Глава 1 Эспаньолка для Фу Мен-чу
Глава 1
Эспаньолка для Фу Мен-чу
Будильник зазвонил ровно в четыре. Я с облегчением нажал на кнопку. Эти походные часы я купил накануне на базаре и волновался, будут ли они нормально работать. У меня уже имелся печальный опыт относительно индийских часов.
Я быстро оделся, захватил фото-принадлежности и вышел из гостиницы. Над маленькой станцией Дхарамсалы высился темный силуэт Дхауладарского хребта Внешних Гималаев. Было очень тихо; до того, как городок придет в движение, оставалось еще часа два. Вокруг не было ни души. Я быстро миновал маленькую и совершенно пустую в этот час автобусную станцию, потом побежал по извилистой дорожке, ведущей к резиденции Далай Ламы.
Тэндзин Таклха, помощник личного секретаря, ждал меня перед воротами. Этот красивый человек лет тридцати, в столь ранний час облаченный в серые брюки и рубашку с короткими рукавами, казался вполне отдохнувшим и умиротворенным. А я волновался, и, несмотря на прохладу, взмокшая рубашка неприятно липла к спине.
— Простите, что вам пришлось подняться так рано, — извинился я.
— Что вы! Мне так редко случается присутствовать при утренних медитациях Его Святейшества. Так что и для меня это редкая привилегия, — ответил с легкой усмешкой Тэндзин.
Первые интервью для нашей книги я взял у Далай Ламы год назад, в 1999. Но впервые получил разрешение побывать у него в предрассветные часы.
Даже в столь ранний час полдюжины индийских солдат и несколько человек из тибетской охраны толпились у входа. Тэндзин провел меня через большие металлические ворота. Я удивился. Хотя я уже примелькался — в прошлом году я не менее пяти раз брал интервью у Далай Ламы, — мне всегда приходилось проходить через металлоискатели, а потом подвергаться тщательному обыску тибетского телохранителя. Этот порядок распространялся на всех посетителей без исключений.
Но, похоже, тем утром я перешел какую-то невидимую грань. По крайней мере, теперь я вошел в число нескольких не-тибетцев, пользовавшихся доверием приближенных Далай Ламы. Мне позволили войти в его личные апартаменты без проверки на наличие спрятанного оружия.
Мне вспомнилось, как я проходил через эти ворота в марте 1972. Тогда вход охранял всего один индийский охранник. События того весеннего дня, когда я впервые встретился с Далай Ламой, навсегда останутся для меня дорогим воспоминанием. Мне было двадцать семь лет.
По такому случаю я тщательно оделся: втиснулся в обтягивающие черные бархатные брюки. Сзади, правда, они выглядели несколько сомнительно: материал так износился, что просвечивал насквозь. Затем настал черед черной хлопчатобумажной рубашки, купленной в Кабуле, мягкой и легкой, с манжетами, украшенными узкими полосами ручной вышивки. Гвоздем программы, однако, был черный плащ с капюшоном, который я купил в Марракеше. Он очень мне нравился, и, хотя в нем было по-настоящему жарко, я всегда запахивал его в стиле Зорро.
Мне казалось, что это полностью черное одеяние прекрасно сочетается с моей бородкой-эспаньолкой а-ля Фу Мен-чу[6]. Я терпеливо растил ее последние пару лет, пока путешествовал по Европе и Азии. Но она доставляла мне все больше огорчений. Эта реденькая растительность никак не хотела оправдывать мои ожидания и сделаться пышнее. А еще она норовила загнуться к кадыку. Несмотря на ежедневный уход — частое расчесывание с целью заставить ее вести себя прилично, — ее собственные намерения оставались для меня полнейшей загадкой.
Волосы мои — блестящие и длинные — доходили почти до поясницы. Я тщательно расчесал их и стянул в конский хвост. Облаченный в свою лучшую одежду, в ниспадающем плаще, прикрывающем потертости задней части брюк, я был готов к аудиенции с «богом-царем Тибета».
