать меня, с соседкой по камере говорила мало, она обижалась, но я молилась и молилась. Прошло дней десять, дни считаем по приносимым обедам, в камере окон нет, но постоянно горит яркий свет. Иногда из коридора раздается ужасающий вопль: «Больно! Не бейте, все расскажу», – слышно, как кого-то волокут, и опять тишина. Возможно, ведут на допрос, а может быть, просто устрашающая провокация. На десятый день вызвали на допрос, вели долго коридорами, поворачивающими то налево, то направо. Двери, двери и двери, в одну из них конвойный постучал, глухо прозвучало «войдите». Вошли; не поднимая головы, за столом сидел пожилой человек, конвойный доложился, следователь продолжал листать папки, лежащие на столе, и о нас словно забыл.
Папки с делами все листались и листались, я стояла и молилась Божией Матери.
Следователь, наконец, поднял голову, с удивлением посмотрел на конвойного и меня, сказав: «Вы что же не доложили, что привели арестованную?» – «Докладывал, вы ничего не ответили». Конвойный ушел, следователь сказал: «Садитесь», – и опять продолжал просматривать дела, прошло, вероятно, более получаса, я молилась, и в то же время мелькнула мысль: это новый устрашающий прием допроса. Вчитавшись в одно из дел, поднял голову, посмотрел на меня и началось: фамилия, имя, отчество, год рождения? Я ответила, порылся в папках и достал мое дело, тоненькую папочку, и стал просматривать вшитые в нее документы.
«Не жирно, не жирно на тебя подобрали», – сказал следователь, внимательно посмотрев на меня. «Мать, отец есть?» – Ответила: «Да». Лицо следователя было усталым, глаза воспаленные, видимо, он систематически недосыпал.
«Что же мне с тобою делать? Двадцать четыре года, столько моей старшей дочери было, в церковь ты ходила, молилась, а когда закрыли, группами стали молиться, и даже обедню иногда дома священники у вас служат, благо двое еще где-то скрываются. Твоя группа из восьми человек», – заглянул в папку и назвал фамилии и имена. «Собирались почти всегда у Швыревой, реже у Слонимской, подтверждаешь?» Я молчала. «Слушай, Ия, – произнес следователь, – признаешь, не признаешь, срок тебе обеспечен». Я молилась, возможно, губы мои шевелились или внутреннее переживание отражалось на лице, но лицо следователя стало мягким, доброжелательным и как бы засветилось. «Новый прием следствия, – подумалось мне, – говорит мягко, а потом бить будет». Но следователь по-прежнему задумчиво смотрел на меня. Я продолжала молиться.
Следователь встал, подошел ко мне и с оттенком грусти сказал: «Молишься! Все вы на допросах молитесь, знаю. Ну! Скажи: молишься и, конечно, меня боишься?»
И я ответила: «Молюсь и боюсь вас». Вдруг почувствовала, что рука его ласково погладила меня по голове. «Что это?» – подумалось мне, и я сжалась, ожидая удара, пощечины, но произошло удивительное, взяв мое лицо своими руками, пристально взглянув в глаза, сказал: «Не бойся, не все следователи бьют», – и отошел к столу.
«Дело твое, Ия, дрянь! Заранее тебе определено восемь лет лагеря, вот смотри, начальник отдела написал: «Меру пресечения всем арестованным – восемь лет лагеря за религиозную антисоветскую деятельность», – и я увидела приколотый скрепкой листок блокнота с текстом, который прочел следователь: «Забудь о том, что тебе сказал и показал», – я кивнула головой. «Что делать будем? Ты подумай, с кем боретесь – с ОГПУ; вы дилетанты, хотите скрыть, утаить, конспирацию липовую разводите, кустари-одиночки, а вам противопоставлен огромный аппарат, слаженный, вооруженный технически, имеющий неограниченные людские резервы, в вашей среде работают наши люди, при этом верующие, но с душой запуганных зайцев. Нам действительно все известно, или почти все. Эх! Ия! Ия! Дети вы, а у нас жесткий, собранный аппарат.
