Глава 5 Самый великий альтруист

Глава 5

Самый великий альтруист

Празднование столетнего юбилея Нобелевской премии в Осло было в полном разгаре. Я сидел в баре знаменитой гостиницы «Холменколлен» в ожидании Лоди Гьяри Ринпоче, специального посланника Его Святейшества Далай Ламы. Зал был полон. Чуть поодаль автор книг о холокосте, лауреат Нобелевской премии мира Эли Визель[10] погрузился в беседу с соседом, совершенно не обращая внимания на стоящий вокруг него шум. Другой лауреат — Хосе Рамон-Хорта[11] из Восточного Тимора — сидел за соседним столиком, давая интервью сразу нескольким журналистам.

Со своего места мне хорошо был виден вестибюль Гостиницы. На входе — самые современные металле детекторы. Полдюжины норвежских полицейских в безукоризненно аккуратных, пригнанных по фигуре униформах проверяли каждого входящего. В Осло в дни празднования были приняты меры безопасности, скорее напоминающие введение военного положения. По дороге в «Холменколлен» я даже заметил нескольких полицейских-снайперов в приметной полевой форме, замерших на крыше в стратегически важных местах. Пара реактивных истребителей F-16 были приведены в боевую готовность. Их задача — обеспечивать безопасность временно закрытого для полетов воздушного пространства над Осло.

Лоди Гьяри опоздал минут на пятнадцать и выглядел немного сердитым. Он только что присутствовал на встрече Далай Ламы с Ричардом Холбруком, проходившей в гостиничном номере главы Тибета. Американский дипломат, бывший посредником во время подписания Балканского мирного договора в 1995 году, прибыл в Осло просить Далай Ламу официально поддержать выдвижение его кандидатуры на присуждение Премии мира. Лоди, как всегда, был очень элегантен — его костюм, похоже, шили на Севиль-роу. Круглолицый, лощеный и массивный, он выглядел как неизменно вежливый и очень успешный бизнесмен из Азии.

Как и Тэндзин Гейче Тетхонг, личный секретарь, Лоди Гьяри — один из ближайших советников Далай Ламы. И после главы Тибета Лоди Гьяри, возможно, успешнее всех отстаивает интересы своей страны на Западе. Он остается доверенным лицом Далай Ламы в течение четырех десятилетий. Именно поэтому я хотел с ним поговорить.

— Что значит работать у Далай Ламы? — спросил я.

— Всем известно, что Его Святейшество очень сострадателен, — ответил Гьяри. — Но, кроме того, он невероятно волевой человек; и это прекрасно известно тем, кто работает в непосредственной близости от него. Именно это качество притягивает к нему таких людей, как я.

— Его сила? — уточнил я.

— Да, — он сделал паузу. — Без сомнения, его сострадание — всеобъемлюще. Но, если откровенно, он не слишком легкий босс. И мерит он вас не обычной меркой. Я прекрасно понимаю, что работаю на человека невероятно высоких принципов. И для меня это очень важно, потому что позволяет мне держаться определенных рамок. Я не позволяю себе выходить за их пределы.

— Лоди, вы работаете у него давно. Не сомневаюсь, что вы питаете к нему глубокое уважение, — уважение, гораздо большее, чем обычное преклонение перед Далай Ламой. Почему?

— Позвольте рассказать вам, что произошло во время волнений на площади Тяньаньмень[12], — сказал Лоди Гьяри. — Когда произошла та трагедия, я был министром иностранных дел Далай Ламы. В то время, после неоднократных спадов и подъемов в отношениях, мы стояли на пороге начала диалога с китайцами. Главой Объединенного фронта был Ян Минфу. Так или иначе, нам удалось наладить контакты. Была достигнута принципиальная договоренность о предварительной встрече в Гонконге, в ходе которой предполагалось определить место и время начала переговоров.

Я понимал, что для Далай Ламы и всех живущих в изгнании тибетцев нет ничего важнее, чем склонить китайцев сесть за стол переговоров. Все их усилия в последние четыре десятилетия были подчинены этой цели. Большинство здравомыслящих тибетцев полагали, что подлинное сближение с китайцами — это единственный способ спасти самобытность Тибета от приливной волны китайских мигрантов, сметающей буквально все на своем пути. Но, несмотря на громадную моральную силу Далай Ламы, китайцы крайне редко демонстрировали готовность что-либо обсуждать.

— Когда на площади Тяньаньмень случилась эта трагедия, — продолжал Гьяри, — я как раз готовился к встрече. Прекрасно помню, что я был дома, в Дхарамсале. За мной заехал один из водителей Его Святейшества — меня немедленно требовали во дворец. Я быстро надел тибетскую одежду; водитель, следуя инструкции, повез меня в резиденцию Его Святейшества, а не в офис. Когда я прибыл, Тэндзин Гейче уже ждал меня. Вдвоем мы направились в комнату Далай Ламы.

Тогда я впервые увидел Его Святейшество очень, очень взволнованным. Он неподвижно стоял спиной к двери, заложив руки за спину, — необычная для него поза, мне даже вспомнился Наполеон. Не обернулся к нам, когда мы вошли; мы пожали ему руки из-за спины. Далай Лама напряженно о чем-то думал. Он обошелся без обычных приветствий и сразу спросил: «Вы видели? Видели?»