Я знал о Далай Ламе и его стране совсем немного. Первые двадцать лет жизни я провел в Гонконге. Тибет не занимал решительно никакого места в школьной программе британской колонии. Внимание моих китайских однокашников целиком и полностью было сосредоточено на Западе, на его крупных медицинских и бизнес-колледжах, на потрясающих технологических успехах. Неприветливый участок земли, известный как Крыша Мира, нисколько не будоражил их воображение.
Я ничем от них не отличался, кроме одного: в старших классах я буквально глотал книги Джина Ионга, лучшего писателя из тех, что попадались мне в молодые годы. Мои представления о Тибете сформировались под влиянием бурного воображения этого автора. Именно из его романов про кун-фу я впервые узнал о загадочных тибетских ламахотшельниках, которые развили в себе сверхъестественные способности, долгие годы медитируя в пещерах на вершинах гор. Именно этот романтический образ тибетского монаха — воплощение духовности и физического совершенства — запечатлелся в моем сознании.
Возможность встретиться с Далай Ламой появилась у меня благодаря Шерил Кросби, буддистке из Нью-Йорка. Ее подруга, миссис Дори Ютхок, — старейшая представительница аристократического лхасского рода — дала Шерил рекомендательное письмо к главе Тибета. Шерил была всего на несколько лет старше меня, но, если говорить о духовной зрелости, она опережала меня на многие годы. Уверенная в себе, она легко заводила друзей. Даже когда нас похитили в Кабуле, ей хватило силы духа поддерживать некое подобие общения с нашими похитителями. После побега мы вместе добирались до Дхарамсалы.
Именно здесь я впервые встретил тибетцев. Увидел мужчин и женщин, расхаживающих по узким улочкам и крутящих молитвенные колеса; многие были в традиционных одеяниях, в ярких высоких фетровых сапогах. Я упивался добродушием их беспечных лиц, в выражении которых сквозила неподдельная теплота. Тибетцы улыбались легко и по любому поводу. За каждой нечаянной встречей таилась потаенная игра, радостное веселье. Без сомнения, Дхарамсала, известная также как Малая Лхаса, оказалась самым веселым местом из всех, где я когда-либо бывал.
В день аудиенции нас с Шерил через ворота резиденции провел служитель — средних лет тибетец. Индийский солдат во дворе, опершись на винтовку, курил биди[7]! Он едва взглянул на нас, пока мы шли по короткой дорожке к залу для аудиенций. Вот и вся охрана, окружавшая Далай Ламу в те дни.
Зал для приемов оказался просторным и светлым помещением, окрашенным во все оттенки желтого. На стенах — тибетские свитки. Мы сели в простые, но очень удобные индийские кресла и стали ждать. Перспектива встречи с тем, кого многие считали богом и царем, взволновала меня. Правда, к волнению примешивалось неприятное предчувствие. Как ни мало я знал о Тибете, но мне было хорошо известно, что в пятидесятые годы китайцы вторглись в страну Далай Ламы, убили многих его подданных и вынудили искать убежища в Индии. По общему мнению, обращение китайцев с тибетцами во время оккупации было ужасным. А я, прямой потомок подданных Желтого Императора[8], вознамерился предстать перед лицом правителя тибетцев. Мне казалось маловероятным, чтобы Далай Лама со времени изгнания в 1959 году встречал много китайцев. Я боялся, что он отнесется ко мне враждебно.
Пока я пытался представить возможное развитие событий, вошли два молодых монаха в одинаковых темно-бордовых одеждах. Далай Ламу я узнал сразу. В то время ему было 37 лет. Он был в очках. Выглядел поразительно молодо — лицо совсем без морщин. Его лицо, в отличие от лиц его соотечественников, было неожиданно бледным, с тонкими чертами. Его кротость и скромное поведение оказались еще одной неожиданностью. Худой, едва ли не тощий.
Другой монах тоже оказался худым, только значительно ниже ростом. Позднее я узнал, что зовут его Тэндзин Гейче Тетхонг, что он отпрыск знатного лхасского семейства, переводчик Далай Ламы и его личный секретарь.
