Последняя молитва старца Иосифа
Последняя молитва старца Иосифа
Красное солнце погружалось в тихую морскую пучину. Море отдыхало — шторма здесь не было давно. Мягкий свет золотил водоросли, скалы, верхушки деревьев и древние камни монастырских построек Афон врезал
ся в небо, словно купол Святой Софии, так же, как и во времена величия Византии, служа Творцу живым непоколебимым храмом.
Вечер, готовящий живое ко сну, сталкивался вдруг с насыщенным бытием тысячи душ, проводящих ночи в молитвенных бдениях. Они, эти странные люди в черных одеждах, были как бы нарушителями естественного закона ради закона преестественного, став аномалией и вызовом остальному человечеству, непримиримо разделенному в своем отношении к монашеству. Для одних оно было миром понявших истинный смысл жизни мудрецов, для других — лишь собранием безумцев и человеконенавистников. Вечер никогда не припоминал человеческих мнений, но для него особое великолепие Афона было очевидно, и он сам был лишь частью его земной красоты. Может, в этой проявленной очевидности и есть истина, которая никогда не боится, что ее поглотит мрак, которая всегда и при всех обстоятельствах являет себя несовершенному миру?
Как существует уже тысячу лет эта небольшая цивилизация, понять постороннему очень трудно. Что питает ее, чем она живет? Этого нельзя передать, это можно только познать на опыте, ощутить, почувствовать.
Мир тебе, Афон. Твои чертоги освещаются светом вечности…
Теплый майский вечер наводил людей на разные мысли. Кто-то думал лишь о сне, кто-то о любви, кому-то приходили на ум слова Екклесиаста о том, что все в нашей жизни преходяще. Через пятьдесят пять лет пребывания на Святой горе геронта[14] старой лаврской кельи Животворящего креста Господня неожиданно понял, что пришел вечер и его жизни, которая вот-вот должна завершиться неизбежной кончиной. Не то чтобы старец не думал раньше о смерти, скорее наоборот. Но иногда он переживал в своей жизни нечто, властно наполняющее душу новым содержанием и пониманием. Этот вечер явился для геронты Иосифа именно таким мгновением — он просто все понял, словно получил весточку от Бога. Глядя на тонущее в море багровое солнце, старый монах старался вспомнить, не совершил ли он в жизни такого, что может помешать ему на последнем пути ко Господу. Не стяжав ни умной молитвы, ни истинного смирения, он все годы проживания на горе выполнял положенное ему правило строго и неукоснительно. В этом заключалась вся его надежда.
— Ежедневно исполняемое правило, дети, это золотая драхма, которыми мы наполняем сундук жизни, на это мы и приобретем Царство Небесное… — слова старого геронты Арсения, его приснопоминаемого учителя, крепко отпечатались в восприимчивой, как пластилин, памяти ученика.
Еще в своих воспоминаниях геронта Иосиф бережно хранил большую глиняную свинью-копилку — она стояла на полке детского шкафа в доме отца, который уехал на заработки в Америку и так и не вернулся на родину. Каждые полгода родитель присылал с запада деньги, и мать давала маленькому Яннису несколько крупных монет, которые им торжественно погребались в утробу зверюшки-копилки.
Мать работала учительницей и не уставала повторять ему:
— Ты сам должен, сынок, заставить думать себя о завтрашнем дне. Будущее зависит не только от Бога, но и от нас самих.
Яннис копил деньги сначала на велосипед, затем на одежду, но свинья не хотела отдавать содержимое вещам. Он ждал чуда, и чудо произошло. Повзрослев, Яннис неожиданно для всех разбил копилку, попрощался с зареванной матерью и приехал на Афон. Прежний Афон был намного грязнее, грубее и проще. Тогда было все другое — жить было веселей, старцев уважали и ловили их простые слова как откровение Божье.
Теперь время словно сорвалось с цепи. Появилась масса новых вещей, и люди по-настоящему изменились. Стали похожи на мыльные пузыри — снаружи много ярких красок, а внутри лишь жаждущая пустота. Святая гора наполнилась такими новыми по образу мысли и жизни людьми, которые принесли в своих карманах мир. Старец узнал о компьютерах, космических кораблях и об угрозе ядерной войны. А с соседнего полуострова Ситония летом по ночам доносились теперь громкие звуки-удары современной музыки, летящие, словно вороны, в молитвенную тишину Афона с молодежных дискотек Старцу казалось, что именно так стучит сердце дьявола — настойчиво и прелестно для глупых юных сердец, желающих биться с ним в унисон.