Конечно, мы видели. По телевидению ничего другого не показывали; конечно, мы поняли, о чем он. Так что ответили утвердительно. Он сказал: «Вы вдвоем подготовите проект заявления, которое я хочу опубликовать: самое резкое осуждение китайского правительства и его жестокой политики по отношению к собственному народу; моя безусловная поддержка молодежи на площади».

В  моем  типично  тибетском  эгоистичном  уме тут  же  пронеслось:  «Боже  мой,  это означает погубить всякую возможность проведения переговоров, разрушить то, над чем мы так тяжко работали десятилетиями». Его Святейшество сразу же понял, что со мной происходит. И коротко спросил: «Что?» Я сказал: «Ваше Святейшество, вы, конечно, понимаете, что такое заявление пустит под откос все наши усилия, направленные на проведение переговоров, и возможно, на очень долгое время». Я чувствовал, что Далай Лама обдумывает мои слова, и на какое-то мгновение решил было, что он изменит свою позицию. Но тут он повернулся. Я ощутил мощный энергетический толчок, будто передо мной стоял тигр. Далай Лама произнес: «Да, верно, вы правы. Но, если я не выскажусь сейчас, у меня не будет морального права когда бы то ни было в будущем говорить о свободе и демократии. Эти молодые люди ничего другого не просят, кроме того же, что и я. И если я не выскажусь в их поддержку... — Лоди задумался, роясь в памяти, подыскивая правильные слова, — мне просто стыдно будет говорить о свободе и демократии».

Лоди замолчал. По привычке я старался сохранять бесстрастное выражение лица. Но это было трудно. Я был глубоко тронут ответом Далай Ламы. Он недвусмысленно поставил благополучие китайских студентов выше надежд своих соотечественников. Я отвел взгляд. Гул голосов в переполненном баре не стихал.

— Я почувствовал огромное уважение к Его Святейшеству, — продолжил Гьяри. — В то же время я показался себе мелким и очень эгоистичным. Конечно, я не ошибся в своей оценке. Оглядываясь назад, действительно можно сказать, что позиция Его Святейшества убила надежду на переговоры. Дэн Сяопин так и не простил ему этого. Позднее нам стало известно, что он воспринял это как выпад против него лично. Но именно такие вещи заставляют меня чувствовать гордость за то, что я служу Его Святейшеству. Потому что он прямой человек. Он верит в то, что проповедует, и действует в соответствии с этим.

В баре гостиницы «Холменколлен» мы с Лоди Гьяри разговаривали больше часа. Гьяри замечательный рассказчик, и я ловил каждое его слово. Внизу, в вестибюле, возникло какое-то волнение. Мы перегнулись через перила и увидели архиепископа Туту, только что вошедшего в гостиницу. В алом великолепии традиционных одежд, южноафриканец улыбался от уха до уха и излучал доброжелательность мощностью в мегаватт.

Когда мы снова сели, Гьяри вернулся к своему рассказу.

— Его Святейшество впервые посетил Европу в 1973 году, — сказал он. — Тогда я был очень молод и очень радикально настроен. Где-то в середине шестинедельной поездки мы прибыли в Швейцарию. Его Святейшество остановился в частном доме возле Цюриха. Я чувствовал все большее разочарование, поскольку до сих пор в публичных выступлениях он почти ничего не говорил о Тибете.

— Вместо этого он говорил о религии? — спросил я.

— Он говорил о том, о чем говорит всегда, — о всеобщей ответственности, о сострадании, об искренности. Но многие хотели услышать что-нибудь и о Тибете. Мне казалось, он недостаточно делает для тибетцев. Я прекрасно помню дом, где он остановился, огромное шале с прекрасными витражными окнами. Как-то ранним утром я пришел к нему в комнату. Он сразу понял, что я возбужден, что я что-то задумал.

— Он прекрасно чувствует вас, — заметил я.

— Да. Он спросил меня: «Что?» Я сказал: «Ваше Святейшество, я думаю, вам следует больше говорить о Тибете. Это великолепная возможность; нам необходимо рассказать миру как можно больше о страданиях нашего народа». А он ответил: «Да, правильно, я понял. По правде говоря, я тоже думаю, что должен больше говорить о Тибете. Но вы ведь знаете, у многих из тех, кто приходит меня послушать, такая тяжесть на сердце. Они приходят ко мне в ложной надежде, что я в состоянии снять с них эту ношу, а я этого не могу. Однако я чувствую, что не имею права еще больше отяготить их, возложить на них дополнительный груз проблем, моих собственных». Когда я услышал это, у меня на глаза навернулись слезы.

Лоди Гьяри замолчал и отвернулся. Без сомнения, это воспоминание растрогало его. Наконец настало время прощаться. Мы встали, он заглянул мне в глаза:

— Виктор, я уверен в одном. Его Святейшество — самый великий альтруист, которого я знаю.

Гьяри стиснул меня в медвежьих объятьях и вышел из гостиницы к ожидавшему его автомобилю. Ему не довелось стать свидетелем многих исторических событий Нобелевского празднования в Осло. Как всегда, он спешил на самолет.