РАЗВЕДЧИК

РАЗВЕДЧИК

10 декабря 1972 г.

В 1972 г. 10 декабря, в день иконы Божией Матери, именуемой «Знамение», я приехал к о. Арсению и увидел солагерника Иннокентия Владимировича, с которым не встречался более пяти лет, оба обрадовались; потом приехал Константин Прозоров. Все мы по воле Божией были в прошлом в одном лагпункте и даже бараке – четверо: о. Арсений, Константин, о. Иннокентий и я, Серафим Сазиков. Годы наложили свой отпечаток на каждого из нас. Меньше коснулись о. Арсения, но все чаще и чаще он целыми днями лежал на диване, беспрерывно молясь или беседуя с приехавшими; временами его увозили в Москву и помещали в клиники.

В этот приезд батюшка чувствовал себя хорошо, и каждый из нас с ним говорил и советовался, на следующий день должны были причащаться. Вечером в столовой собрались одиннадцать человек, было тесновато, но уютно и доброжелательно. Отец Арсений обратился к о. Иннокентию с просьбой рассказать о его приходе к Богу.

В последние годы с такими просьбами он обращался ко многим, считая это необходимым и полезным для слушающих. Единственным, кто не рассказывал о своей жизни, был я, бывший уголовник, «вор в законе», порвавший с прошлым, пришедший к Богу и Церкви еще в лагере под духовным влиянием о. Арсения.

Отец Иннокентий начал рассказывать:

«Был в армии начальником группы разведки, забрасывали в глубокий тыл к немцам, собирали по крупицам сведения, необходимые командованию, и передавали по рации. Иногда, если складывалась благоприятная обстановка, немцы не обнаруживали нас, тогда задерживались на два–три месяца, а то и больше, живя в лесу в землянках, разрушенных деревнях; расходились по местности, расспрашивали жителей, сутками лежали в кустах у дорог, железнодорожных станций, аэродромов, складов, наблюдая и наблюдая. Работа смертельно опасная, гибли отдельные бойцы, погибали группы сразу при десантировании на вражеской территории. У немцев существовали специальные подразделения для борьбы с нашими разведгруппами. Как правило, большинство выброшенных разведгрупп погибало.

Это вступление, для ознакомления с работой в тылу противника. В группы входили не просто солдаты, а специальный контингент обученных людей, часть которых должна была в совершенстве знать немецкий язык. Эти люди оканчивали специальные курсы, институты иностранных языков или просто хорошо знали язык. В состав группы обязательно входили женщины, им было проще вести разведку среди гражданского населения. Все участники вооружались первоклассным огнестрельным и холодным оружием, гражданской одеждой и безупречными документами.

Забросили нас далеко от Москвы, за Минск, под город Лида. Нашли опустевшую сожженную деревню и в каменном подвале сожженного деревянного дома, стоявшего на окраине, расположились. Сбросили группу из восьми человек на лес, из них три женщины; выбрались с трудом, собрали контейнеры с грузом и приступили к работе.

В задачу группы входила разведка, в исключительных случаях, если попадался важный объект, разрешалась диверсия, но это обнаруживало нас. Для того чтобы вы могли понять дальнейшие особенности нашей работы, должен сказать, что приходилось обязательно захватывать отдельных немецких военнослужащих, допрашивать, узнавать у них расположение штабов, воинских частей, складов, движение поездов, а потом расстреливать.

Расстрел был обязателен и для всех членов группы всегда был тяжелым делом: убивали не в бою, а беззащитного человека, хотя и врага. Жалели, но друг другу говорить об этом не могли, боялись. Расстрел был необходим, жесток, но взятого в плен солдата или офицера отпустить не допускалось – он немедленно сообщит о нахождении группы, и она будет уничтожена; то же приходилось делать с местными жителями, если они догадывались, кто мы, о полицаях и старостах говорить не приходится, все понятно.

Был октябрь, непролазная грязь, дождь со снегом, пронизывающий до костей ветер. Работали без потерь, захватили поодиночке одиннадцать немецких военнослужащих, получили разведданные, сообщили в центр. Сожженную деревню с теплым подвалом пришлось покинуть, неподалеку расположилась немецкая танковая часть. Ушли в лес, трудно стало с питанием, немецкие документы, взятые нами при заброске, устарели, что усложнило передвижение по территории врага, кончались продукты и садились электробатареи для рации. Сообщили в центр. Нам сбросили ночью с У-2 контейнеры, но неудачно, произошел большой разброс. Два дня обшаривали лес, многое нашли, основное – батарейки – не разбились.

