Мая 13 (26) Священномученики Василий (Соколов), Христофор (Надеждин) и Александр (Заозерский), преподобномученик Макарий (Телегин) и мученик Сергий (Тихомиров)
Мая 13 (26) Священномученики Василий (Соколов), Христофор (Надеждин) и Александр (Заозерский), преподобномученик Макарий (Телегин) и мученик Сергий (Тихомиров)
Составитель игумен Дамаскин (Орловский)
Весной 1922 года началось новое гонение на Православную Церковь, которое по замыслу безбожных властей ради устрашения духовенства и паствы должно было окончиться казнями. Поводом должно было послужить изъятие церковных ценностей, а те, кто менее всего имел отношение к сопротивлению изъятию, должны быть расстреляны, ибо ничто не действует так устрашающе, как казнь невиновных, каковыми и были обвиняемые — священномученики Василий, Христофор, Александр, преподобномученик Макарий и мученик Сергий. Промыслом Божиим более всего сведений сохранилось о священномученике Василии.
Священномученик Василий родился в 1868 году в селе Старая Слобода Александровского уезда Владимирской губернии в семье диакона Александра Соколова. Он окончил Спасо–Вифанскую Духовную семинарию и с 1 октября 1888 года по 4 декабря 1890 года был учителем церковноприходской Закубежской школы Александровского уезда. 16 декабря 1890 года он был рукоположен в сан священника к Христорождественской церкви села Пустого Переяславльского уезда Владимирской губернии. Во все время служения в селе — с 1891 по 1906 год — отец Василий был заведующим и законоучителем церковноприходской школы.
Далее расскажем о жизни отца Василия его собственными словами[8].
«Хорошо жилось батюшке отцу Василию, священнику села Пустого Владимирской епархии, так хорошо жилось, что лучше и быть не надо. Первое дело, благословил его Господь счастливым супружеством. Второе же дело, благословил Бог отца Василия служебными успехами и материальным достатком. Немного послужил во иереях отец Василий в своем маленьком приходе, но многого достиг он. Довольные прихожане говорили:«И нет?то лучше нашего батюшки; что проповеди скажет, что порядки ведет, да по всему!«Храм Божий при неусыпных заботах священника содержался всегда в подобающем благолепии и беспрерывно поновлялся и благоукрашался.
Не обидел Господь счастливых супругов и потомством. За двенадцать лет супружества они имели шестерых детей. Детки росли здоровые, хорошие, радуя и утешая своих родителей, души в них не чаявших. Понятно, что много и забот, и хлопот задавали дети батюшке с матушкой, но последние не унывали и не роптали на свою долю. Подбодряя один другого в трудах, они не щадили ни сил, ни здоровья, лишь бы дети были во всех отношениях довольны и исправны.
Быстро и незаметно, как вода в широкой многоводной реке, текла их жизнь по заведенной колее житейской суеты, тревог и забот, в постоянной смене радостей и печалей. Сознавал отец Василий, что не может так гладко жизнь идти. Сказано:«В мире скорбны будете», и не даром, конечно, сказано. Не миновать скорбей, как спокойному морю не миновать бури. Опасна и страшна буря после долгого благоприятного затишья. Тяжки и скорби для непривычных к ним, особенно после долгой безмятежно–счастливой жизни. Хоть бы крест какой послал нам Господь на испытание, втайне молился батюшка, не очень бы тяжелый, а чтобы не забывались мы, помнили о земном уделе человеческом.
Осень двенадцатого года священнослужения отца Василия выдалась весьма благоприятная, но в доме отца Василия все были настроены далеко не на веселый лад. Слезы стояли у всех в глазах. Дело в том, что сам домохозяин заболел тифом, такой болезнью, с которой шутки плохи. Конечно, это в доме хорошо понимали, тем более что и местный врач не скрывал серьезности положения больного. Расчеты на организм отца Василия были сомнительны. Потому и обратились все с сердечной мольбой к Господу, да воздвигнет силою Своею больного со смертного одра. Молились прихожане о своем болящем отце духовном, искренне прося избавления от смертной опасности: ярко сказалась окрепшая уже привязанность пасомых к своему душепастырю. Молились крепко родственники отца Василия, сочувствуя всем сердцем трудному его положению и положению его семьи и внутренне содрогаясь при мысли о печальном конце болезни. Молились дети–малыши, выстроившись перед божницей и усердно кланяясь в землю.
Но тяжелее всех пришлось матушке Иларии. Не жалость, а ужас какой?то охватил и сжал ее сердце, как тисками. Нет и слез, и молитва не идет на ум, не находит она ни в чем облегчения, успокоения.
—Господи, да что же это будет с нами, — в отчаянии говорила матушка отцу Василию. — Хоть бы маленько пожалел ты меня и детей. Смотри?ка, ведь мы, как мухи осенние, бродим по дому.
— Что же я поделаю, — отвечал батюшка. — Видно, того стоим, того заслужили, чтобы страдать. Может, и умереть придется, не скрою: мне очень трудно.
— Зачем же ты думаешь о смерти? Ты думай о жизни, — попробовала вдохновить матушка мужа. — Кто же растить, кормить детей будет? Что я одна с ними поделаю!
—А ты погоди еще сокрушаться раньше времени. Вот умру, так наплачешься, нагорюешься. Кому?нибудь да надо начало делать, не сговоришься умереть в один час. А жить?то как без меня? Проживешь, Бог даст: станешь просвирней здесь, ну и прокормишься.
— Бог с тобой, что ты это говоришь.
