СЕЛО КРЯЖИ
СЕЛО КРЯЖИ
Выслали меня на три года в глухое северное село на Урале. Высокие заборы, крепкие ворота, ставни на окнах, собаки во дворах, словом, каждый дом – крепость.
Стучись, проси, умоляй – ворота, дверь не откроют, не пустят даже во двор. Идешь по улице, встречаешь человека – не взглянет на тебя, только собаки заливаются за заборами. Но все это узнала только после приезда в село.
По направлению районного НКВД определили мне место ссылки – село Кряжи.
Зарывшись с головой в сено, ехала на санях по скалистой снежной дороге к месту своего назначения, сильно мерзла.
Возчик всю дорогу молчал и только раз сказал:
– Тяжело тебе будет, село неприютное, чужих не любят, как жить-то будешь?
Ответила: – Бог поможет.
– Бог-то Бог, да сам будь неплох, – ворчливо проговорил старик. Пыталась расспрашивать, задавать вопросы. Ответил два-три раза: «Угу», – и замолк. Так я ничего и не узнала про село или деревню, куда ехала.
Утром въехали в село.
– Твоя, девка, деревня, слезай!
Слезла, взяла мешок с вещами. Морозно, по земле мела поземка, где-то истошным лаем заливались собаки. Вдоль длинной улицы растянулись дома, пустынно. Лишь вдалеке женщина несла на коромысле от колодца ведра с водой.
Попыталась догнать, женщину, но она скрылась за заборами, улица опять стала безлюдной. Постучала в одни ворота – не открыли, во вторые, третьи, десятые – в ответ на мой стук за заборами злобно лаяли собаки. Иду, стучусь, – село словно мертвое; из труб над домами поднимается дым – топят печи, но никто не показывается, безлюдно.
Прошла село, пошла обратно, увидела у колодца женщину, подошла к ней, спрашиваю, где можно остановиться.
Окинула меня взглядом, опустила голову, набрала в ведра воды, медленно надела их на коромысло и пошла, ничего не ответив. Отойдя шагов двадцать, обернулась и сказала:
– Чужая ты, не пустят.
Пошла я в другой конец села, и также никто не пустил меня в дом. Замерзла, устала, вернулась к колодцу, присела и жду – может быть, подойдут, спрошу. Подходило несколько женщин, спрашивала, и все отвечали – не знаем. Опять пошла вдоль деревни. Редко встречающиеся прохожие сворачивали в небольшой проход между заборами. Повернула в проход и увидела деревенскую лавку, отворила дверь, напугавшую меня пронзительным визгом, и вошла.
Ни покупателей, ни продавца не было. Громоздились ящики, бочки, ведра, висели косы, серпы, на прилавке лежали куски материи.
Осматривая лавку, жду, когда появится продавец. Стою пять, десять минут не двигаясь, никого нет. Крикнула:
– Кто-нибудь есть?
И вдруг рядом со мной раздался голос:
– Ну! Чего кричишь? Не видишь, что ль? Сижу, смотрю на тебя, чего пришла?
И действительно, на расстоянии метра от меня, между ящиками сидел мужчина, фигура которого сливалась в полумраке лавки с бочками, ящиками, товарами.
Рассказала – ищу квартиру, спрашивала, но все встреченные отвечают «не знаю» или молчат, даже обогреться в дом не пускают, деваться мне некуда, а жить направили в село.
– Чужих не любят, жить к себе не возьмут.
– Что же мне делать, куда деваться?
Дверь отчаянно завизжала, вошел покупатель, о чем-то поговорил с продавцом, купил и ушел, а я продолжала стоять посередине лавки.
– Садись на ящик, подумаю.
Села на ящик и стала молиться Пресвятой Богородице.
– Не пустят наши, куды тебе деваться – ума не приложу. Может, Яковлевых спросить, да сноха-то у них норовистая. Другие не возьмут. Может, к себе пустить, я-то с сестрой, Анной, живу. Тебе и работа нужна, а мне позарез счетовод нужен, ты, видно, городская, на счетах щелкать умеешь, да и грамотная. Ссыльная ты, участь твоя погибельная, защиты ни от кого нет, тебя сюда и прислали, чтобы со свету сжить. Село у нас неприютное, в районе знают, а народ – хороший, сумрачный только. Раньше кем работала?