Похоже, правы были отцы — действительно время апокалиптическое. Сегодняшние послушники часто ленились молиться и пренебрегали нехитрыми наставлениями старцев, любили много читать и спать и считали себя умнее всех остальных. Геронта Иосиф имел двоих, ушедших из мира по непонятным ему соображениям, они вполне искренне старались подвизаться, но их жесткий характер проявлялся достаточно, чтобы ежедневно ранить его и без того больное сердце. Старец невольно все больше смирялся перед своими строптивыми послушниками, и с годами чем больше зависел от своей младшей братии, тем меньше кричал и срывался на них, понимая, что убогая старость нуждается в поддержке. Старец имел уже горький опыт. Его первый духовный сын давным-давно ушел в Катунаки, так и не сказав ему перед уходом ни единого доброго слова.
— Десять лет я служил тебе, геронта, словно какой раб, прислуживал, обрабатывал бесконечные оливковые сады, ты же не научил меня ничему! Кричал по малейшему поводу, сбрасывая свое раздражение. Ты же ничего не знаешь, кроме механической молитвы, у меня из-за тебя и твоих наставлений уже сворачиваются мозги. Хоть ты и дал мне монашество, я все же без боязни оставляю такого руководителя, потому что не хочу быть столь же пустым, как и ты. А ты пуст, как этот кувшин без вина, бесплоден, как больная олива, груб, как кабан, разоряющий наши огороды.
Геронта часто молился и плакал о нем.
— Калинник, чадо мое, где же ты теперь?
Калинник был из богатой афинской семьи. Он сызмальства привык к роскоши и был довольно хорошо образован. Его мать была в совершенной растерянности от его решения стать монахом, всячески старалась этому помешать, но так и не смогла сладить в сердечной битве со святым Силуаном, чьи вдохновленные Святым Духом писания привлекли добрую душу юноши на Афонскую гору.
Во время своего послушничества он пытался смирить свой гордый ум изо всех сил, но все закончилось очень плачевно.
— Может быть, я, неученый крестьянин, был слишком строг с ним? Кто знает, за кем основная вина — за нерадивым послушником или за чересчур строгим старцем?
Геронта сердечно мучился и винил себя за то, что произошло. Когда он увидел плачущего Калинника с фотографией его красавицы-матери, не сомневаясь ни секунды, вырвал это дьявольское наваждение из его дрожащих рук и гневно разорвал карточку, почувствовав пальцами слезы плотской привязанности, затем поставил его на поклоны и лишил вечерней трапезы. Ему казалось, что он вырывает сына из лап самого дьявола, но, быть может, это дьявол таким образом вырвал чадо из чрезмерно тесных объятий старца. Через неделю Калинник ушел.
Лаврские старцы не одобрили поступка неопытного монаха, увидав в нем непослушание, но ведь так много заброшенных келий, и все они нуждаются в восстановлении. Да и сам геронта Иосиф имел нехорошую славу простеца и ворчуна почем зря. По этим причинам Калинник нашел понимание и получил большую келью Двенадцати апостолов, завез с Салоников мудреные станки и занялся гравировкой. Это рукоделие давало хороший доход, и молодой пустынножитель мог бы уделять много времени молитве. Но, как злословили его приятели монахи, Калиннику больше нравилось в свободное время смотреть в подзорную трубу, как вдоль горы плавают по морю рыбацкие катера и прогулочные корабли. Затем он все чаще стал посещать Афины, якобы по делам, навещая свою больную раком мать. Через год самостоятельной жизни он повесил схиму на крючок в алтаре своего храма и уехал в мир, никому ничего не сказав. Еще через полгода келью Двенадцати апостолов опечатали, и до сих пор в ней никто не живет.
Печальные раздумья старца прервал осторожный стук в ворота.
— Никос, кто там стучит? Пойди, открой скорее!
Послушник медленно, словно нехотя, оставил свою работу в саду и пошел открывать дверь. Геронте показалось, что он ползет, как улитка в своей ракушке, — под бременем своего самолюбия и в раковине самомнения, скользкий в своем непослушании. Что ж, старцу уже не хотелось подгонять его. Однажды Никос так ответил ему на очередное замечание:
— Что ты меня дергаешь, геронта, я же тебе не мул.