Больше и духу не хватило разговаривать с больным у матушки. Не вышла, а выбежала она от больного и залилась горючими, неутешными слезами.
Но вдруг среди самого плача матушку осенила какая?то мысль, точно пришло ей на ум верное средство помочь беде своей. Она направилась к божнице, склонилась там на колени пред образами и стала горячо–горячо молиться. Не обыкновенными, заученными молитвами молилась она, но сама слагала свою скорбную молитву, как умела.
«Господи, подними же его, — говорила она, — даруй ему исцеление. Знаю, что я не стою Твоей милости, не заслужила ее. Помоги мне по милосердию Своему, по человеколюбию. Ты, Господи, видишь мою беспомощность, знаешь лучше меня горе мое и нужду мою. Не оставь меня горькой вдовой, а детей сиротами. Что с ними буду делать я? Куда денусь, чем пропитаю и как устрою? Неужели для того Ты дал нам детей, чтобы они век свой плакались на нищету и попрекали нас, родителей? Сохрани же для блага их жизнь отца–кормильца. И если уж нужно по правосудию Твоему кого?нибудь из нас взять отсюда, то возьми меня. Возьми меня за него, Господи! И я умру с радостью, умру спокойная, что не без хлеба, не без призора остались дети мои. Матерь Божия, Святая Заступница! Принеси за меня Свою матернюю молитву к Сыну Своему, чтобы внял Он гласу моления моего!»
Глубокие воздыхания, прерываемые несдерживаемыми рыданиями, дошли до слуха больного.
— Что ты там делаешь? — спросил он.
— Молюсь, — отвечала матушка. — Одно, видишь сам, осталось — молиться. Не на кого надеяться больше, а Бог все может. Я, знаешь ли, что просила у Господа, чтобы уж лучше мне умереть, чем тебе. Ведь не правда ли, так лучше будет?
— Напрасно ты об этом просила. Сказано: не искушай. И просила, да не получишь, если не изволит Господь: Он и без нас хорошо видит и знает, что сделать с нами и что нужно нам.
— Я вот потому и просила, — возражала матушка, — что ведь, без сомнения, для детей будет лучше тебе остаться, а мне умереть. Не так ли?
—Не так, не так, — нетерпеливо заговорил батюшка. — Оставь и думать об этом. Что мне, что тебе умирать — одинаково плохо и не время. Но это по–нашему, а по–Божьи это, может быть, и есть самое лучшее для нас и для наших детей.
Господу Богу угодно было внять неотступному молению о болящем иерее Василии. Благополучно миновал кризис болезни, и с начала октября ясно обнаружился поворот на выздоровление. Силы восстанавливались, больной быстро поправлялся. Матушка Илария ног не чуяла под собой от охвативших ее радостных чувств по случаю избавления от грозившей опасности.«Не выздоровел, а воскрес мой отец Василий, — весело хвалилась она всем, — не знаю, как и Бога благодарить за это». Снова водворился в доме прежний порядок.
Прошел год, и опять наступила осень. Но какою противоположностью была она предыдущей! У отца Василия заболела не на шутку жена его, матушка Илария, заболела как?то неожиданно, сперва не шибко, а там и совсем слегла. Больная больна была телом, но духом бодра, и этой бодростью вселяла в окружающих надежду, что скоро поправится и поднимется. Но надежды все не сбывались. Наоборот, болезненные приступы стали тяжелее. Матушка причастилась и просила мужа пособоровать ее.
После соборования больная почувствовала себя значительно лучше, к общему удовольствию всех. На другой день после соборования прибыл врач из уездного города, приглашенный отцом Василием на консультацию с местным врачом. Справедливость требовала сказать настоящий диагноз болезни без всяких прикрас.«У вашей жены, батюшка, мы с товарищем нашли болезнь печени, все другие ревматические явления происходят от этой главной болезни. Лечить ее мы, признаться вам, затрудняемся.
Так мы решили предложить вам немедленно поехать в клинику для совета с более сведущими медиками».
В клинике, куда приехал отец Василий, его встретили сочувственно и благожелательно. Пошли торопливые расспросы, осмотры, выслушивания. Пришел и профессор, посмотрел, послушал, покачал головой и сказал священнику, отведя его в сторону:
—Тяжкое заболевание, батюшка, у вашей жены, может быть, рак, может, и другое что, но только едва ли излечимое. Думается, напрасно вы и ее, и себя мучили приездом сюда. Впрочем, духомто не падайте. Мы еще поглядим. Дай Бог, если бы иначе оказалось.
Прав был профессор в своих догадках. Совет клинических докторов констатировал рак печени у больной, о чем на третий день и было объявлено отцу Василию.
— Ничем мы не можем помочь вашей супруге, примиритесь со своим положением. Рак неизлечим, оперировать в печени нельзя. Исход один — смерть.
Помолившись у московских святынь в Успенском и Покровском соборах, в часовнях Иверской и Пантелеимоновской, отец Василий тронулся в обратный путь.
«Да будет воля Твоя, Господи, да будет воля Твоя!» — мысленно твердил батюшка, со страданием смотря на любимую жену, которая лежала перед ним как прекрасный, но увядший, побитый осенним морозом цветок.«Только не лиши меня, Господи, Своей последней милости и помощи — довезти ее живою домой, избавь от терзания видеть умирающей в дороге».
И Господь, богатый милостью, сотворил по прошению отца Василия. Без особых приключений, даже без больших трудностей добрался он домой в свое село.