Перехожу к главному. Жили в землянках в лесу, расходились, одетые в гражданскую одежду, но вооруженные, отсутствовали иногда по два–три дня. В землянке всегда дежурила сменная радистка и боец охраны. В один поход пошли вчетвером: лейтенант, младший лейтенант, вторая радистка Ира и я. Зашли далеко, километров за тридцать, и увидели небольшую церковь и рядом дом. Шел проливной дождь, леденящий, с мелкой снежной крупой, одежда промокла насквозь, мы замерзали. Вернуться на базу не могли, слишком далеко отошли, и решили под видом партизан зайти в дом; шаг был рискованный, но другого выхода не было. Постучали, вошли, впустили безропотно, да и как не впустить, оружием обвешаны. В доме находились: мужчина средних лет, молодая женщина, девочка лет десяти и мальчик пяти-шести лет. Разделись, одежду положили сушить на печку, оружие при себе, младшего лейтенанта на охрану у двери поставили, окна занавешены. Хозяйка, красивая приветливая женщина, молча, не спрашивая, достала большую кастрюлю горячей картошки, хлеб и миску с творогом, сказав: «Кушайте на здоровье». Наелись до отвала, своих консервов добавили; сменили младшего лейтенанта и посадили есть.

Начали расспрашивать мужчину: что? где? кто? Отвечает спокойно и, кажется, правдиво. Допрашивали часа два, не только его, но и женщину. Мужчина оказался священником, звали Петром, жену – Ольгой. Закончили разговор, и о. Петр сказал: «Местных партизан всех знаю, ко мне часто заходят то за одним, то за другим, не откажешь. Партизаны и прихожане говорили, советская армия забросила в наш район диверсионную группу. Вы не из нее будете? Немцы всю местность прочесывают, вас ищут». Этим вопросом о. Петр подписал смертный приговор всей семье, он понял: мы – не партизаны.

Прожили два дня, отогрелись, отъелись. В дом Ольга никого не впускала, говоря, что о. Петра нет дома, корову доила, за живностью ухаживала, за ней кто-нибудь из нас с автоматом ходил. Надо было уходить, а перед этим увести семью в лес и расстрелять. Мальчик Сережа привязался ко мне, девочка Женя возилась с радисткой Ирой, которая и сама была почти девочка-подросток. Отец Петр, матушка Ольга и дети часто молились вслух, а о. Петр почти все время молился перед иконами.

Вечером мы уходили; приказали одеться всей семье и сказали – пойдем в лес. Отец Петр и Ольга все поняли, побледнели, о. Петр попросил разрешения причастить семью запасными Дарами. Мы не знали, что такое причастие и Святые Дары, но я разрешил. Подойдя к иконам, все долго молились, потом о. Петр причастил Ольгу, Евгению, Сергея и причастился сам, благословил каждого, в том числе и нас; подойдя к шкафу, достал воду, окропил дом и каждого из нас, обнял своих домочадцев и изменившимся голосом сказал: «Мы готовы к смерти». Он понимал – ни просьбы, ни унижения ничего не изменят. Я посмотрел на своих и увидел: каждый был против расстрела.

Ира тихо сказала: «Командир, может, не надо?» Я промолчал. Лейтенант и младший лейтенант были растеряны, мрачны, никто из них не знал, кому я поручу расстрел. Детей расстреливать до тех пор не приходилось, да и о. Петр и Ольга ни в чем не были виноваты. Все участники нашей группы были неплохие люди; взяты в армию потому, что знали немецкий язык, направлены в дальнюю разведку, никакого отношения к следователям-садистам из НКВД не имели.

