Письмо двадцать второе

Письмо двадцать второе

Мой дорогой Гнусик!

Итак, твой подопечный влюбился, причем наихудшим для нас образом, и в девушку, даже не упомянутую в списке, который ты прислал. Тебе, вероятно, интересно узнать, что маленькое недоразумение между мной и тайной полицией, которое ты старался создать по поводу некоторых неосторожных выражений в одном из моих писем, теперь позади. Если ты надеялся таким образом подсидеть меня, ты просчитался. Ты поплатишься за это, как и за все остальные свои ошибки. А пока я прилагаю небольшую брошюру, только что изданную и посвященную новому исправительному дому для нерадивых искусителей. Она богато иллюстрирована, и ты не найдешь в ней ни одной скучной страницы.

Я отыскал досье этой девушки и в ужасе от того, что обнаружил. Она не просто христианка — она из самых гнусных! Отвратительная, подлая, глупо-улыбчивая, скромная, молчаливая, тихая как мышка, ничтожная как мокрая курица, девственная, истое дитя! Какая гадость! Меня просто тошнит. Ее досье читать просто противно. С ума сойти, до чего мир испортился. В прежние времена мы послали бы ее на арену, на растерзание зверям. Такие, как она, только на это и годятся. Правда, от нее и там было бы мало пользы. Она — двуличная обманщица (знаю я тихих): вид такой, будто готова упасть в обморок при виде капли крови, а умрет, гадюка, с улыбкой на губах. Да, законченная обманщица — выглядит строгой, а сама полна остроумия. Она из тех, которым даже я мог бы показаться смешным! Мерзкая, бесцветная, маленькая жеманница, а готова броситься в объятия этого болвана при первом же зове. Почему Враг не поразит ее хоть за это, если Он уж так помешан на девственности, чем смотреть и улыбаться?

В глубине души Он гедонист. Все эти посты и бдения, костры и кресты — лишь фасад. Пена на морском берегу. А на просторе Его морей — радость и снова радость. И Он даже этого не скрывает. В Его деснице, видите ли, вечное блаженство. Тьфу! Мне кажется, тут нет и намека на ту высокую и мрачную мистерию, до которой мы восходим в Мрачном Видении. Он вульгарен, Гнусик! У Него буржуазная душа. Он заполнил весь мир, весь Свой мир Своими же радостями. Люди целый день занимаются тем, что отнюдь не вызывает у Него возражений: купаются, спят, едят, любят друг друга, играют, молятся, работают. Все это надо исказить, чтобы оно пошло на пользу нам. Мы трудимся в крайне невыгодных условиях. Ничто естественное само по себе не работает на нас. (Однако это не извиняет тебя. Я вскоре собираюсь за тебя взяться. Ты всегда ненавидел меня и дерзил когда только мог.)

Потом твой подопечный, конечно, познакомится со всей семьей этой девицы и со всем ее кругом. Неужели ты не понимаешь, что даже в дом, где она живет, ему нельзя войти? Все это место пропитано жутким смрадом. Садовник и тот пропитался, хотя он там всего пять лет. Гости, приехавшие с субботы на воскресенье, уносят с собой этот запах. Кошка и собака заражены им. Этот дом хранит непроницаемую тайну. Мы уверены (иначе и быть не может), что каждый член семьи каким-то образом эксплуатирует других, но мы никак не можем разузнать, в чем там дело. Они так же ревностно, как и Сам Враг, оберегают тайну о том, что скрывается за обманом, называемым бескорыстной любовью. Весь этот дом и сад — сплошное бесстыдство. Они до тошнотворности напоминают то описание Небес, которое принадлежит перу одного из их поэтов; «Тот край, где жизнь царит и воздух дышит мелодией и тишиной».

Мелодия и тишина… До чего я их ненавижу! Как благодарны мы должны быть за то, что с тех пор, как отец наш вступил в ад (а это было много раньше, чем оказалось бы по человеческим данным), ни одного мгновения адова времени не было отдано этим отвратительным силам. Все заполнено шумом — великим, действенным, громким выражением победы, жестокости и силы! Шум и только шум способен защитить нас от глупого малодушия, безнадежных угрызений совести и неисполнимых желаний. Когда-нибудь мы превратим Вселенную в один сплошной шум. На земле мы сделали большие успехи. Под конец мы заглушим все мелодии и всю тишину небес. Я полагаю, что мы еще недостаточно громки. Но наука движется вперед. Ну а ты, отвратительный, ничтожный…

(Здесь манускрипт прерывается, потом — другой почерк…)

В пылу литературного рвения я обнаружил, что нечаянно позволил себе принять форму большой сороконожки. Поэтому я диктую продолжение своему секретарю. Теперь, когда превращение совершилось, я узнаю его. Оно периодически повторяется. Слух о нем достиг людей, и искаженная версия появилась у их поэта Мильтона с нелепым добавлением, будто такие изменения облика «в наказание» наложены на нас Врагом. Более современный писатель по имени Шоу понял, в чем здесь дело: превращение происходит изнутри и его должно считать блестящим проявлением той Жизненной Силы, которой поклонялся бы отец наш, если бы он мог поклоняться чему-либо, кроме самого себя. В своем нынешнем виде я еще больше жажду увидеть тебя и обнять крепко, крепко, крепко.

Подписано: Подхалим

по поручению его Преисподнего Адородия Баламута.