Говорю – врач, хирург.
– Ну! Это ты врешь, баба – и доктор!
Долго молчал, потом спросил:
– Звать-то как?
– Александра Сергеевна, – и фамилию называю.
– Александра, значит, а по батюшке мы с тобой тезки: а что доктор – врешь, нешто доктора такие бывают, да высылать их сюда не за что. Возьму тебя счетоводом в магазин, жить при нем будешь, а вот врешь, что доктор, – плохо. Доктор вид имеет, а ты – баба и баба есть.
Так состоялось мое знакомство с Сергеем Сергеевичем, продавцом лавки сельпо, или, как он любил говорить «магазина», делая ударение на втором «а».
До обеда сидела на ящиках в углу; в обед лавка закрылась, Сергей Сергеевич повел меня в дом, где жил с сестрой Анной. Критически осмотрев и молча выслушав мой рассказ, почему я оказалась в селе, Анна, не приглашая меня сесть, также молча дала мне крынку топленого молока и кусок ржаного хлеба, сказав:
– Оголодала, небось.
Сергей Сергеевич, сидя за столом, обедал молча и сосредоточенно; я продолжала стоять, пила из крынки теплое, необыкновенно вкусное топленое молоко, закусывая хлебом.
– Сергей Сергеевич! Ты в лавку опять ее веди, а то во вшах, может быть. Вечером баню истоплю, пусть помоется.
Брата Анна уважала и звала только по имени-отчеству. Пообедав, Сергей Сергеевич отвел меня в лавку; вскоре пришла Анна, и за каких-нибудь два часа крошечная комнатка за лавкой обрела жилой вид. Из ящиков была устроена «тахта», застеленная матрасом из сена и толстым слоем чистых мешков; подушку, простыню и одеяло, сшитые из многочисленных разноцветных лоскутков, Анна принесла из дома.
Моих вещей Анна доставать не разрешила, сказав: «В бане обмоешься, белье постираешь, тогда и доставай».
Сергей Сергеевич хорошо протопил печь, вбил в стены несколько гвоздей:
– Одежу вешать будешь, рукомойник за дверью, а нужник во дворе найдешь. Ночью дверь никому не открывай, народ у нас тихий, но долго ли до греха. Товару много, и денежный он, а мне отвечать.
Комната была готова и выглядела уютной, но меня в нее не пустили, и я по-прежнему сидела в лавке на ящиках. Устала, волновалась, болело тело, ломило голову, но я была рада, что нашла пристанище, возможно, временное. Обживусь, если здесь что не выйдет, буду знать, где искать, Господь поможет. Вечером, перед закрытием, пришла Анна.
– Пойдем, баня истоплена.
Первый раз в жизни мылась в деревенской бане.
– Мыться умеешь в нашей бане?
Постеснявшись, сказала «Да», а что делать – не знаю. Разделась, Анна стала мне помогать, березовым веником хлещет, на раскаленные камни воду льет, щелоком с мылом трет спину, и чувствую, что разглядывает меня внимательно.
– Давай теперь на снег – не бойся.
Выбежала она, бросилась в снег, мне кричит:
– Давай!
Будь что будет, бросилась я в снег, перевернулась раза два и назад, в баню, а там Анна воду на горячие камни льет, задыхаюсь, воздуха не хватает. Оделись и чувствую себя обновленной. Одежду Анна дала мне свою.
– Пошли в избу, вшей теперь не принесешь, чай будем пить.
Первая ночь в комнатке при лавке была для меня страшной, уж очень просто все получилось; была комната, работа счетоводом; люди, которых я еще совсем не знала, приняли к себе, накормили, одели.
– Господи! – повторяла я. – Благодарю Тебя за милость! Слава Тебе!
Но одновременно неясная тревога жила во мне, почему Сергей Сергеевич сказал «со мной будешь жить».
Легла, долго молилась и незаметно уснула. Утром проснулась от толчков, около меня стояла Анна и говорила:
– Вставай, Александра, пойдем! Горячего поешь. Заспалась.
Началась моя новая жизни в ссылке, в селе Кряжи, среди людей, которых я вначале боялась, а потом с благодарностью вспоминала и отчетливо видела во всем этом великую милость Господа.