Собираясь сесть, Далай Лама бросил взгляд в нашу сторону. И впервые увидел меня. Задержал взгляд на моей эспаньолке и хихикнул. Не засмеялся раскатистым баритоном, который я позднее так хорошо изучил. А именно хихикнул на высокой ноте. Ему было трудно подавить смех, и, силясь сдержаться, он согнулся едва ли не пополам. Тэндзин Гейче мягко положил руку ему на плечо и направил к креслу. Шерил сидела в полной растерянности — неожиданное хихиканье глубоко ее поразило.
В тот мартовский день я чувствовал себя крайне неловко. Попросту не представлял, что буду делать. Простираться ниц я не умел. Да и в любом случае я не испытывал никакого подобострастия по отношению к этому молодому человеку, хихикающему по поводу моей внешности.
Далай Лама наконец успокоился. Застенчиво улыбнулся Шерил, когда она преподнесла ему кха-ту — белый шарф-подношение. Я развернул свой и тоже подошел к нему. Он украдкой взглянул на меня и снова захихикал. Даже Тэндзин Гейче, державшийся вполне торжественно, расплылся в улыбке.
Следующие полчаса я запомнил плохо. Совершенно выпало из памяти, как началась беседа. Смутно припоминаю, что Шерил рассказывала о себе, говорила, что исповедует тибетский буддизм, что она подруга миссис Дори Ютхок из Нью-Йорка. У Шерил было несколько вопросов к Далай Ламе, главным образом по практике буддизма. Я давным-давно позабыл и ее вопросы, и его ответы. Тэндзин Гейче старательно переводил. В то время английский язык Далай Ламы был даже хуже того пиджин, на котором говорят многие индусы. Без переводчика его бы не поняли. Однако время от времени он решался вставить несколько простых английских фраз.
Наконец Далай Лама повернулся ко мне. Я напрягся, пытаясь придумать какой-нибудь умный вопрос. Но слишком мало я знал о Тибете и еще меньше — о тибетском буддизме. Так что я спросил о том, что не давало мне покоя с того момента, как я вошел в зал для приемов.
Я спросил его, испытывает ли он ненависть к китайцам.
Беседуя с Шерил, Далай Лама, казалось, расслабился. Услышав же мой вопрос, он резко выпрямился в кресле и, не задумываясь ни на миг, ответил односложно. По-английски.
— Нет.
И впился в меня глазами. Выражение его лица было торжественным. Не осталось ни намека на веселость. Я отвел взгляд и уставился в устланный коврами пол.
После паузы, длившейся почти вечность, он заговорил, спокойно и медленно обращаясь к Тэндзину Гейче по-тибетски.
Секретарь перевел:
— Его Святейшество не испытывает никаких недобрых чувств к китайцам. Мы, жители Тибета, очень пострадали из-за китайского вторжения. И, как говорим мы, тибетцы, китайцы систематически, камень за камнем, разбирают великие монастыри Тибета. Почти каждое тибетское семейство в Дхарамсале может рассказать свою печальную историю — почти все они потеряли по крайней мере одного члена семьи из-за зверств китайцев. Но Его Святейшество говорит, что претензии его — к китайской коммунистической партии. Не к китайцам. Он продолжает считать китайцев своими братьями и сестрами. Его Святейшество не испытывает ненависти к китайцам. Фактически, он полностью простил их.
Удивительно, как ясно я помню эту часть беседы даже три десятилетия спустя. Возможно, потому, что ответ оказался совершенно неожиданным, абсолютно не вписывающимся в ту картину, которая сложилась у меня под влиянием историй Джина Йонга. В каждой его книжке присутствовал мотив мщения. Закон чести определялся героическим и простым кредо: око за око, зуб за зуб — очень похожим на самурайский кодекс феодальной Японии. Меня изумило, что Далай Лама простил китайцам все то зло, что они причинили его подданным.
Шерил тихонько плакала, глубоко взволнованная аудиенцией. Когда мы собрались уходить, Далай Лама подошел и осторожно обнял ее. Потом со всей серьезностью пожал мне руку.