Праздник Покрова Пресвятой Богородицы. Торжественно справляется служба Божия в храме села Пустого при множестве молящихся. И видят, и слышат прихожане, что больно невесел их батюшка, отец духовный, глубокой печалью омрачено его лицо, дрожит, замирает, прерывается то и дело его обычно звучный голос, и поневоле все настраиваются на непраздничный лад. Помолившись, все разошлись по домам. Только отец Василий долго еще не выходил из храма в тот день. В молитве перед Божиим престолом он искал утешения своему смятенному сердцу. В молитве к Богу искал он утоления своим горестям, которые теснили душу. Он сознавал, что только тем и можно облегчить свое тяжелое иго — искренно, усердно молиться и с детскою доверчивостью предать себя всеблагой воле Божией, помощи и заступлению святых угодников. Все земные доступные средства к отвращению нависшей беды были исчерпаны. Горькое вдовство для себя и тяжелое сиротство для детей предстояло в самом, очевидно, близком будущем.
На другой день Покрова к отцу Василию приехали тесть с тещею, приехала и сестра его.
— Да, — рассуждали у постели больной ее родители, — видимое дело, что развязка близка. Нечему жить. Вся высохла, куда что девалось, только что дышит, и то еле–еле. И отчего этот рак у нее завязался, странное дело. Разве уж не от прошлогоднего ли ее горевания во время Вашей болезни он привязался к ней?
— Все может быть, конечно, — отвечал отец Василий. — Это я и сам хорошо помню, каких мучений стоила ей моя болезнь. Чего уж? Молилась Господу, чтобы взял ее к Себе за меня. Ведь только крайнее отчаяние, руководимое самоотверженной любовью, могло подвигнуть на такую молитву и просьбу. И что удивительно: то было 2 октября, в нынешний, значит, день. Неужели же Господь и судит быть по ее прошению и возьмет ее к Себе? Тогда все станет понятно: это перст Божий, это она умолила и за меня свою жизнь положила.
Вечером в тот же день не стало матушки Иларии: отошла с миром ко Господу. Лишился отец Василий горячо любимой жены, семья — заботливой матери, родные — радушной, ласковой хозяйки, а прихожане — услужливой, приветливой матушки. Потеря была велика равно для всех.
Много народа собрало погребение матушки Иларии, несмотря на то, что день был будний. Всем непритворно жаль было, что так рано угасла столь нужная жизнь, жаль было оставшихся детей–сирот, из которых половина не понимала значения понесенной утраты, жаль было и батюшку отца Василия, овдовевшего в такие еще молодые годы, жаль было разрушения всего семейного счастья и благополучия этого дома, на который многие указывали как на достойный подражания пример».
Спустя четыре года отец Василий поступил в Московскую Духовную академию и окончил ее в 1910 году со степенью кандидата богословия, которую получил за работу «Леонтий Византийский (его жизнь и литературные труды)». В своем отзыве на работу отца Василия ректор академии епископ Феодор (Поздеевский) писал: «Автор сделал своим сочинением ценный вклад в церковно–историческую науку и проявил громадную научную работоспособность, так что хочется от души пожелать ему не бросать научных занятий, хочется, чтобы он попал в обстановку, благоприятную для его ученых работ или, по крайней мере, для того, чтобы означенное сочинение вышло в свет в виде магистерской диссертации».
29 июля 1910 года Совет Московской Духовной академии под председательством епископа Феодора принял решение просить Святейший Синод о разрешении оставить отца Василия Соколова при академии третьим сверхштатным профессорским стипендиатом. 28 сентября Святейший Синод отклонил ходатайство Совета из?за «крайней ограниченности в настоящее время средств духовно–учебного капитала».
26 ноября распоряжением епархиального начальства отец Василий был определен в Николо–Явленскую церковь на Арбате. С 9 августа 1911 года он состоял членом Совета Братства Святителя Николая при Николо–Явленском храме.
В 1922 году советские власти, используя как предлог голод в Поволжье, начали гонение на Православную Церковь. Когда комиссия по изъятию церковных ценностей пришла в храм Николы Явленного, отец Василий просил ее не изымать предметов, необходимейших в богослужении, отсутствие которых создаст трудности при причащении. Комиссия ему в этом категорически отказала. Чувство горечи и скорби овладело сердцем священника. Мы «не должны скорбеть… о материальной потере, — сказал он в проповеди 7 апреля, — тем более что вещи предназначены на нужды голодающих. Но прихожане не могут не скорбеть о том, что изъятые церковные сосуды могут быть превращены в предметы домашнего обихода… Положение верующих ныне подобно положению в Вавилонском плену. Иудеи обращались к Богу в надежде, что Он накажет тех, кто их пленил, за причиненное им зло, и прихожане могут надеяться, что Бог, попустивший изъятие церковных ценностей из храма, если таковые будут употреблены во зло, также воздаст тем, кто это сделал».
Агент властей плохо расслышал проповедь и записал так, как счел нужным. Отец Василий был арестован. Всего было арестовано и привлечено к суду пятьдесят четыре человека, в том числе священники Христофор Надеждин, Александр Заозерский, иеромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров.
С 26 апреля по 8 мая в Московском Революционном Трибунале происходил суд. Обвиняемые держались мужественно и с достоинством. Многократно судьи пытались их соблазнить облегчением участи в обмен на показания против других, но они не соглашались.
Священномученик Христофор родился в 1871 году в селе Нижний Белоомут Зарайского уезда Рязанской губернии в семье священника Алексея Надеждина. В 1889 году окончил Рязанскую Духовную семинарию и был определен учителем пения и чистописания в Донское Духовное училище. 20 ноября 1891 года он был назначен на должность надзирателя училища.