В свое время Яннис столько перенес от своего старца бесчестий и укоризн, сколько не перенесет никакой мул. Сколько дров в их огромном покосившемся дровянике, столько раз он получал несправедливые выговоры и даже удары палкой. Он бежал со всей прыти, когда старый геронта приказывал ему что-нибудь сделать. Однажды старец дал ему послушание выкопать канаву, затем основательно выбранил его за нерадение и велел обратно ее засыпать. Яннис даже радовался, что старец его так испытывает, словно в древних патериках. Попробуй повторить это сегодня, вмиг растеряешь свою братию.
Никос, наконец, доплелся до места, отворил скрипучую дверь и что-то довольно многословно объяснил посетителю, поставив точку в своем монологе запертыми вратами. Он вернулся в сад опылять черешню, игнорируя строгий взгляд старца. Геронта вошел следом в ухоженный сад и, пытаясь сдержать гнев, — как-никак он сегодня приобщился Божественного Тела и Крови Христовой, — спросил у послушника:
— Никос, кто это был?
— Какой-то паломник хотел с тобой поговорить.
— Что же ты отправил его, глупец? Разве я повелел тебе это? Ты желаешь выполнять только свою волю, с какой же целью ты пришел сюда?
— А разве ты сам не говорил мне, что не хочешь никого видеть? Ты велишь то одно, то другое! Как могу я, геронта, исполнять твои противоречивые приказы?
Никос вспыхнул обидой и раздражением. Это раздражение, словно отравленная пуля, поразило сердце геронты Иосифа, залило его желчью и болью. Но почему он должен брать всю эту боль на себя, неужели послушник даже немного не хочет поработать над собой? Или он настолько немощен и слаб и не может потерпеть даже самую малость? Господь, конечно, велел носить немощи друг друга, но существует же монашеская традиция, а здесь все перевернуто с ног на голову.
Геронта возмутился духом, вспомнил прежние времена и рассудил так, что все же он еще старец кельи и не должен позволять своим послушникам многое. А они подчас позволяли себе уже открытое неповиновение, что есть дерзость — начало всякого зла.
— Иди и догони этого человека, Никос! — геронта Иосиф решил настоять на своем, пусть даже послушник смертельно обидится, как Калинник. Если он и дальше начнет потворствовать страстям младшей братии, потеряет свой и без того пошатнувшийся авторитет; но не это главное — он окончательно расслабит и испортит вверенное ему Матерью Божией стадо. Геронта встал, покачнувшись от усталости, и резко махнул на непослушного Никоса деревянным посохом.
— Иди и верни его, во что бы то ни стало, а то выгоню тебя, небрежную и неблагодарную скотину, вон из моей кельи! Пошел быстро, и если не вернешь его, можешь сам не приходить обратно и искать себе другое место! Я уже устал от твоих выходок.
Никос посмотрел в морщинистое лицо геронты, его залитые гневом глаза и неожиданно испугался. Он поспешно открыл железные, поставленные год назад врата и побежал вниз за поздним посетителем, который еще не успел уйти далеко от старой кельи Животворящего Креста. Эта келья принимала и святых. Никос вспомнил юродивого Пахомия, который жил в ней сто лет назад. Этот бесподобный старец, когда вышел из своего сербского монастыря, взял с собой одного послушника, самого строптивого, который только был. Получив келью, Пахомий настолько смирялся перед этим суровым славянским характером, что поставил злого послушника над собой старцем, постриг его в схиму и вручил ему управление кельей. Пахомий искал одной молитвы, его «старец» хотел лишь умножения плодовых деревьев, заставляя святого долгое время работать в саду.
Никос побежал вниз по узкой горной тропинке мимо колючего зеленого кустарника, спотыкаясь о камни и думая, что все же он очень неблагодарен по отношению к своему геронте Иосифу, который, несмотря на свою сварливость, обладал очень добрым, почти женским сердцем.
— Благословенный, подожди! — Никос догнал паломника и, извиняясь за грубость, запыхавшись от бега, просил его вернуться. — Старец ждет тебя, уже вечер, ты можешь остаться сегодня у нас, ведь скоро стемнеет. Пойдем скорее, поговоришь с геронтой Иосифом, он у нас уже пятьдесят пять лет на Афоне. А там скоро начнется повечерие, помолимся вместе.
Паломник с грустными зелеными глазами снял с широких плеч рюкзачок и отряхнул черную рубашку с закатанными рукавами.
— Давайте, я помогу, — Никос подхватил в свои жилистые руки рюкзак, и они оба стали подниматься к двери.
Войдя в келью, они проследовали на террасу, где Георгиос, молодой послушник румын, предусмотрительно поставил на столике обычное афонское угощение: тарелочку с лукумом, рюмку узо и стакан холодной воды. Посетитель сел на старый плетеный стул, отпил глоток воды и внимательно огляделся.