Вышли, пошли лесом, прошли километра два до какого-то оврага, приказал остановиться. Расстрел о. Петра, Ольги, детей был не военной акцией, вызванной необходимостью, а самым настоящим убийством ни в чем не повинных людей. И в то же время отпустить их я не мог, потому что любой член нашей группы, согласно приказу, был тогда обязан застрелить меня, а потом семью о. Петра. Видел, что лейтенанты и радистка были против расстрела, возможно, сейчас мы бы договорились, но я не знал, кто из них работал агентом СМЕРШа (расшифровывалось «смерть шпионам», иногда расшифровывали по-другому) и потом донес бы на всех, мы боялись друг друга. Я принял решение: приказал лейтенантам и радистке идти к старым окопам – месту встречи – и ждать меня. Увидел неподдельную радость на их лицах, что не им придется расстреливать, мгновенно повернулись и быстро пошли, боясь, не передумаю ли я. Прижавшись друг к другу, стояли о. Петр, Ольга и дети, громко и отчетливо читая молитвы. Руки Ольги охватили детей, не защищая, а соединяя воедино. Отец Петр медленно поднимал руку, благословляя семью и даже меня. Смотрел я на них, и меня била нервная дрожь. Вера в Бога в этих стоявших передо мной людях превосходила страх смерти; ожидая ее, никто не плакал, не просил о пощаде меня, вершителя их судьбы, – они молились, предав свою жизнь Господу, Его воле.

Я подошел к о. Петру; не замечая меня, он продолжал молиться. Только на лице Ольги промелькнули испуг и мольба. «Отец Петр! По жестоким законам войны я обязан расстрелять всю семью, но не могу, не буду, это – убийство! Идите, но поклянитесь, что не скажете о нашей группе, никто не должен знать, никто!» – «Клятву иерей давать не может, но за себя, Ольгу, Евгению, Сергея обещаю: никто не узнает о том, что вы приходили. Обещаю!» Достал наперсный крест, поцеловал его, приложил к моим губам, сказав: «Благодарю Тебя, Господи, за великую милость, явленную нам, грешным. Пресвятая Богородица, благодарю Тебя! Да святится Имя Твое!» И, обращаясь ко мне, пророчески произнес: «Вы придете к Богу, обретете веру, Церковь. Пройдете трудности, но Господь сохранит Вас», – и поклонился мне. Подошла Ольга, перекрестила, обняла, и, упав на колени, поцеловала мне руку. Женя также поцеловала меня, Сережу я обнял. Предупредил, что дам автоматную очередь в землю, чтобы мои бойцы слышали выстрелы. Выстрелил и, не оборачиваясь, быстро пошел. За долгие годы войны у меня было впервые ощущение внутренней радости, теплоты, света.

Предваряю ваши вопросы. Кто я? Откуда? Родители? Образование? Москвич, родился в 1917 г., окончил МВТУ в 1938 г., работал на заводе конструктором. Отец и мать преподавали в этом же институте, отец – сопротивление материалов, мать – немецкий и английский языки. Мама и папа выросли до революции в семьях прогрессивных профессоров, сочувствовавших революционному движению, считавших хорошим тоном не верить в Бога и осмеивать Церковь, попов, так же воспитали и меня. Дома ради практики говорили на немецком или английском, поэтому я в совершенстве знал немецкий язык. В военкомате в моем деле было записано: «Владеет немецким и английским», что и решило мою судьбу при взятии на военную службу. Направили в специальную разведывательную школу, а в начале 1942 г. забросили впервые за Смоленск. К началу войны мне исполнилось 24 года.

Кончилась война, я вернулся в Москву, женился на бывшей радистке Ирине. Предложили работать в разведке – отказался, вернулся на завод. Все шло хорошо, но в апреле 1952 г. меня арестовали как шпиона иностранной разведки, завербованного немцами в 1943 г. на вражеской территории.

Сидел в Бутырках, в Таганской тюрьме. Первый допрос состоялся через две недели после ареста, допрашивала миловидная приятная женщина, назвала фамилию: «следователь Воронец», запомнившуюся на всю жизнь. Допрашивала доброжелательно, в разговоре была мягкой. Через неделю вызвала вторично, допрашивала в Таганской тюрьме. Но сейчас Воронец показала себя другим человеком: «Давай признавайся, подписывай, ты у меня заговоришь». Я отказался, отвели в какой-то блок, стащили брюки, белье, бросили на цементный пол, спиной кверху, раздвинули ноги и начали бить резиновым шлангом. Боль превосходила возможность сдерживать себя. Палачей было пять человек, один сидел на моей голове, двое придавили ноги, а двое били. Следователь Воронец присутствовала при пытках, подавая команды: «Сильнее, еще, еще, по этому бейте». В камеру идти не мог, охрана волокла за ноги, голова билась об уступы, пороги.