Думаешь, хочу обмануть, признание получить и тебя под лагерь подвести, и в камере об этом думать будешь. Зачем рассказываю? Жалко тебя, девчонка еще, на дочь Зинаиду погибшую похожа. Давай прикинем, что мне с тобой делать? Незачем в лагерь попадать, пропадешь, замордуют, занасилуют – пропадешь». Следователь задумался, я молилась Матери Божией, прося отвести от меня его козни, не верила ни одному сказанному слову. Думала – обыкновенная уловка при допросе, но не понимала, чего он хотел.
«Вот что сделаю: твое дело от общей записки начальства отколю и пущу тебя по отдельному делу, без группы, это, голубушка, года три высылки, а не лагерь с уголовниками и работы на сплаве леса. Смотрю на тебя и вижу – не веришь, и я бы на твоем месте не верил. Разговоры – разговорами, а протокол допроса писать надо. Сиди и молись, а я писать буду».
Вероятно, писал около часа, изредка поднимал голову и смотрел на меня, лицо у него было усталое, утомленное, благожелательное и в то же время лицо мужественного человека. Меня не оставляла мысль: «Почему он так странно ведет себя со мною, ведь это же зверь, наверняка зверь, раз работает следователем, поведение его лицемерно и подло».
«Читай!» – и протянул мне протокол допроса, внимательно прочла. Помнится, в нем было написано: «Обвиняемая (возможно, не обвиняемая, а подследственная – сейчас точно не помню) показала, что является верующей-сектанткой, имела на дому религиозную литературу, которая конфискована, в найденных бумагах выражала свои религиозные взгляды, общее количество изъятых документов…», протокол был длинным, запомнилось главное, был составлен по типу вопрос-ответ, об общине и группе не упоминалось. Вопросы и ответы были придуманы следователем и, как и протокол, носили какой-то общий характер. Прочла и сказала: «Евангелие и письма разве являются религиозными документами?»
Следователь даже вспылил: «Ты что думаешь, я тебя невинным членом партии должен изобразить? Если не напишу, что прочла, то выпускать тебя надо, начнут копаться, поставят дело на специальный досмотр – почему арестована? А раз арестовали, то, значит, виновата, скажут – следователь бдительность потерял, присоединят тебя к группе и в лагерь, а меня за потерю чекистского чутья с работы снимут и допрашивать, как тебя, начнут. По этому протоколу в общей безликой массе подследственных пройдешь, дадут начальству общий список подписать, никто ничего не заметит, сейчас массовые аресты идут. Поняла?»
Конечно, поняла и подписала «свои» показания. «Слушай, – сказал следователь, – забыл представиться, дело твое ведет следователь Василенко Владимир Павлович, подследственный должен помнить фамилию человека, ведущего его дело. Дня через три переведут в Бутырскую, на второй допрос вызову на двенадцатый день, меньше двух допросов нельзя провести. Иди, девочка, с Богом, языком не болтай, он многих людей к нам привел. Людям верь, но помни: подлецов вокруг нас много. Передачу продуктовую и вещевую разрешу, в тюрьме себя соблюдай, молода, все в жизни обойдется».
Ушла от следователя, а мысли в голове: «Странный человек, не подлавливает он меня?» На третий день перевели в Бутырки, получила продуктовую передачу и вещевую, на двенадцатый день вызвали ночью на допрос к Василенко, встретил приветливо, спросил, освоилась ли в тюрьме, и стал писать второй протокол допроса: «Прошлый раз тебе все рассказал, сиди и молчи, и, конечно, молиться будешь». Протокол писал долго, вдруг без стука открылась дверь, по шагам поняла, вошло несколько человек – сидела спиной к двери.
Василенко вскочил, крикнул мне: «Встать!», и по стойке «смирно» отрапортовал: «Докладывает следователь Василенко, товарищ, – и далее назвал высокий чин для работников ОГПУ, – ведет допрос сектантки Хохловой, следствие заканчивается, необходимые показания получены, вещественные доказательства, изобличающие ее деятельность, приобщены к делу».
Начальствующий голос сказал: «Необходимое взбадривание для ускорения следствия применяете?»