В 1892 году Христофор Алексеевич поступил в Московскую Духовную академию; ему была предоставлена стипендия Высокопреосвященного Макария, архиепископа Донского и Новочеркасского. Усиленное занятие учебными предметами, а также желание глубокого их изучения и одновременно изучение материалов для кандидатской диссертации, начатое им почти сразу же после поступления в академию, привели к резкому расстройству здоровья, и врач академии настоял на том, чтобы Христофор Надеждин был отправлен на лето 1895 года в Самарскую губернию для лечения кумысом.
В 1897 году Христофор Алексеевич окончил Московскую Духовную академию и защитил сочинение на степень кандидата богословия. Исполняющий должность доцента Московской Духовной академии Илья Михайлович Громогласов писал в отзыве на эту работу: «Обращаясь к оценке рассматриваемого сочинения, нельзя не отозваться с большой похвалой прежде всего о замечательном научном трудолюбии автора: его интерес и усердие к делу далеко превышают мерку обычных требований, предъявляемых к кандидатской диссертации… Признавая необходимым дать своему исследованию возможную полноту в подборе изучаемого материала, он не только собрал и обследовал в библиографическом отношении все известные в печати полемические памятники взятой эпохи… но и успел отыскать частью в академической библиотеке, а главным образом в различных книгохранилищах Москвы и Петербурга, иногда в нескольких списках, немалое число новых источников, доселе остававшихся совершенно неизвестными исследователям».
Учась в академии, Христофор Алексеевич подружился с Иваном Васильевичем Успенским[9], взгляды которого на аскетический подвиг, на непрестанную борьбу с помыслами, на ревностное служение Богу были близки ему.
По окончании академии ее ректор, епископ Феодор, предложил Христофору Алексеевичу место миссионера в Новочеркасске, но престарелые родители, обеспокоенные возможной разлукой, настояли на том, чтобы их сын получил место служения в непосредственной близости от них. 10 февраля 1899 года Христофор Алексеевич поступил на должность законоучителя земской школы в родном селе Нижний Белоомут, а через год был определен на священническое место к Преображенской церкви того же села. 23 февраля 1900 года он был назначен заведующим школьными религиозно–нравственными чтениями по воскресным и праздничным дням. 22 апреля того же года он получил назначение на должность заведующего женской церковноприходской школой села Нижний Белоомут.
10 июля 1900 года епископ Рязанский Полиевкт (Пясковский) рукоположил Христофора Алексеевича в сан диакона, а на следующий день в сан священника к Преображенской церкви села Нижний Белоомут.
10 июля 1906 года отец Христофор был назначен ко храму Иоанна Воина в Москве, в котором прослужил до своей мученической кончины. Кроме священнических обязанностей, кои он исполнял ревностно, неустанно проповедуя слово Божие, отец Христофор нес послушание законоучителя, сначала в женской гимназии Ломоносовой, а впоследствии в женской гимназии Гельбик.
В течение 1915—1916 годов отец Христофор проводил внебогослужебные беседы с народом, на которых присутствовало иной раз до трехсот человек. Всего приход храма Иоанна Воина насчитывал в то время около двух тысяч человек.
3 января 1921 года отец Христофор был назначен благочинным. 23 марта 1922 года безбожные власти арестовали священника, обвинив в том, что 4 марта он произнес в храме проповедь, в которой сказал, что наступившая разруха есть следствие нравственного падения народа, а также в том, что в марте он прочел в храме воззвание Патриарха Тихона, касающееся изъятия церковных ценностей, и распространил его в храмах своего благочиния. Через три дня после ареста отец Христофор был допрошен.
Отвечая на вопросы следователя, он сказал: «Виновным себя в агитации против постановления ВЦИКа об изъятии церковных ценностей не признаю. Моя проповедь 4 марта 1922 года за всенощным бдением — это объяснение церковного названия наступающего воскресного дня — Недели Православия. Мы с вами заурядные чада Православной Церкви… К чему приводит практически непослушание Церкви? К разрухе, которую мы и наблюдаем в нашей современной жизни. До такой степени мы упали нравственно теперь, что справедливо грядет на нас суд Божий, этот суд выражается, может быть, и в предполагаемом ВЦИКом изъятии церковных ценностей для оказания помощи голодающим, и в том, что изъятые вещи могут не попасть на помощь голодающим…
Воззвание Патриарха Тихона в моей приходской церкви и в церквях благочиния читалось, в моей церкви мною лично — 12 марта после литургии… Воззвание Патриарха было мне доставлено до двух раз. В первый раз в четырех экземплярах, во второй раз в двух экземплярах: в том и другом случае через неизвестных мне лиц, но, несомненно, от высшей церковной власти, то есть или от Патриарха, или от архиепископа Никандра. Мною через верующих воззвание было разослано по церквям благочиния».
На вопросы обвинителей в зале суда отец Христофор отвечал: «Воззвание Патриарха Тихона я огласил и считаю его религиозным. Контрреволюционного в нем ничего не вижу. 4 марта в церкви я произнес проповедь религиозного характера, в которой говорил, что мы пришли к упадку и что изъятие ценностей есть грядущий суд Божий за наши грехи».