Три года, прожитых в Кряжах, остались в памяти как одно из светлых и теплых воспоминаний о хороших и отзывчивых людях, внешне суровых, неприветливых и замкнутых.
Несколько столетий тому назад пришли они на северный Урал, спасаясь от гнета и рабства крепостничества, суровая природа оказала на них влияние, и сами они стали похожи на нее.
Суровая жизнь выработала в этих людях чувство взаимопомощи, товарищества. Но каждый вновь появляющийся человек был «чужак», его боялись, опасались; но, если видели, что чужак не опасен, миролюбив и не лезет в чужие дела, его принимали в свою среду и люди открывались доброй стороной характера.
Продолжу о своей жизни. Жить так и осталась в комнатке при лавке. Обед и ужин готовила Анна, и я питалась вместе с ними.
В бухгалтерской работе ничего не понимала, первые три месяца делал ее за меня Сергей Сергеевич, одновременно обучая меня счетоводству. Врожденная внимательность и деликатность поражали меня в Анне и Сергее Сергеевиче. Они были грубы и резки в разговорах, в обращении друг с другом и окружающими, но в существе каждого из них лежало желание оказать посильную помощь человеку, иногда даже в ущерб себе.
Лавочник, продавец в деревне, да и не только в деревне, считался обманщиком. Сергей Сергеевич тоже был не без греха, но, работая с ним, я заметила, что он никогда не обвешивал и не обманывал ребенка или древнюю старушку, но с большим удовольствием старался обвесить или обмануть скандальную задиристую бабу и подвыпившего мужика. Однажды я спросила, почему он так поступает.
– Ребенка или старуху обмануть – грех, несмышленыши они, а бабу-горлодранку или хмельного мужика и Бог велел – для науки полезно.
В этом была глубокая логика человека, с детства работающего в лавке.
Внешне Сергей Сергеевич производил не очень приятное впечатление: высокий, грузноватый, с чуть-чуть вытянутым лицом, выпуклыми глазами и крупным носом, он невольно настораживал, и людей, не знавших его, даже отталкивал от себя.
Впечатление было ошибочным – добрый и отзывчивый человек жил в его душе. Мне не раз приходилось быть свидетельницей, что, отпуская товар какой-нибудь одинокой бедной старушке, он не только не брал денег, а еще совал небольшую сумму, при этом смущался и начинал даже, несильно, заикаться.
Брат и сестра жили дружно. Анна, высокая красивая женщина, лет 32, «вдовая», как она называла себя, трогательно заботилась о брате, хотя временами между ними вспыхивали ожесточенные споры, и тогда ругались всласть, выражения были выпуклыми, звонкими и не все могли быть написаны на бумаге; но утром следующего дня ссора и обиды полностью забывались, и жизнь текла опять спокойно.
В доме висели иконы, справлялись церковные праздники, но были ли брат с сестрой верующими в настоящем значении этого слова – трудно ответить.
Бог, конечно, был, но Он не был осязаем, видим, следовательно, находился где-то далеко. Его можно было чуть-чуть обмануть, и, возможно, Он и не заметит того, что ты сделал. Но если совершалось плохое, большой обман, кража – Бог видел, и человек ждал наказания.
Понятия о добре и зле у Анны и Сергея были довольно четки и почти полностью совпадали с Евангельскими, в разговорах часто упоминались Евангельские и Апостольские тексты:
«Всякому просящему у тебя давай»,
«Друг друга тяготы носите, и тем исполните Закон Христов»,
«Взявший меч от меча и погибнет»,
«Не судите, и не судимы будете».
Эти и многие другие Евангельские выражения, конечно, несколько перефразированные, употребляли не только брат и сестра, но и другие односельчане. Посещая в селе больных, я редко видела у кого-либо из жителей Евангелие, хотя, может, они прятали Его, поэтому вопрос, откуда запомнились им эти тексты, – заставлял задумываться.
Церковь в селе закрыли лет семь тому назад, через год ее подожгли, и только остатки фундамента и погост с покосившимися крестами напоминали, что на горе стоял храм. Сейчас здесь было уныло и безлюдно.