— Старец сейчас придет, благословенный, обожди немного, — Никос улыбнулся и понес вещи в одну из тесных комнат-келий, увешанных святыми иконами.
Через минуту геронта Иосиф вышел из храма, где зажигал лампадки к повечерью, он любил это делать сам, как и все, что касалось храма. Войдя на террасу, он сразу же узнал в паломнике Калинника. Как же заметно изменился и выглядел крайне необычно без бороды и подрясника этот некогда ревностный монах! Старец преодолел волнение, приятным теплом наполнившее его сердце, и старался хотя бы внешне выглядеть невозмутимым.
— Угощайтесь, угощайтесь, благословенный! Может быть, вам еще лукума?
— Нет, спасибо, геронта, я… Ну, как бы это объяснить?
— Ничего не надо объяснять, солнце уже почти село, и Георгиосу пора уже звонить к повечерью. Как тебя зовут?
— Меня? Панайотис, — сказав свое мирское имя, паломник покраснел от стыда, но темнота покрыла этот стыд, и он, преодолевая волненье, продолжил: — Геронта, я по ночам вижу во сне, как ты зовешь меня, я никак не могу найти покой и… и прошу у тебя прощенья… — гость прикрыл лицо руками, и они сидели так с минуту, не говоря ни слова.
— И ты меня прости, Калинник, — геронта Иосиф прослезился и почувствовал сильное облегчение, как будто внутри души лопнул гнойный нарыв или вдруг умер злобный червь, подтачивающий сердце. Никто не увидел его слез, зато все услышали звонкий голос колокола, звавшего на молитву.
— Ну, пойдем скорее, вот уже и повечерье, — геронта с Калинником шли позади всех, и старец, слегка обернувшись, тихо обронил: — Помни, что ты дал обеты Самому Богу, и, так или иначе, тебе придется отвечать за них, — он взял его за руку. — Возвращайся на гору.
Войдя в низенький храм, монахи по очереди приложились к иконам и мощам, среди которых был древний крест с частичкой самого Честного Древа. Затем старец начал повечерье с обязательным акафистом Божией Матери, он читал эту службу тысячи раз и знал наизусть. Сегодня он читал все сам.
Дойдя до славословия, старец вдруг остановил чтение, и его руки словно врезались в подлокотники стасидии. Громко вздохнув, геронта Иосиф возгласил:
— Слава Тебе, показавшему нам свет!
Старец опустил голову и будто заснул.
Через минуту обеспокоенные послушники окружили затихшего геронту, и Георгиос, бывший в миру врачом, проверил его пульс. Наступило долгое затишье. Все вдруг поняли, что произошло.
— Геронта ушел от нас, — Георгиос посмотрел на Никоса и медленно повторил: — Наш добрый старец упокоился.
Все молчали в противоречивых чувствах. Огоньки лампад нисколько не дрожали, древние иконы — благоухали, да и вся молитвенная обстановка низенького храма казалась ничем не нарушенной. Была естественная скорбь по усопшему, но, с другой стороны, — какая-то легкость и внутренняя радость, извещающая, что старец, будучи праведником, отошел прямо ко Господу. Никос поцеловал еще теплую руку геронты Иосифа, вытер рукавом подрясника текущие ручейком слезы и вместе с Георгиосом аккуратно поднял тело старца. Калинник стоял, не шелохнувшись, в своей стасидии.
— Благословенный, ты умеешь, можешь дочитать повечерие? Геронта всегда настаивает на точном исполнении правила, а мы пока займемся всеми этими вопросами, позвоним в лавру и прочее, — Никос указал мокрыми глазами на ветхий канонник, и послушники, причитая, вынесли тело старца из храма.
Калинник взял книгу, поправил старинный аналой, все еще не осознавая, что вокруг происходит. Свечи лежали все на том же знакомом месте. Он зажег одну из них и открыл малое повечерие. Найдя глазами нужное место, монах с волнением вдохнул забывшей псалмопение грудью побольше воздуха и начал читать нараспев:
— Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение…
Чтение уносило его, и голос все больше обретал силу.
Над Святой горой уже мерцали огни, и в другом, духовном, небе зажглась новая звезда. Так закончился еще один короткий вечер, уступив время ночи, зажегшей звезды и тысячи свечей — душ, вставших на молитву в монастырях, кельях и стареньких каливах[15] Афона, предстоя перед Первопричиной всего.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.