7 мая отец Христофор произнес последнее слово: «По моему мнению, человек, который бывает в храме, слышит слово Божие, должен помогать бедным… Я считал своим святым долгом призывать свою паству к этой священной обязанности, и не проходило ни одного большого праздника, чтобы я не призвал помогать голодающим; я принимал пожертвования; по отношению к приходу я не позволял себе получать плату за требы… Отделение Церкви от государства я приветствую… приветствовал всегда. В ту минуту, когда Церковь отделяется от государства, священник становится свободнее… Я никогда не старался возбуждать мою паству, я старался внести успокоение».
Священномученик Александр родился 20 июля 1879 года в семье священника города Москвы Николая Заозерского. Окончил Московскую Духовную семинарию. В 1903 году окончил Московскую Духовную академию со степенью кандидата богословия и был определен митрополитом Владимиром (Богоявленским) на должность псаломщика к Троицкой церкви на Арбате. В 1908 году он был рукоположен в сан священника к Девятинской церкви на Пресне, а через год назначен к Александро–Невскому храму при Мещанских училищах и богадельне. В 1919 году новые безбожные власти закрыли храм как домовый, и отец Александр был назначен в церковь Параскевы, что в Охотном ряду, где и прослужил до своей мученической кончины.
С 1910 по 1917 год отец Александр состоял помощником благочинного, а 5 июля был выбран на должность благочинного. 1 января 1921 года вновь переизбран на ту же должность. В 1920 году награжден саном протоиерея. Во все время своего священнического служения — с 1908 по 1918 год — состоял законоучителем средних учебных заведений и церковноприходских школ. С 1914 по 1916 год состоял лектором Московских Пастырских курсов по догматическому богословию и ведению практических занятий по проповедничеству. С 1914 по 1918 год был преподавателем Московской Духовной семинарии на кафедре гомилетики. Был секретарем Общества Любителей Духовного Просвещения и товарищем председателя отдела распространения религиознонравственных книг.
В 1913 году отец Александр овдовел и ему было предложено принять сан епископа, но он отказался, мотивируя свой отказ желанием учить народ и быть к нему ближе.
Власти арестовали священника 8 апреля 1922 года. Будучи допрошен, отец Александр виновным себя не признал и сказал: «Я был на собрании в храме Христа Спасителя. Архиепископ Никандр пригласил меня на собрание, которое должно было состояться 28 февраля. Пришедший на собрание архиепископ Никандр говорил о церковной дисциплине, он указывал, что в кругу священнослужителей стали замечаться новшества, он остановился на священнике Борисове, который сдал без разрешения церковных властей церковные ценности и сделал объявление в газете»Известия ВЦИК»и призывал других священников следовать его примеру. Такое явление, говорил архиепископ Никандр, недопустимо. После этого архиепископ Никандр ознакомил собравшихся с декретом и инструкцией ВЦИК об изъятии церковных ценностей и прочел послание Патриарха Тихона. Через некоторое время ко мне пришел незнакомый мне гражданин и принес несколько экземпляров воззвания Патриарха. Все воззвания Патриарха я разослал по церквям по долгу своей службы, подчиняясь распоряжению высших церковных властей. Я также в первый же воскресный день прочел воззвание Патриарха Тихона в своей приходской церкви. С воззванием Патриарха Тихона я согласен и считаю его религиозным, а не контрреволюционным».
4 мая в трибунале состоялся допрос привлеченных к суду благочинных. Среди других был допрошен и отец Александр. Обвинитель спросил:
— Официальная сторона дела показывает, насколько у вас развита конспиративная сторона. Чем можно объяснить, что вы совершенно единодушно отвечаете?
Отец Александр ответил:
— Вы не знакомы с нашими церковными правилами. Мы, священники, не можем рассуждать о том, что нам предлагается главой Церкви… Нам предложили, мы как священники должны были передать верующим.
— Вы считаете себя распорядителем церковного имущества? — спросил обвинитель.
— Я сам не подписывался под актом принятия имущества, но я себя считаю не посторонним человеком в этом деле. Этот вопрос был затронут самой властью, она просила Патриарха высказаться в воззвании о помощи голодающим, можно ли пользоваться освященными вещами, поэтому он написал это воззвание.
— Священники почему?то по долгу христианства должны подчиняться Патриарху, даже в том случае, если Патриарх толкает вас на контрреволюционный шаг, а не делать этого вы стесняетесь.
— Мы должны стесняться, потому что Церковь для нас самое дорогое и состоит из умных людей, а во–вторых, в этом воззвании я ничего контрреволюционного не вижу. Все, что там сказано о святотатстве, имеет отношение к людям из комиссии по изъятию ценностей, чтобы они осторожнее обращались с сосудами.
— Если священник не высказывает своих мыслей, потому что он думает, что это стеснение, то, по вашему мнению, это не есть шкурничество?
—Смотря в каком случае.
—Во всех тех случаях, когда священник расходится с Патриархом, он все?таки должен исполнять то, что ему приказано. Как вы считаете, это шкурничество или стеснение?
— Я это шкурничеством назвать не могу. И даже в том случае, когда они убеждены, что этого исполнить нельзя, я вполне уверен, что Патриарх ничего противохристианского исполнить не прикажет, и потому священники должны исполнить свой долг повиновения.