Религия, вера, постепенно изживалась в народе, оставались обычаи, смутные воспоминания и что-то таинственное, непознаваемое и, возможно, существующее, и поэтому всего этого в какой-то мере надо было бояться и уважать на всякий случай.
Кто была я Сергею Сергеевичу и Анне, «чужак, чужая», почему они помогли мне, что их толкнуло на это? Живя с ними три года, часто задавала себе этот вопрос и под конец ссылки спросила Сергея и Анну.
– Почему да почему? Чего спрашиваешь? Сама, небось, понимаешь! В лавку пришла замерзшая, голодная. Бабы в магазин заходили, говорят, женщину привезли, ходит по селу, в дома стучится, жилье ищет, никто не пускает. Пришла ты в лавку, стоишь, ничего не видишь, растерянная. Знаю, никто в дом чужую не возьмет, тем более бабу, жалко тебя стало, вот и взяли. Ты-то, Александра, разве не так бы поступила? Хотели сперва к себе в дом, подумали с Анной, решили от соблазна подальше. Баба ты ладная, ростом супротив наших баб только чуток меньше. Будешь жить с нами, глядишь, лукавый чего-нибудь и сотворит. Отдельно потому и поселили.
Скучала я, не было знакомых, родных, не было церковных книг, исповеди, причастия, и, несмотря на все это, моя ссылка являла великую милость Божию. Анна заботилась обо мне, готовила обед, ужин, Сергей Сергеевич колол дрова и приносил их мне, топила печку сама. Вечерами было уютно сидеть у горячей печки, молиться и читать Евангелие, единственную книгу, бывшую у меня.
Счетоводство отнимало не более двух часов в день, остальное время посвящала молитве и лечению больных. Вначале мне не доверяли, но после приема двух родов стали звать акушеркой; в основном лечились только женщины, но постепенно «практика» моя увеличивалась, расширялась, и я приобрела известность в округе.
Милость Божия не оставляла меня; несмотря на то, что лекарств никаких не было, больные выздоравливали, становились на ноги и относились ко мне хорошо. Ближайшая больница находилась на расстоянии почти 90 верст, попасть туда было трудно.
Лечила я больных самыми простыми средствами: банки, компрессы, обертывание горчицей, гусиное сало со скипидаром, травы, которые в изобилии нашлись у дочери одной умершей старушки. Делала из трав отвары, настойки, капли, и все это, к моей радости, помогало.
За время моего пребывания в селе случилось несколько серьезных травм, но и здесь принятые меры оказались удачными – милость Господа не оставляла меня.
Три года ссылки прошли относительно спокойно, в других деревнях и селах ссыльных беспрерывно вызывали в район, посылали на жительство в другую местность, направляли на лесозаготовки, допрашивали и всячески преследовали; в результате из десяти ссыльных оставались в живых три-четыре человека.
Меня эти преследования миновали, а отношение Анны и Сергея Сергеевича, а также местных жителей скрашивало оторванность от семьи и друзей.
Однако месяцев через восемь после моего приезда в Кряжи произошло со мной довольно опасное событие, которое только по милости Божией не привело к катастрофе. Чем внимательнее вспоминаю происшедшее, тем более убеждаюсь, что обстановка, создавшаяся тогда, была очень опасной и любые врачебные средства были бессильны. Помощи можно было ждать только от Бога, и то, что она пришла, было, конечно, чудо.
* * *
Прошло мое первое ссыльное лето, настала ранняя осень и ранняя зима, снег давно покрыл землю толстым слоем. Составляла отчет за третий квартал. Ночь просидела у постели мальчика, болевшего тяжелым воспалением легких; пенициллина и сульфамидных препаратов тогда не знали, лечили банками, горчичниками, и я ждала кризиса, страшного кризиса, который, словно лезвие ножа, отделял жизнь от смерти. Мальчик был слабенький, жизнь в нем еле теплилась, но ночью кризис прошел, и Васенька выжил.
Утром от бессонной ночи болела голова, а квартальный отчет, несмотря на все мои усилия и многочисленные пересчеты, не сводился. За окном послышался непривычный шум, перешедший в оглушительный треск. Приподняв занавеску, увидела аэросани, из них вылез высокий человек в дохе и направился к лавке.