Не обвиняйте меня в слабости, такие пытки человек вынести не может. На третьем допросе «признался», что я шпион, завербованный немцами, готовил террористический акт. При всех пытках присутствовала Воронец, давая команды избивавшим меня палачам.

В камере допросов, подписав протоколы с признанием, сказал Воронец: «Гражданин следователь! Вы знаете, я не виноват». – «Дурачок! Нам надо набрать участников организации, вот ты и попал. У нас не такие признаются, ты мелкая сошка, вша для численности, попал к нам – подписывай, что следователь говорит». Внезапно лицо ее исказилось злобой, поток грязных ругательств извергнулся на меня: «Сам Лаврентий Павлович[10] следит за созданием организации, а мне с тобой возиться приходится, нервы свои портить на такое дерьмо, как ты», – и ударила несколько раз по лицу.

Приговорили к расстрелу, но, не объявив замену расстрела лагерем, направили в лагерь особо строгого режима, что означало по законам ГУЛАГа: при «чистке» лагеря мог быть в любой день расстрелян. В 1952 г в лагере встретился с о. Арсением, стал верующим, нашел Бога, осознал греховность прожитой жизни. Возникло желание замолить прошлое, стать священником. О лагере рассказывать не буду, о них много написано. Для меня лагерь – обретение Господа через о. Арсения, и мучения, перенесенные в нем, – в малой степени искупление прежде совершенных грехов, так мне хотелось думать.

Освободили из лагеря в марте 1955 г., до всеобщей повальной реабилитации. Дали справку, вернулся в Москву. Ирину и детей не тронули, квартира сохранилась. Ирина ничего не знала обо мне, думая, что я погиб в лагерях или расстрелян, на запросы в НКВД не отвечали. Сообщить, что жив, я не мог, переписка из особых лагерей запрещалась. Господь оказал милость мне, соединив с Ириной – бывшей радисткой в группе, радостно и безоговорочно принявшей веру в Бога и ставшей бессменной помощницей во многих делах, а впоследствии и в церкви.

Вышел из лагеря почти на три года раньше о. Арсения, он дал мне адреса нескольких своих духовных детей. В декабре 1956 г. встретился с ними, сообщил, что он жив, но они уже знали, получив от него письма. Запрет на переписку был снят, и двое или трое из них даже ездили в лагерь и встречались с о. Арсением. Особое участие во мне приняли Наталия Петровна и Мария Александровна. Они помогли креститься в загородной церкви, исповедоваться и причащаться рекомендовали ходить в церковь св. Николая – Николы в Кузнецах к священнику о. Всеволоду Шпиллеру[11], с которым обо мне предварительно переговорили, кратко рассказав о моей жизни. Наталия Петровна пришла со мной в церковь, познакомила с о. Всеволодом. Он сказал: «Прежде чем буду Вас исповедовать, расскажите подробно о своей жизни, по окончании литургии побеседую с Вами. Подождите». Церковь была полна народа, в основном женщинами. Дождался окончания литургии, но ждал еще долго, к о. Всеволоду подходили и подходили прихожане, временами он взглядывал на меня, давая понять, что помнит обо мне. «Пойдемте», – и мы пошли, в сводчатой комнате он усадил меня за стол, сел сам. Пожилая женщина, потом узнал – его жена, матушка, принялась кормить нас обедом. Обед окончился, говорили мы очень долго. Этот разговор был одновременно беседой и исповедью, в которой я пытался раскрыть свою душу до основания. Отец Всеволод нечасто задавал вопросы, но если задавал, то извлекал из тайников моей души самое основное, что я и сам не всегда понимал. Рассказано было все: жизнь до армии, работа в разведгруппе, подготовка к расстрелу семьи о. Петра, допросы в НКВД, лагерь и встреча с о. Арсением, благодаря которой я пришел к вере. Отец Всеволод долго и внимательно расспрашивал меня об о. Арсении: где он служил? В какой церкви? К сожалению, я этого не знал и ответил, что Наталия Петровна и Мария Александровна – его духовные дети и могут подробно ответить на эти вопросы. Я мог рассказать только о той духовной помощи, которую оказал он мне, и о том, сколько заключенных приводил к Богу в лагере особого режима. Отец Всеволод задумчиво сказал мне: «Я в Союз приехал не так давно и о таком московском священнике не слышал». С этого дня я стал его духовным сыном, а жена Ирина – духовной дочерью о. Всеволода, мы полностью исполняли все его духовные советы и наставления. Мы часто бывали в Николо-Кузнецах вместе с Ириной.