В последний день процесса допрошенным было позволено сказать последнее слово. Протоиерей Александр сказал: «Граждане судьи, прежде чем покинуть этот зал и уйти, может быть, в вечность, я хотел бы реабилитировать себя… Христианин должен любить ближних и Бога… В 1913 году на мои личные средства кормилось село… Нижегородской губернии… Мне бы еще хотелось сказать, что мы здесь, попавшие на скамью подсудимых, далеко не составляем той сплоченной тесной организации, которую хотел бы видеть обвинитель. Поверьте, что многие из священников по недоразумению здесь. Ведь и все благочинные читали воззвание, а на скамье оказалась небольшая группа людей. Я думаю, что весь наш процесс, который совершается здесь, — громадное недоразумение… Наши мысли и мы далеки от той политической жизни, которую нам пытаются навязать. Мы не иезуиты, мы не католическое духовенство, нет, мы действительно пришли и строим только одну духовную жизнь, которая нам подведома, все другое — политика, тем более контрреволюция — нам чужды совершенно. Поэтому если я и совершил какое?либо преступление, в том смысле, что, прочитав контрреволюционное воззвание (хотя это не доказано), возбудил этим толпу, если мы действительно что?либо совершили, то это плод нашего незнания ориентации в новой обстановке… Для меня лично смерть не страшна, я, как верующий, верую, что Господь каждому шлет умереть тогда, когда надо, но нам жизнь нужна, чтобы реабилитировать себя не здесь, а на деле, мне хотелось бы послужить своему народу, который я люблю».
Преподобномученик Макарий родился в 1876 году в семье крестьянина Николая Телегина в селе Летниковском Бузулукского уезда Самарской губернии. В раннем детстве мальчику было чудесное явление, после которого он принял решение уйти в монастырь. Все мирское его перестало интересовать, и, еще будучи подростком, он нашел пещеру и удалялся в нее для молитвы. Придя в возраст, он окончил церковноприходскую школу, а затем на семнадцатом году жизни отправился в паломничество в Киев. Здесь, у святынь Киево–Печерской Лавры, созрело окончательное решение уйти в монастырь. По исполнении семнадцати лет он поступил послушником в Гефсиманский скит недалеко от Троице–Сергиевой Лавры, где проходил последовательно все послушания и около 1909 года принял монашеский постриг, был рукоположен в сан иеромонаха и определен в число братии Чудова монастыря в Москве.
С началом Первой мировой войны иеромонах Макарий был направлен в действующую армию. Первое время он служил в госпитале на Австрийском фронте, а затем священником в штабе 1–й Донской казачьей бригады. После окончания военных действий отец Макарий вернулся в Москву. Чудов монастырь был закрыт, и он стал служить в храме на патриаршем подворье. 3 апреля 1922 года сюда пришла комиссия по изъятию церковных ценностей. Изъятие происходило нарочито грубо и кощунственно. Отец Макарий, обращаясь к безбожникам, назвал их грабителями и насильниками, за что тут же был арестован и заключен в тюрьму.
На допросах в судебном разбирательстве, устроенном лукавыми и беспощадными безбожниками, отец Макарий отвечал открыто и прямо.
— Вы себя виновным признаете? — спросил председатель суда.
— Не признаю.
— А в тех фактах, которые изложены?
— Да, в тех фактах я признаю.
— Вас в чем обвиняют, вы знаете?
—Знаю. Я при изъятии церковных драгоценностей назвал комиссию грабителями и насильниками, за это меня арестовали. А что меня побудило, я вам скажу — мое религиозное чувство и пастырский долг, потому что светские люди не имеют права даже входить в алтарь. Но когда они коснулись святыни, то для меня это было очень больно, я ввиду этих обстоятельств действительно произнес эти слова, что вы — грабители, вы — насильники, ибо они преступность сделали, святотатство и кощунство…
— Значит, будем так считать, что вы считаете, что комиссия действовала, как грабители?
— Грабители. Действительно, это кощунственно для верующих, тем более для служителей престола. Как же это так? Я прихожу в ваш дом и начинаю распоряжаться. Скажите, что это, не то же самое?
— Где вы высказывали эти взгляды? Около храма?
— Зачем около храма? Я это говорил на подворье Патриарха.
— Где вы, говорите, оскорбили комиссию?
— У Святейшего Патриарха в храме, при изъятии.
— У него есть храм?
— Да, домовый.
— Там много было изъято ценностей?
— Я когда был, были венчики на горнем месте. Поставили стол и, опираясь на престол ногой, начали снимать. Тут меня арестовали. Я вижу, тут сила и воля, зашли с револьверами, поставили стражу, кавалерию, и что я могу тут сделать?
— Вы считаете, что при монархизме духовенству лучше было?
— Как то есть лучше? Жизнь была лучше. Значит, хорошо.
—Сейчас тяжелее?
— Да, теперь все тяжелее.
—Значит, при монархизме было лучше?
— Да, всем было хорошо, потому что было изобилие, а теперь мы видим, к чему страна идет и к чему пришла. Что об этом говорить.
—Вы монархист?
— Да, по убеждению.
— Скажите, точка зрения христианская с точкой зрения монархической совпадает?
— При чем тут монархизм и христианство? Христианство своим порядком, монархизм своим порядком.
—Вы можете ответить на вопрос? С точки зрения христианской допустимо быть монархистом?
— Допустимо.
— Значит, из всех видов властей вы сочувствуете только монархической?
— Я всем сочувствую хорошим.
—Советская власть — хорошая власть?
— Если где хорошо делает — хорошая, а плохо — плохая. Что же мы будем рассуждать. Мое убеждение такое, а ваше другое, и ничего не получится.
— Что значит, что вы остались монархистом?
— Что мои такие убеждения, и я в настоящее время противного не агитирую, а живу, как все смертные живут на земле.
— Что же тогда вы представителей советской власти ругаете?
— Это при условии, когда затронули чувства религиозной святыни.