– Александра Сергеевна здесь? – спросил он Сергея Сергеевича, с трудом протиснулся в комнату, бесцеремонно сел на мою «тахту» и спросил: – Ну, как живешь?
И я сразу узнала в этом человеке начальника райотдела НКВД Бажова, который направил меня в эту деревню на жительство.
– Работаю счетоводом, – ответила я.
– Счетоводом, говоришь, – повторил Бажов. Из деревни без разрешения выезжала?
– Нет.
– Граждан лечишь?
– Лечу, когда просят, я врач.
– Лечишь, значит. Разрешение имеешь на лечение?
Я молчала.
– Спрашиваю, разрешение есть?
– Я врач, имеющий диплом об окончании мединститута, имею право лечить больных – это оговорено законом.
– Законом, значит, оговорено, – повторил Бажов.
Разговор, а вернее, допрос, велся минут десять. Задавая вопрос, Бажов повторял мой ответ, прибавляя в конце фразы «говоришь».
– Ясно. Одевайся, поедем, посмотрим, какой ты доктор, да еще без разрешения лечишь! Разберемся. Вещей не брать.
«Арестовывают, везут на дополнительное следствие, создают новое дело, направляют в лагерь?» – вот что мгновенно возникло в мыслях. Бажов вышел из комнаты, я оделась и вышла на крыльцо. Оглядев меня критически, Бажов проговорил:
– Плохо одета, в санях замерзнешь. Сергеевич! Дай ей тулуп – назад пришлю.
Надела тулуп Сергея Сергеевича, влезла в аэросани. Бажов еще раз осмотрел меня, влез сам, закрыл себе и мне ноги мохнатой шкурой.
Оглянулась на столпившихся около аэросаней людей, с тоской взглянула на Анну и Сергея Сергеевича, на односельчан, с которыми успела сдружиться. Мотор взревел, аэросани рванулись и заскользили по снежной дороге, то ныряя во впадины, то взлетая на бугры. Бажов молчал, да и рев мотора не позволял сказать ни одного слова. Я молилась Пресвятой Богородице, мысленно осеняя себя крестным знамением, и умоляла Матерь Божию не оставить меня. Впереди лежала неизвестность, и, конечно, неприятности были неизбежны – в те времена ОГПУ и НКВД несли людям только горе.
Дорога была долгой, незаметно для себя я уснула и даже во сне продолжала звать на помощь Богородицу. Проснулась от толчка. Сани стояли около одноэтажного дома.
– Выходи!
С трудом встала на затекшие ноги, путаясь в длиннополом тулупе.
– Пошли!
Вошли; оказалось, что привезли не в учреждение, а в жилой дом, в передней разделась.
– Пройдите, – сказал Бажов, открыв дверь в комнату. У детской кровати стояли три человека. Войдя, Бажов сказал:
– Привез еще доктора, посмотрим, чем поможет?
Поздоровалась, но никто не ответил. Подошла к кровати, в ней лежал мальчик лет восьми. Щеки запали, дыханье было прерывистым, тяжелым, при каждом вздохе тело его напрягалось, он с трудом втягивал воздух, захлебываясь мокротой, и с таким же трудом выталкивал его.
Склонившись над мальчиком, вглядываясь в его лицо, я еще до осмотра поняла – дифтерит, в горле образовался нарыв, закрывший гортань.
Двое из стоявших были врачи местной больницы, они несколько растерянно говорили между собой приглушенными голосами, третьей была мать ребенка.
Попросила Бажова проводить меня вымыть руки, вернулась и приступила к осмотру, и вдруг неожиданно раздался злобный крик:
– Ты чего стоишь, сволочь? Помогай, лечи! Для чего привезли?
Не отвечая, стала говорить с врачами. Один из них довольно грубо сказал:
– Нарыв в горле, дифтерит, понимать надо, положение более чем серьезно, летальный исход неизбежен, в районе сейчас нет хирурга, вызвали в область, а отоларинголога вообще нет в районе.
– Надо немедленно делать операцию, ребенок умирает, ждать нельзя, – почти крикнула я.
И опять тот же врач сказал, громко, отчетливо, так, чтобы слышал Бажов:
– Неумелые руки оперирующего наверняка приведут к смерти; если нарыв прорвется сам, ребенок останется жив.
