С. Н. Булгаков: образы власти божественной и власти земной А. А. Морозов

С. Н. Булгаков: образы власти божественной и власти земной

А. А. Морозов

Для религиозной философии С. Н. Булгакова характерно четкое разделение трансцендентного и имманентного. Мир божественный и мир земной удалены друг от друга, они бесконечно далеки и чужды. Но в снисхождении Бога трансцендентное становится абсолютно имманентным, максимально сближается онтологическая основа мира горнего и мира дольнего. И перед нами открываются возможности изменения нашего бытия, личностного и общественного. Человек в сущностной основе своей принадлежит к двум планам бытия, и, по словам Н. А. Бердяева, «утверждение одного человеческого плана есть неизбежное отрицание человека».[449] С. Н. Булгаков говорит о совечности тварного мира Богу. И в этой совечности тварного бытия человек оказывается свободным сотворцом, ради которого «Бог как бы ограничивает свое всемогущество». «Мир, созданный на основе человеческой свободы, не может быть разрушен и уничтожен, хотя бы он благодаря ей и “не удался”, а люди превратились бы в сынов сатаны», – говорит Булгаков[450]. Эти предпосылки делают возможным и необходимым обсуждение подробностей земного плана бытия в религиозно-философской традиции.

В социально-познавательном дискурсе человек воспринимается как существо по преимуществу социальное. Мы должны понять эту социальность максимально широко как способность межличностного общения, которое приобретает религиозные, политические, экономические и другие формы. Особую остроту это общение получает в сфере политической, которая формируется вокруг вопросов конституирования и распределения власти. Власть как форма межличностных отношений продолжает играть колоссальную роль в жизни людей. Власть – неотъемлемый атрибут государства, которое остается универсальной формой человеческого общежития. И оправданными оказываются слова Аристотеля о том, что человек, живущий в силу своей природы вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек[451].

С. Н. Булгаков называет власть скелетом человеческого общества. Власть является тем, без чего немыслимо существование последнего. Однако она являет различные образы, выражающие исторический опыт человека. Булгаков указывает на то, что сознание людей не мирится с узкопрагматической трактовкой власти, в которой власть предстает как бездушное и жестокое средство достижения утилитарных целей. Ее всегда пытаются наделить одухотворенным и мистическим характером. По словам философа, ничто относительное не держится на себе самом, но ищет оправдания в абсолютном; также и «звериное начало власти через человека ищет обожествиться»[452]. Но эмпирически в качестве результата мы обнаруживаем лжетеократии, когда земная власть приравнивается к божественной. Кесарю возносятся божественные почести. Исторически подобная практика принимает самые различные формы. Наиболее явно она выражается в прямом обожествлении правителя или приписывании ему божественных свойств. В современном политическом пространстве такая практика приобретает более изощренные формы: при провозглашении самых благородных задач целью оказывается построение сильного государства, реализующего либо только свои интересы, либо узкие частные интересы отдельных групп. Объявленные же благородные задачи, ради которых люди поступаются свободой и преклоняются перед государством, оказываются нерешенными. Это, несомненно, ошибка. Но в этой ошибке видится предчувствие религиозной природы власти. Земная власть только символ божественного всемогущества. Истинная же власть есть только у Бога, и она всегда соединена с любовью. Тем не менее это именно власть. Доказательство этому Булгаков находит в Священном Писании. Приведя множество примеров, он заключает: «Пусть это царство “не от мира сего”, все-таки в каком-то смысле это есть царство, – нельзя же без конца все аллегоризировать»[453]. Но мы должны предостеречь себя от того, чтобы обожествить эмпирически существующую власть. Преклоняться перед земной властью и главным ее носителем, государством, по сути, оказывается идолопоклонством, принесением жертвы зверю. С властью можно и часто нужно мириться и «даже высоко ценить ее практические достоинства», но она не может быть объектом поклонения и любви. Так рассуждает Н. А. Бердяев. В трактовке последнего власть государства оказывается относительным благом. Она ограничивает волю людей к насилию, уберегает человека в мире, находящемся в падшем состоянии.

Однако оба русских мыслителя идут дальше. Относительность земной власти может преодолеваться, и, хотя бы незначительно, человек может приблизить ее к абсолютной сущности. Человек приходит в мир как существо свободное и богоподобное, а значит, по мнению Булгакова, человек способен сотворить богоподобную сущность и в себе, и в мире. Бердяев также утверждает способность человека через свободу «творить совершенно новую жизнь, новую жизнь общества и мира»[454].