«Применяю, товарищ», – и далее следовал ранг и фамилия вошедшего. «Продолжайте!» – последовал ответ, и начальство вышло. Василенко сел и продолжал писать протокол; закончив, дал прочесть – построенный на вопросах и ответах протокол растянулся на несколько страниц, я подписала его – от первого он отличался мало, но был длинен и подробен.
«Вот и все, Ия, – сказал Василенко, – главное отколоть тебя от группы, превратить твой арест и высылку в обыкновенную профилактическую операцию по очищению социалистического общества от вредных элементов. Возможно, тебя и вспомнят при проведении следствия по другим арестованным, но ты срок уже получила, и тебя больше не тронут. Сколько таких, как ты, через наш аппарат проходят, представить себе не можешь! Прощай, голубушка! Думаю, все у тебя хорошо будет, молодая. Напоминаешь дочь Зинаиду – в горах погибла. Не забывай, вспоминай нас обоих. Прощай!» Крепко пожал руку и, чуть-чуть касаясь волос, провел рукой по голове, тяжко вздохнул и вызвал конвойного.
Пробыла несколько дней в Бутырках, в пересыльной тюрьме, был этап, ссылка в Караганду, жила на вольном поселении, работала, часто увольняли за то, что ссыльная, потом опять брали на работу, жилось голодновато, но мама присылала посылки, и жить было можно.
Все, кто был арестован со мной по бывшей общине, получили от пяти до восьми лет лагеря, только Клавдия Викторовна и я получили ссылку, она за преклонностью возраста – пять лет, а я, благодаря милости Божией, явленной через следователя Василенко Владимира Павловича, только три года.
Действительно, великую милость проявил ко мне Господь – в месте, где никто и никогда не давал пощады, нашелся человек, проявивший милосердие, доброту. Человек, с которым никогда не пришлось больше встретиться. Все же однажды встреча произошла, но, к сожалению, заочно, через тридцать пять лет. Работала в большой библиотеке, фамилия давно стала не Хохлова – другая, более тридцати лет была замужем, ссылка забылась, но следователя Василенко Владимира Павловича и Зинаиду, его дочь, помнила всегда, молилась за них. Пришлось мне довольно долго работать с милой женщиной, Светланой Владимировной Швырковской. Мы подружились, невольно о многом говорили, и она стала постепенно рассказывать о своей жизни, о детстве, матери, но об отце совершенно не упоминала. Знакомство перешло в дружбу, и постепенно мы хорошо узнали друг друга, и стали они бывать у нас, мы тоже приезжали к ним.
Однажды мой муж заговорил о тысяча девятьсот тридцать третьем, тридцать четвертом годах, культе личности, и Светлана Владимировна сказала, что ее отец в эти годы работал в ОГПУ, потом в НКВД и в 1936 году был расстрелян за потерю бдительности, а ее с матерью выслали в Сибирь.
Слушая Светлану, почему-то спросила: «Не было у вас сестры Зинаиды, погибшей в горах в 1931 году, и не было ли отчество отца Павлович, фамилия Василенко?» Светлана Владимировна разволновалась, спросила, откуда мне это известно, и я рассказала о встрече с ее отцом, допросе, протоколе, как вел следствие по моему делу и спасал от лагеря.
«Да! Да! Папа был такой. Он очень мучился происходящим в те годы, возмущался, пробовал говорить начальству и даже написал докладную в ЦК партии и руководству наркомата. Вскоре его арестовали и расстреляли. Конечно, в 1956 г. посмертно реабилитировали, маме и мне разрешили вернуться в Москву и даже дали двухкомнатную квартиру».
Вот и все, что хотела рассказать о своей встрече со «странным», как мне тогда казалось, Следователем.
Неисповедимы пути твои, Господи! Добавлю только, что Светлана Владимировна и ее мать, оказывается, еще в ссылке в Сибири пришли к вере. В 1962 году подробно рассказала об этом допросе о. Арсению, он сказал: «Напишите»
Отрывок из воспоминаний Ии Сергеевны.
Из архива Т. Н. Каменевой.