Было ясно – местные врачи боялись ответственности. Мать опять озлобленно закричала:
– Чего стоишь? Помогай!
Мальчик угасал, синел, захлебывался, дыхание было прерывистым свистящим. Приподняв его, попросила посветить лампой, осмотрела горло, с силой открывая рот, и увидела, что операцию надо делать немедленно, если ее не сделать в течение десяти минут – ребенок умрет.
– Скальпель есть? – спросила я.
– Здесь нет, а через час можно доставить – больница от поселка три километра, – ответил молодой врач.
– За это время ребенок умрет, ждать нельзя ни минуты.
Попросив у Бажова нож с острым клиновидным концом, прогрела его над керосиновой лампой и решительно подошла к мальчику.
Бажов крепко держал голову сына, с осторожностью раскрывая ему рот; один из врачей неохотно светил керосиновой лампой. Попросила принести спирт и вату. Мать ругала, называла ссыльной сволочью, пыталась ударить меня, оттолкнуть от ребенка и в то же время требовала помощи.
«Господи, спаси, помоги и помилуй!» – беспрерывно повторяла я мысленно. Бажов помогал молча. Введя нож в горло, я с усилием разрезала нарыв. Ребенок вскрикнул, брызнула кровь. Гной, мокрота, залили мне лицо, и в этот момент мать стала бить меня по голове и лицу.
Не выпуская голову сына, Бажов крикнул: «Вон!» Притихнув на мгновение, мать, громко рыдая, вышла из комнаты. Минут десять очищала я ребенку горло и рот ватой, смоченной в спирте. Дыхание стало ровнее, синюшность пропадала. Мальчик стонал, кашлял кровью, мокротой, гноем.
В комнате остались я и Бажов. Попросив его посмотреть за ребенком, вышла вымыть лицо, руки, привести себя в порядок. Болела голова, левый глаз почти закрылся от удара, багровое пятно на щеке говорило, что била меня жена Бажова сильно.
В комнату к мальчику я возвратилась в слезах, горькая обида и возмущение не покидали меня часа два.
Бажов видел мое состояние, видел слезы, текшие по лицу, и синяки и с неудовольствием смотрел на меня.
Ночь провела у кровати ребенка. Трудная была ночь, жизнь висела на волоске, мальчик стонал, кашлял кровью, и временами, приходя в сознание, пытался что-то сказать. Отирая его лицо, я сознавала свою беспомощность, возложив упование только на Бога, и молилась, взывая к Пресвятой Богородице. Молилась, конечно, мысленно, но знала, что губы мои беззвучно повторяют слова молитвы, и это заметил Бажов. Он просидел ночь со мной, не сказав ни единого слова, не помогая, а только внимательно наблюдая, что я делаю. Раза два пыталась войти мать мальчика, но Бажов не пускал ее в комнату.
Под утро мальчик уснул, дышал ровно, но температура была высокой. Задремала и я на несколько минут. Проспал ребенок часов пять и проснулся посвежевший, попросил пить и опять уснул.
Прожила я в семье Бажова семь дней. Семья была большая, но меня никто не замечал, не здоровался, кормили на кухне, спала, сидя на стуле около кровати больного. На пятый день мальчик стал вставать. Говорил со мной только Бажов, и только о здоровье ребенка. Когда я кормила больного и пробовала бульон или кисель, жена Бажова говорила:
– Сама-то не жри, это для ребенка!
Петя, так звали мальчика, привязался ко мне, с большим интересом слушал сказки, расспрашивал о Москве, о прочитанных детских книжках, что еще более восстанавливало против меня Бажову.
Жизнь в доме стала для меня невыносимой, на седьмой день жена Бажова говорила на кухне мужу, при мне:
– Петя поправился, гони ты ее в шею, жрет, пьет, зачем держать? Гони, тебе говорю, видеть не могу эту ссыльную суку, в лагерь пошли, расселили дерьмо по всему району.
Бажов ответил:
– Завтра уедет. Что ты нападаешь, сына ведь спасла, наши-то доктора не смогли. Приготовь ей продуктов с собой.
– Я ей приготовлю, долго помнить будет, второй фонарь под глазом поставлю!
Почему ненавидела меня жена Бажова – навсегда осталось для меня загадкой.