Вместе с тем, нет достаточных оснований отождествлять представления о власти двух великих мыслителей, если исходить из их онтологических основ. Бердяевская картина мира отражает радикальный иерархизм, беспредельно возвышающий личность и свободу, но в то же время вносящий дуализм двух царств. У Булгакова бытийной основой человеческого существования является мировое всеединство. Формы его существования – семья, класс, национальность, общество. Человечество есть организм, преддверие соборного единства, в котором сплетены свобода и подчинение, равенство и различие, братство и принуждение. «Общественный идеал стремится к осуществлению не одной всеобщей свободы и равенства, но и истинного иерархизма, вне которых нет общественной сплоченности»[455]. В человеческом обществе нет ни безусловного добра, ни безусловного зла. Это касается и форм общественного устройства, и политической практики.

Нужно отметить, что в своей системе всеединства Булгаков избежал пантеистического искушения Николая Кузанского, разрушающего иерархию божественного и земного. С другой стороны, его взгляды предостерегают нас от идололатрии государства, которая прочитывается в построениях Л. П. Карсавина. Согласно последнему, любой народ есть «иерархически расчлененный организм, в котором всякое целое составляется из низших целых»[456]. Причем целым высшего порядка является государство, а целым низшего – индивид. И даже осуществление высшей культурной задачи – соединение с Богом – мыслится Карсавиным через государство, обладающее максимумом власти.

Современное политическое сознание (в самых различных его интерпретациях) формируется вокруг корпуса демократических идей, в рамках которого также неоднозначно решается вопрос о приемлемом образе власти. Ю. Хабермас обозначает двойную перспективу власти. Он говорит: «Мы можем различать власть, рождающуюся в процессе коммуникации, и административно применяемую власть»[457]. Первый тип власти рождается в процессе коммуникации политической общественности, второй – через структуры политической системы. Расширение области свободной коммуникации позволяет рационализировать и модернизировать оба плана существования власти. В проекте Ю. Хабермаса отношения между властью и свободной коммуникацией определяются правовыми средствами. Власть как принудительная сила получает от права правовую форму, которая обеспечивает обретение легитимности политической власти. Акцентируя зону свободной коммуникации, Хабермас, однако, сохраняет важные функции власти в общественном развитии: стабилизировать поведенческие ожидания и коллективно принятые решения. Причем власть имеет здесь только инструментальную перспективу, тогда как нормативная есть только у права. Но такая перспектива власти имеет чисто социологический характер, она лишена трансцендентного плана. Кроме того, при всей своей привлекательности проект Хабермаса трудно проецируется на современный российский социокультурный процесс, что заставляет искать иные основания развития.

Очевидно, бинарность власти в русской религиозно-философской традиции, и в частности у С. Н. Булгакова, имеет иной содержательный смысл. Образы земной и небесной власти имеют гносеологическое и аксиологическое значение. Они обозначают предельные точки добра и зла, детерминирующие нашу самоидентификацию. Мы можем воспринимать власть как особый вид мирского служения, но она не должна стать объектом любви и поклонения. В последнем случае власть принимает образ зверя, требующего жертвы человеческой свободы и жизни. Булгаков критикует демократический проект правового государства за то, что он выражает религию человеко-божия, в которой общественная власть воспринимается как земной бог. У него прочитывается свой проект власти, в основе которого лежат христианские ценности. Христианские и демократические ценности не содержат явных противоречий. Но в религиознофилософской традиции первые предстают как абсолютное основание, а вторые – только как относительное человеческое установление, имеющее преходящий характер. Реализация христианских ценностей ни в коем случае не предполагает привилегированного положения Православной церкви и не связывается с конкретной формой правления. Если современная политико-правовая мысль пестует идею демократического правового государства новоевропейского образца, то для русского мыслителя это вопрос вторичный. По мнению С. Н. Булгакова, идея православного царства напрямую не связана с конкретной формой организации власти и осуществима в ее различных вариациях, зависимых от исторических обстоятельств и этнических особенностей.

Христианство есть религия свободы. В современных условиях, по словам Булгакова, государство может быть оцерквляемо ныне не извне, но изнутри, не сверху, но снизу[458]. Это проект рационального и трансцендентно ангажированного коммуникативного действия. Таким образом взгляды С. Н. Булгакова могут быть актуализированы в конкретной стратегии развития современного российского общества, в формировании политического сознания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.