Я покинул зал для приемов слегка разочарованный. Я ожидал увидеть правителя, но Далай Лама оказался самым непохожим на правителя человеком среди всех, кого я когдалибо встречал. Вполне дружелюбный, но слишком уж приземленный, слишком обычный. Никакого ореола святости, да к тому же слишком часто хихикал.
Только позже, двигаясь дальше на восток — в Бирму, Гонконг, а затем в США, — я понял, что короткое время, проведенное в Дхарамсале, было лучшим и самым значительным событием моего кругосветного путешествия. Тибетцы произвели на меня неизгладимое впечатление.
И через десять лет после той аудиенции у Далай Ламы все, связанное с Тибетом, еще сильно меня занимало. Мысли о Тибете пробудили мои задремавшие было кочевые инстинкты. Начиная с 1984 года, используя Катманду как базовый лагерь, я за четыре года пешком обошел обширные пространства Тибета, собирая материал для путеводителя по древним местам паломничества.
Пейзаж высокогорного плато, очень своеобразный и даже ошеломляющий, оказался совершенно не похожим на то, что я видел, когда путешествовал прежде. Тибетцы оказались такими же, как те, которых я помнил по Дхарамсале: милыми, великодушными и ужасно смешливыми. То, что я — этнический китаец, нисколько не мешало им помогать мне.
И улыбающееся лицо Далай Ламы всегда было рядом. Во всех деревенских домах и монастырях, которые я посетил, на алтарях неизменно оказывались его фотографии. Каждый тибетец, которого я встречал, спрашивал о нем, часто со слезами на глазах. Неожиданно Далай Лама и все то, что он отстаивал, показалось мне невероятно значительным. Меня до глубины души поразило, насколько простую и высокую религию исповедуют он и его соотечественники — они исповедуют доброе отношение друг к другу.
Железные ворота резиденции Далай Ламы закрылись за нами, и мы с Тэндзином Таклхой пошли по широкой бетонной дорожке к аудиенс-холлу, где всегда проходили мои интервью с главой Тибета. Прежде я никогда не бывал дальше этого места. Но на этот раз мы обошли и аудиенс-холл, и маленький зал для песнопений, а затем миновали плотный строй деревьев. Дальше тянулся сад, а перед ним — красивое двухэтажное здание, где Далай Лама спит и медитирует.
Индийский солдат, держа автомат обеими руками, патрулировал участок перед входом. Еще один индус в штатском — в брюках и рубашке навыпуск — проводил нас бесстрастным взглядом. Трое или четверо телохранителей-тибетцев расхаживали в тишине. Мы остановились у входа в дом, и, честно говоря, я чувствовал себя неловко, словно вторгся в святая святых Далай Ламы.
Будто отвечая на мои мысли, лидер Тибета вышел из здания, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес своим гулким баритоном: «Ни хао?» Ему нравится приветствовать меня по-китайски. Крепко пожав мне руку, он двинулся по дорожке, ведущей в сад. Бодро прошагал под уклон ярдов пятьдесят, а затем повернул обратно. Он фыркал от удовольствия и, приближаясь ко мне, можно сказать, красовался. Несколько месяцев назад мы говорили о важности физкультуры. И он признался, что не любит физических упражнений, да и ленится. Я взял с него обещание, что он увеличит нагрузку — будет простираться ниц не тридцать, а сто раз в день. И вот теперь он решил продемонстрировать, насколько серьезно взялся за утреннюю гимнастику.
Далай Лама жестом пригласил нас с Тэндзином следовать за ним. Мы поднялись по внешней бетонной лестнице на ярко освещенный второй этаж — открытую площадку, обставленную удобными диванами и креслами. Паркетный пол устилали восточные ковры, а всю правую.стену занимали огромные, от пола до потолка, окна. За ними виднелась долина Кангра, круто спускавшаяся вниз, и вершины гор, позолоченные нежным утренним светом.
Вслед за Далай Ламой мы прошли в его комнату для медитаций.