Примерно в 1958 г. у меня возникло непреодолимое желание стать священником, на это о. Всеволод говорил: «Ваш путь до принятия священства еще очень долог. Подумайте, духовного образования у Вас нет, в семинарию, уверен, за содеянное в прошлом Вас не возьмут, и возраст не тот. Ни один архиерей не рискнет посвятить Вас, да и я не смогу дать Вам на это благословение. Ваш путь до принятия священства еще очень долог, надо пройти дорогой очищения от совершенных злодеяний (он так и сказал, «злодеяний»), и это будет долгим и трудным. Вы будете иереем, но только по великому соизволению Господа, и мне это не ведано. Главное, молитесь и кайтесь, умоляйте Бога о прощении, пройдут годы, и Господь все решит».

Однажды я попытался оправдаться, сказав, что работой в разведгруппе мы спасли на фронтах войны десятки тысяч наших солдат. «Это верно, но руки свои обливали кровью убиваемых или отдавали подчиненным приказы о расстреле, а это смертный грех, совершенный не один раз, даже если Вы исполняли приказ командования. Молитесь о прощении и кайтесь».

В 1958 г. вновь встретился с о. Арсением, рассказал, что более двух лет моим духовником является о. Всеволод Шпиллер, настоятель церкви Николо-Кузнецы – св. Николая Чудотворца, но, однако, попросил о. Арсения взять меня под свое духовное руководство, учитывая, что к вере еще в лагере привел меня он. Отец Арсений в начале разговора ничего не ответил мне, но, подробно расспросив об о. Всеволоде, сказал, что он – священник большой внутренней силы и духовности, и ему, о. Арсению, не должно брать на себя руководство мной, потому что уже несколько лет моим духовником является о. Всеволод, и духовный отец должен быть только один, при наличии двух духовных отцов возникнет возможность получения разных духовных советов, что приведет к плохим результатам. Духовный отец может быть только один, так же, как не бывает двух отцов у рожденного ребенка.

Несколько раз я говорил с о. Арсением о своем желании стать иереем. Более девяти лет не получал благословения от о. Всеволода на принятие сана иерея, точно такого же мнения придерживался и о. Арсений. Однажды после долгого разговора со мной он написал письмо о. Всеволоду, переданное ему Марией Александровной, и знаю, что получил от о. Всеволода ответ. Вопрос о моем посвящении так и остался нерешенным, но в 1968 г. по соизволению Господню произошло необычное.

Еще раньше, постоянно вспоминая семью о. Петра, решили с Ириной поехать под г. Лида, встретиться с семьей, попросить прощения и их молитв. Прошло более двадцати лет, многое изменилось. Приехав, помытарились, но храм разыскали; в нем шла служба, служил другой священник. Дома, где жил о. Петр, не было, сгорел после войны. Стали расспрашивать, фамилию не знаем, только имя о. Петр. Отвечают, священников каждый год меняют, только приживется, – куда-то переводят, нового присылают, у нас «отцов Петров» несколько было, никто толком ответить не мог. Однако древняя старушка за свечным ящиком поняла, какого о. Петра спрашиваем, сказала приблизительный адрес.

Поехали на север Белоруссии, разыскали небольшой город, нашли одну-единственную в городе церковь, сильно поврежденную, но служба в ней шла. Спросили, где живет о. Петр, пошли на квартиру. Открыла дверь матушка Ольга, время бросило на ее облик сетку морщинок, немного располнела, но по-прежнему была красива. Узнав, что ищем о. Петра, сказала: «Он в церкви». Попросили разрешения подождать. Ольга тревожно взглядывала на нас, чего-то опасаясь, но подождать разрешила.

Надо отметить, что в эти годы, да и в последующие, на всей территории Белоруссии гонения на Православную Церковь были жестокими, ставился вопрос о том, чтобы объявить республику атеистической и безбожной. Спросил Ольгу про дочь Женю, сына Сергея, – с удивлением ответила: дочь вышла замуж и живет под Рязанью, Сергей окончил вуз и работает в Минске, и спросила: «Кто Вы? И откуда знаете наших детей?» Конечно, поступил глупо, встал, подошел к ней, взял за плечи и произнес: «Ольга, не узнаете?» Вначале испугалась, сбросила руки, перекрестилась, отшатнулась, отчаянно покраснела и со словами: «Это вы? Это вы?» – обняла меня и, плача, расцеловала. В этот момент с улицы вошел о. Петр, смеясь, сказал: «Матушка! Кого расцеловываешь?» – «Петр! Петр! Посмотри, кто приехал!» Подошла Ирина, и мы, упав на колени, просили прощения за прошлое у о. Петра и матушки Ольги. Радость охватила нас, у всех по лицам текли слезы.