Утром простилась с Петей, он заплакал, когда я уходила. Вышла на крыльцо, аэросаней не было, стояли сани-розвальни, в них сидел старик. Взглянув на меня, сказал:
– Где это тебя разукрасили? Здорово глаз подбили! Я промолчала.
Вышел Бажов, посмотрел, кивнул головой, сани тронулись, но я сказала возчику остановиться – не было тулупа Сергея Сергеевича! Бажов еще не ушел с крыльца, и я крикнула:
– Тулупа Сергея Сергеевича нет!
– Как нет? Это Катеринины штучки! – и бросился в дом.
Сани стояли. Минут через пять вышел Бажов с тулупом, следом за ним выскочила жена, вырывая тулуп и крича: – Кому вещь отдаешь? Ссыльной сволочи, ведь все равно сдохнет.
Бажов бросил в сани тулуп, возчик дернул возками, и мы поехали. До меня долетал крик Катерины, но слова переходили в злой визг, и он долго еще звенел в ушах.
Ехали назад двое суток. Сани скрипели по снегу, дорога шла лесом; мимо проплывали сосны, ели, березы, и опять сосны, ели и березы, покрытые шапками снега. Однообразие подавляло. Старичок возчик говорил беспрерывно, рассказывая удивительно запутанную семейную историю, где участвовали снохи, невестки, зятья и кумовья. Молиться поэтому было невозможно, почти после каждой фразы возчик спрашивал:
– Ясно тебе аль нет?
На что я обязательно должна была ответить «да». Если я не отвечала, старик оборачивался ко мне и говорил:
– Ты пойми, пойми! Дело-то какое! – и начинал толкать меня в ногу кнутовищем, дожидаясь ответа. На второй день заболела голова, знобило и не давала покоя мысль, почему в семье Бажова живет озлобленность и дикая ненависть к ссыльным. Хотелось понять причину этой ненависти.
На душе было тоскливо и грустно, мысленно перенеслась в Москву, к родным, в любимый, но закрытый уже несколько лет наш храм. Вспоминались церковные службы, находящийся в неизвестном лагере духовный отец – иерей Петр, друзья, Валя, Дуняша и многое хорошее и милое сердцу, чего я была лишена за годы ссылки.
– Господи, Господи, не оставь, – взывала я, – Господи, помоги!
Но перед глазами возникала спина возчика, слышались глухие удары комков снега о передок саней и скрип полозьев, нарушавший тишину леса.
– Засветло добраться до Проскурова надо, у свояка встанем, а ежели не доберемся, то в темноте и сбиться можно, – говорил возчик.
Я заболевала, хотелось спать и было безразлично, доберемся до Проскурова или не доберемся. Второй день пути провела словно в тумане, в памяти запечатлелись только слова возчика, сказанные кому-то:
– Девка-то в дороге сомлела.
И следующим воспоминанием было выплывшее из окружавшего полумрака лицо Анны, склоненное надо мной.
Вначале заболела тяжелым гриппом, а потом дифтеритом, болезнью, редкой для взрослых; к счастью, все обошлось благополучно. Проболев положенное время и выдержав карантин, продолжала размеренную жизнь.
Очень боялась, чтобы полученный мной дифтерит не распространился среди детей села, но принятые карантинные меры и милость Божия ограничили болезнь только мной.
Время шло, быстро проходили дни, медленнее – недели, тянулись долго и нудно месяцы, и нескончаемыми казались годы, но наконец три года ссылки пришли к концу.
Вызова из района не было. Прошла неделя, месяц, пошел второй, и наконец желанный вызов пришел. Желанный и в то же время страшный. Никто из нас, ссыльных, никогда не знал, отпустят тебя или добавят, без объяснения каких-либо причин, еще новый срок ссылки, а может, – направят в лагерь.
Явилась в райотдел к Бажову, в приемной тянулась очередь, люди стояли взволнованные или подавленные, плохо одетые, истощенные, молчаливые; лишь изредка кто-нибудь из стоящих обращался шепотом к соседу, но молодцеватый секретарь в военной форме грубо обрывал разговоры и каким-то особенно многозначительным и зловещим голосом вызывал к Бажову.