—Вам известно, что Патриарх считает существующие власти как бы от дьявола? Известно это? Вы его послания читаете, послания 19–го года, где он сказал, что власть советская есть исчадие ада?
— Я теперь понимаю и вижу, что вы люди неверующие.
—Отвечайте на вопрос, если хотите. Если не можете, то скажите: от Бога или от дьявола?
—От Бога.
— Как же вы говорите, что признаете только монархическую власть, как это примирить?
— Ведь я вашей власти ничего оскорбительного не делаю.
— Нет, вы уже нанесли оскорбление.
— Я при условии нанесения оскорбления святыни.
— Вы знаете, что монархисты — это враги? Вы считаете себя принадлежащим к шайке врагов рабочего класса?
— У меня врагов нет, я за них молюсь. Господи, прости их.
— Не очень вы, кажется, молились за советскую власть.
— Нет, я и сейчас молюсь. Господи, дай им прийти в разум истины. Все люди стремятся к хорошему… И я смотрю на вас, что желания ваши — устроить по–хорошему, и мне это нравится, но я вижу, что вы стремитесь собственными силами, и я не вижу здесь Бога. А раз нам Бог сказал, что без Меня невозможно…
Но здесь обвинитель прервал отца Макария:
—Вы мне читаете лекцию, а я вам задаю вопрос: вы считаете монархизм врагом трудящихся?
— Я вам говорю — у меня врагов нет.
— Вы историю знаете, что у монархизма были и дурные стороны?
— Да, известно.
—Если бы власть такого дурного монархизма учинила бы кощунство… и изъятие святыни, вы бы промолчали?
—Я все равно не промолчал бы, святыня выше всей власти. Такие чувства самые дорогие.
В день окончания процесса в последнем своем слове, предавая свою жизнь в руки Божии, иеромонах Макарий сказал: «Аще имеете вы судить по вашим законам, то судите».
Одним из обвиняемых, абсолютно непричастным к сопротивлению изъятию церковных ценностей, был Сергей Федорович Тихомиров, прихожанин Богоявленской церкви в Дорогомилове.
Мученик Сергий родился в 1865 году в Москве в семье купца второй гильдии Федора Дмитриевича Тихомирова; образование получил в церковноприходской школе, а затем по примеру отца стал купцом. Но дела практические, видимо, шли не очень успешно, и в 1910 году он вместе с супругой переехал с Арбата на Большую Дорогомиловскую улицу, где поселился напротив Богоявленского храма, став с этого времени его постоянным прихожанином. Лишь обремененность различными делами и тяжелая болезнь супруги не позволяли ему стать членом приходского совета.
Во время изъятия ценностей из Богоявленского храма, когда перед ним собралась огромная толпа, Сергей Федорович не выходил на улицу и находился в лавке напротив храма, где был арестован и препровожден в тюрьму вместе с другими арестованными. На допросе следователь задал ему только один вопрос:
— В каком месте вы принимали участие в избиении красноармейцев?
—Никакого участия в избиении красноармейцев я не принимал, — ответил Сергей Федорович.
На этом следствие было закончено, а когда дело стало разбираться в трибунале, то не нашлось ни одного красноармейца, который подтвердил бы обвинение, и сами судьи не решились публично допрашивать Тихомирова, зная, что он не виновен.
В последнем своем слове Сергей Федорович сказал: «Я не могу себя признать виновным; меня увели четыре агента… я вовсе там не был».
На третий день процесса, 28 апреля, был допрошен протоиерей Василий Соколов.
— Признаете ли вы себя виновным? — спросил председатель суда.
— Я признаю, что в день Благовещения я произнес проповедь, но не в том духе, в каком мне это приписывается.
— Вы читали воззвание?
— Нет, я произнес проповедь.
—Может быть, вы дадите объяснения по этому поводу?
— Я прошу выслушать мою проповедь, потому что здесь обвинением учтены только отдельные фразы и выражения, совершенно упускающие из виду самое содержание проповеди. Когда я собрался произнести проповедь в день Благовещения, то меня перед обедней спрашивали, о чем я буду говорить, и я ответил, что буду говорить о христианской радости, потому что Благовещение является для нас главным образом праздником радости. Мне задали вопрос: «Но почему же вы не будете говорить об изъятии ценностей?» Я ответил, что изъятие уже прошло и не надо поэтому затрагивать этот вопрос. Когда я вышел на церковный амвон и стал говорить проповедь, я начал говорить о радости, причем причиной такой радости является праздник Благовещения… так как с этого дня началось наше спасение. Мне хотелось возбудить эту радость в моих слушателях, но, наблюдая собравшихся, я убеждался в том, что на их лицах нет отпечатка этой радости. Вот я и счел нужным переменить тему моей проповеди и поворотить на такую, которая в данный момент является наиболее желательной… Что, может быть, наша скорбь является следствием изъятия церковных ценностей? Это не должно служить причиной нашей скорби. Я говорил, что нам не нужно скорбеть об этих ценностях, тем более что эти ценности пойдут на помощь голодающим. Нужно еще больше радоваться этому, потому что через это будет утолен голод умирающих людей… На этих ризах, которые украшали наши иконы, покоятся заботы и труды многих миллионов людей, которые из года в год вносили в церковь свои гроши… Мы отдаем из нашего храма священные сосуды, которых было четыре. Нам оставили один, и, конечно, для потребностей нашего храма этого недостаточно. И мы хотели просить комиссию дать нам еще один из сосудов, но, к сожалению, наши старания успеха не имели: наше предложение — переменить эти сосуды на вещи домашние из золота и серебра — было отклонено.