С этого времени почти каждый год я приезжал с Ириной к о. Петру и матушке Ольге на четыре-пять дней. Конечно, рассказал о своей жизни в лагере, об о. Арсении, сделавшем меня верующим, о своем духовном отце – протоиерее Всеволоде Шпиллере, о котором он уже слышал, бывая в Москве, и, конечно, о своем заветном желании стать иереем. Отец Петр и Ольга приезжали к нам в Москву и в один из приездов поехали (с разрешения) к о. Арсению, потом эти встречи повторялись.

В 1968 г. мы приехали к о. Петру, и он сказал, что говорил со своим другом, правящим Владыкой[12], рассказал про мою жизнь, разведгруппу, лагерь, о том, что я – духовный сын о. Всеволода, которого Владыка знал в 1950 г., будучи студентом Московской Духовной Семинарии, о моем знании церковной службы. Владыка выслушал о. Петра и сказал, чтобы по приезде я обязательно с о. Петром приехал к нему. Мы пришли, Владыка принял нас, долго говорил со мной и в день перенесения мощей священномученика Игнатия Богоносца, 11 февраля, посвятил меня в сан иерея, накануне состоялось посвящение в диакона. Время сейчас ненадежное, имя Владыки не назову, можно нанести ему вред.

Приехал в Москву иереем и сразу пошел в храм Николы в Кузнецах к о. Всеволоду. Он очень удивился, что я без благословения духовного отца принял сан и был недоволен, но, помолившись, сказал: «Да будет, Господи, воля Твоя», обнял, благословил и поцеловал, понимая, что, возможно, я еще недостоин, но все совершилось. Служу в Белоруссии, но духовным отцом по-прежнему остается о. Всеволод, а о. Арсений живет во мне громадным духовным началом, из которого черпаю внутреннюю духовность и силу. Отец Арсений не одобрил мое скоропалительное посвящение без благословения духовника о. Всеволода и слово в слово повторил: «Да будет, Господи, воля Твоя». То же, что сказал и о. Всеволод.

Я понял, что Бог есть, увидев, как о. Петр, Ольга и дети готовились принять смерть, так могли умирать люди, глубоко верящие в Него. Скрывать не буду, рассказывать вам о своей жизни было мне нелегко».

Задумчивый и отрешенный, не замечающий нас, находящихся в комнате, и о. Иннокентия, закончившего воспоминания, сидел в кресле о. Арсений. Медленным движением руки он отогнал что-то мешающее, сказав: «В 1962–1963 гг. я обратился к многим из вас с просьбой написать воспоминания о жизни в Церкви, о том, какими путями нашли или укрепили веру, о глубоко духовных людях, встреченных на дорогах жизни. За одиннадцать лет написано воспоминаний немало, некоторые из них рассказывались в этой комнате, другие читали написанное и понимали, что путь к Господу у каждого был свой: у одних через страдания, мучения, холодное дыхание смерти, у других – через радость общения с глубоко верующими людьми, с чудом, явленным Богом. У очень многих этот путь был трудным, полным сомнений, разочарований, падений, колебаний: правильно иду или заблуждаюсь? Но наступал момент, и с помощью Господа, Пресвятой Богородицы, святых препятствия преодолевались. Многие пришли к Богу через человеческую земную любовь, став мужем и женой.

Посмотрите на Серафима Алексеевича (о. Арсений говорил обо мне), каким неимоверно трудным путем пришел он к Богу, вырвался из страшнейшего окружающего мира! Сегодня мы выслушали воспоминания о. Иннокентия – абсолютно неверующий, не имеющий ни от кого поддержки, совета, он все же пришел к Богу через испытание своей совести. Расстрел семьи о. Петра казался неизбежным. Отец Иннокентий стоял перед выбором: выполнить приказ командования, расстрелять или оставить в живых. На весы своей совести он положил на одну чашу приказ командования, на другую – жизнь о. Петра, Ольги, двух детей и понял: никакие приказы не сравнимы с человеческой жизнью, ее ценностью. Перешагнул через воинский долг и оставил семью жить, но сам мог быть расстрелян.