Очередь двигалась медленно, многие, выходя, плакали; для двух или трех человек секретарь вызвал охрану, и их тут же из приемной увели; человек шесть вышли радостные – ссылка для них закончилась, можно было уезжать, но, получив от секретаря справку, читали перечень городов, где им запрещалось жить, – домой ехать было нельзя. Волнуюсь и я – что ждет меня? Секретарь называет мою фамилию, вхожу к Бажову. Зашла, остановилась около стола.
«Матерь Божия, помоги!» – говорила в душе и ждала с волнением решения своей участи.
Подняв голову, Бажов несколько секунд смотрел на меня, медленно встал и подошел ко мне, в голове мгновенно пронеслось: «Продлевается срок, направляют в лагерь, гонят на лесозаготовки».
Бажов молча, внимательно разглядывал меня; заметив волнение, сказал:
– Александра Сергеевна! Не волнуйтесь, ссылка ваша окончена. Паспорт получите чистый, можете ехать куда хотите. Характеристику в дело вложил хорошую. Не думайте, что забыл спасение сына. Помню хорошо. Трудное тогда было у вас положение, но спасли. Не говорю «До свидания» – прощайте! С нашим братом встречаться не следует. Берегитесь людей, берегитесь! Спасибо.
И, крепко сжав меня за плечи, легонько повел к выходу из кабинета. По справке, полученной у секретаря и подписанной Бажовым, получила чистый паспорт, разрешающий жить, где угодно.
Сергей Сергеевич, Анна и многие люди, с которыми сдружилась в селе, остались в моей душе светлым воспоминанием. Конечно, когда ближе сошлась с Анной, много рассказывала о Боге, Церкви, житиях Святых. Сергей Сергеевич тоже присутствовал при этих разговорах. Анна задавала вопросы, он только молча слушал. Анна стала по-настоящему верующей, выучила ряд молитв, где-то достала Евангелие и каждый день читала по одной главе. Думаю, что Сергей Сергеевич тоже стал верующим – так говорила Анна.
Господь явил свою великую милость, дав возможность встретить тех, кто приютил, накормил, обогрел, одел и даже дал работу и тепло душ своих в трудное время ссылки.
Сложность души человеческой показала и встреча с Бажовым; что было в душе его – знает только один Бог.
Долгие годы переписывалась я с Сергеем Сергеевичем и Анной, переписываюсь и сейчас. Сергей Сергеевич был взят в армию и погиб в 1943 году под Курском. Анна Сергеевна вышла через год после моего отъезда замуж. Родилась дочь Наташа, в 1954 году приехала в Москву поступать в институт; три года прожила у нас, на четвертом курсе вышла замуж за моего племянника Георгия, они многие уже годы живут счастливо.
Прошло 23 года после ссылки, работала консультантом-хирургом в онкологической больнице. Однажды вошла больная лет 45–50, разделась; стала я ее осматривать, просмотрела анализы, снимки, диагноз лечащих врачей и вижу, что опухоль опасная, большая, жалость к больной проникла в душу, внимательно взглянула ей в лицо и что-то знакомое увидела в нем. Я знала эту женщину. Взяла историю болезни – имя Екатерина и фамилия Бажова мгновенно напомнили прошлое: умирающий от дифтерита мальчик Петя, Катерина, бьющая меня по лицу, Бажов.
Непроизвольно, неожиданно для самой себя, спросила: – Где ваш сын, Петя? Ему, сейчас, вероятно, лет 35, и где муж, Бажов?
Изумленно и испуганно взглянула на меня и затравленно вскрикнула:
– Кто вы, доктор? – и тут же мгновенно узнала меня и вспомнила прошлое. Растерянно, не отвечая на мои вопросы, только спросила: «Поправлюсь я или нет? помолчав несколько минут, сказала: – Простите, время такое было».
Я молча писала в истории болезни свое заключение, молчала Бажова, молчали врачи. Сказала стандартную фразу:
– Вам будут делать операцию, на подготовку к ней уйдет дней десять.
Что было потом с Бажовой – не хотела знать, но все-таки раза три-четыре заходила к ней в палату. Вопреки всем прогнозам, операция прошла успешно, Бажова выписалась из больницы.
Неисповедимы пути Твои, Господи!
А. С. Глаголева.
Из архива В. В. Быкова.