Я знаю, что для вас это прискорбно, что мы лишились священных сосудов, но мы не должны предаваться этой скорби безгранично, мы должны знать, что священные сосуды все?таки принесут ту пользу, которую они должны принести, в смысле помощи голодающим. Вы печалитесь, и конечно же не без основания, что эти священные сосуды могут быть превращены в деньги или какие?нибудь изделия… Конечно, это равнодушно не может перенести наше христианское сердце. Мы можем смело надеяться, что Бог, который является нашим хранителем, если эти священные вещи пойдут на цели недостойные, воздаст тем, кто это совершил. Мы знаем это из исторического факта, некогда имевшего место в истории иудеев. Когда иудеи попали в плен в Вавилон, их святыни были недостойно употреблены, за что вавилоняне были наказаны. Затем я сказал прихожанам, что… ничего не было осквернено из того, что мы считаем святым… Но самая главная радость — это то, что самая главная икона Николая Чудотворца осталась неприкосновенной; это самое радостное сообщение в наш радостный праздник. Вот те мысли, которые я проводил в своей проповеди. Мне незачем было проводить мысли о том, что власть поступает не совсем законно, отбирая ценности, так как факт изъятия ценностей уже свершился, моя задача — примирить слушателей с этим фактом, избегнуть той горечи, которая была после случившегося, — вот мое понимание настоящей проповеди.
В своем последнем слове протоиерей Василий сказал: «Так как в этот последний раз я стою перед лицом Революционного Трибунала, разрешите сказать, что проповедь, которая привела меня сюда, на скамью подсудимых, не заключала в себе ничего преступного, она была проповедью чисто религиозной… Свидетели недавно здесь, перед вами, говорили ясно, что я хвалил корректное поведение изымавшей у нас ценности государственной комиссии, что я выразил им публичную благодарность за оставление нам чудотворной иконы Святителя Николая в неприкосновенности. Какой бы был смысл в сих словах, если бы я имел в виду в этой проповеди какую?нибудь политическую агитацию. Я говорил свою проповедь к водворению мира и успокоению в душах моих слушателей и думаю, что достиг этого в своей проповеди… В моей проповеди есть одно место, которое в особенности подало повод обвинителю нападать на меня. Это место из псалма 136–го. Обвинение хотело из этого места сделать вывод, что я клонил свою проповедь к дискредитированию советской власти. Я совершенно… искренне заявлял и заявляю, что это… было мною приведено не для характеристики современности… тем более советской власти, а для иллюстрации того настроения, какое имели иудеи во время нахождения в плену вавилонском. Только и всего. Может быть, тут сыграло роковую роль слово «окаянная», которое малограмотный человек мог истолковать и сам объяснить в совершенно ложном смысле. «Окаянный»… значит несчастный, и никакой мысли о проклятии и ругательстве даже быть не может, и христиане даже себя охотно называют окаянными, и в песнях церковных оно очень часто слышится, никто из нас не обижается… Таким образом, может быть, это место дало повод неправильно истолковать мою проповедь… Я не хотел бы утруждать внимание Революционного Трибунала изложением той деятельности моей, которая указала бы на мое отношение к вопросу о голодающих. Достаточно взойти на Арбат и спросить любого обывателя, что такое «Милосердный самарянин», и там скажут вам, что это есть братство, руководимое мною, которое свою благотворительность раскинуло не только по Арбату, но довело ее до вокзала, до тюрем, где сидят заключенные. Мне об этом говорить не хотелось бы, благотворение — дело интимное, и мы, пастыри, проповедуем делать это без шума. Итак, я еще раз и с полной искренностью свидетельствую перед Революционным Трибуналом, что я не сделал никакого вреда или зла моей проповедью ни моим слушателям, ни тем более советской власти».
8 мая 1922 года был зачитан приговор трибунала: священников Александра Николаевича Заозерского, Александра Федоровича Добролюбова, Христофора Алексеевича Надеждина, Василия Павловича Вишнякова, Анатолия Петровича Орлова, Сергея Ивановича Фрязинова, Василия Александровича Соколова, Макария Николаевича Телегина и мирян Варвару Ивановну Брусилову, Сергея Федоровича Тихомирова, Михаила Николаевича Роханова подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять.
В тот же день все приговоренные к расстрелу были доставлены в одиночный корпус Бутырской тюрьмы, размещены в камерах по одному и лишены прогулок. После того, как 12 мая стало известно о приостановлении исполнения смертного приговора, осужденные, получив на то разрешение начальника тюрьмы, подали ходатайство о смягчении условий содержания, но оно было отклонено.
Сразу же после окончания судебного процесса властям стали подаваться многочисленные прошения о помиловании, причем первым почти во всех прошениях стоял протоиерей Александр Заозерский. Власти решили прошения удовлетворить только частично, оставив приговор в силе по отношению к пяти обвиняемым: священникам Христофору Надеждину, Василию Соколову, иеромонаху Макарию и к мирянам Сергею Тихомирову и Михаилу Роханову. Однако в окончательном приговоре в последнюю минуту Михаил Роханов был заменен на протоиерея Александра Заозерского.
30 мая 1922 года Московский Революционный Трибунал получил извещение, что советское правительство отклонило ходатайство о помиловании пяти осужденных. Были расстреляны священники Василий Соколов, Христофор Надеждин, Александр Заозерский, иеромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров. Тела их были погребены на Калитниковском кладбище, но точное место захоронения осталось неизвестным.