Господь поставил семью о. Петра на грань смерти, дал тяжелейшее испытание, но, раз испытание было дано по Божию произволению, значит, оно было необходимо и о. Петру, и о. Иннокентию. Таково произволение Божие: эта встреча привела о. Иннокентия к Богу, дружбе с семьей о. Петра; и он – о. Петр – способствовал посвящению о. Иннокентия в иереи. Вот где ослепительно выявляется Господня воля! Сказано: и волос с головы не упадет без воли Божией[13].

Была война, разведгруппа, захватившая немецкого солдата, после допроса обязана была уничтожить, расстрелять его, отпустить не представлялось возможным. Но убивавший безоружного становился человекоубийцей. С военных позиций это оправдывалось – он враг. Отпустив, погубишь всю группу, засланную для разведки и своей работой спасающую тысячи жизней на фронте. Оправдать можно многое, привести тысячи доводов, но убийство оправдать нельзя, и здесь надо молиться и просить Господа о прощении. Ты крестился после всего с тобой бывшего и очистился от ранее совершенного, исповедовался, причащался, но молись, молись, взывай к милости Господа, моли о прощении.

Сегодня кто-то из сидящих сказал: «Произошел случай». Никогда нет ничего случайного, все в жизни человеческой совершается по воле Божией, все – любая встреча, радость, горе, кажущееся необыкновенным событие и все-все, окружающее нас, – это Господне произволение, Его воля.

Для того чтобы показать и осознать неисповедимость путей Господних, я просил писать воспоминания о путях, приведших каждого из вас к Богу. Слушая и читая их, мы погружаемся в глубину мятущейся человеческой души, ищущей Бога, и всегда поражаемся Его великой милости, всепрощению к нам грешным. Еле заметная искра Божия, тлеющая под грузом грехов, возгорается в пламя, охватывающее душу человека и часто перекидывающееся на других людей.

Знаю, я тяжело болен; не будет меня – пишите о прошлом, о путях, приведших вас к Богу; давайте читать детям, родным и знакомым. Уверен, что многое из услышанного здесь, записанного сохранится, будет прочтено и, по милости Господа, принесет пользу людям.

Да будет милость Господа, молитвы Пресвятой Богородицы и святых со всеми вами. Пишите…»

Дополнения о. Иннокентия

Прочитав свои воспоминания, записанные Серафимом Сазиковым в 1972 г., счел необходимым сделать добавления. Я понял, что мои духовные отцы – о. Всеволод, ныне, слава Богу, здравствующий, и о. Арсений, ушедший в мир иной в 1975 г., были правы: путь моего священства оказался крайне труден. Только духовная помощь о. Всеволода и жизненная душевная поддержка моей матушки Ирины спасли меня от неверных шагов. Видимо, Господь наказывал меня за совершенное ранее и поспешное принятие сана иерея.

Рассказывая о себе и об о. Всеволоде, удивительном священнике, духовнике, прозорливце, замечательном и добром человеке, ведущем меня и сейчас, поражаюсь милости Божией ко мне – грешному человеку, что Господь дал мне радость общаться с о. Арсением и о. Всеволодом, практически сотворившими по произволению Божию из меня человека, проникнутого верой в Бога.

Бывая в церкви Николы в Кузнецах, я общался только с о. Всеволодом, совершенно не вступая в контакты с окружающими; Ирина, естественно, как женщина, знала больше, и неясные мне трудности службы о. Всеволода в храме иногда доходили и до меня.

Вспоминая и рассказывая свою жизнь, невольно оставил в тени облик о. Арсения, а хотел в основном написать о нем, ибо он вдохнул в меня веру в тяжелейших условиях лагеря, он – мой духовный родоначальник. Слишком увлекся я рассказом о своей жизни и не упомянул о величайшем подвиге, совершенном им в лагере, когда он спасал, поддерживал и передавал благодать веры людям, тяжело духовно страждущим. Скольких людей он спас? Упокой, Господи, душу усопшего старца иеромонаха Арсения.

Записано на магнитофонную пленку и отредактировано

10 декабря 1972 г. Серафимом Сазиковым.

В 1977 г. дополнил воспоминания о. Иннокентий.

Из архива Т.Н. Каменевой.