Глава девятая Коран — плагиат иудейских и христианских мифов

Глава девятая

Коран — плагиат иудейских и христианских мифов

Наш анализ показал, что дела и «изречения» Моисея, Авраама и Иисуса дошли до нас из крайне ненадежных источников и полны противоречий, а нередко и безнравственны. На очереди откровение, которое многие считают последним: Коран («чтение вслух») пророка Мухаммеда. И здесь действует ангел (или архангел) Гавриил, диктующий суры (стихи) малообразованному или вовсе не образованному человеку. И здесь есть история о всемирном потопе и запрет на идолопоклонство. И здесь первое откровение получают евреи, и они же первыми отвергают его. Наконец, и у этого текста имеется обширное приложение из сомнительных преданий о поступках и изречениях Пророка, на этот раз известное как «хадисы».

Ислам — одновременно и наиболее и наименее интересная из монотеистических религий. Он собран по кусочкам из своих примитивных иудео-христианских предшественников. Следовательно, любые аргументы против них — аргументы и против ислама. Его основополагающий текст повествует о таком же поразительно мелком мирке с его чрезвычайно занудными местечковыми склоками. Ни один из первоначальных источников невозможно сличить с древнееврейскими, греческими или латинскими текстами. Почти все основано на устной традиции, и все записано по-арабски. Более того, многие авторитеты полагают, что Коран можно читать только на этом языке, изобилующем идиоматическими вариациями и диалектами. Напрашивается абсурдный и потенциально опасный вывод о том, что бог не владел другими языками.

Передо мной лежит чрезвычайно елейная книга под названием «Знакомство с Мухаммедом», написанная двумя британскими мусульманами в надежде продемонстрировать Западу приветливое лицо ислама. При всем подобострастии и тщательном отборе материала, даже они настаивают на том, что

«поскольку Коран есть буквальное Слово Божье, он является Кораном только в оригинальном тексте, открытом Пророку. Никакой перевод не может быть Кораном — той неповторимой симфонией, „чей звук доводит до слез мужчин и женщин“. Любой перевод — всего лишь попытка дать самое общее представление о значении слов Корана. Поэтому все мусульмане, на каком бы языке они ни говорили, всегда декламируют Коран в арабском оригинале».

Затем авторы книги крайне нелестно отзываются о переводе Н. Давуда, опубликованном издательством Penguin. Меня это, конечно, радует, поскольку я всегда использовал перевод Пиктолла, но отнюдь не убеждает, что я не смог бы обратиться в веру, не выучив другой язык. Тем более, и на моей собственной родине найдется прекрасная поэтическая традиция, которая мне, увы, не доступна, поскольку я никогда не овладею восхитительным гэльским языком. Даже если бог араб или был арабом (предположение небезопасное), каким образом он рассчитывал «открыться» через неграмотного человека, в принципе неспособного передать его слова в неизмененном (не говоря уже о неизменяемом) виде?

Это обстоятельство важнее, чем может показаться. Благовещение в Коране, адресованное существу предельной простоты и невежества, имеет для мусульман примерно такую же ценность, как «немощнейший сосуд» девы Марии — для христиан. Кроме того, оно обладает теми же полезными свойствами: его невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Из того, что Мария говорила по-арамейски, а Мухаммед — по-арабски, можно, пожалуй, заключить, что бог все-таки многоязычен и может говорить на любом языке. (В обоих случаях он предпочел использовать в качестве носителя благовестий архангела Гавриила.) Показательно, однако, что все религии стойко противились любым попыткам перевести их священные тексты на язык, «удобопонятный народу», выражаясь языком молитвенника Кранмера. Не было бы никакой протестантской Реформации, если бы долгая борьба за перевод Библии на «вульгарные наречия» не увенчалась успехом и не нарушила монополию священников. За попытки перевести Библию преследовали и сжигали таких набожных людей, как Уиклиф, Ковердейл и Тиндейл. Католическая церковь так и не оправилась от утраты таинственной латинской мессы, да и основные протестантские церкви много потеряли, переложив свои Библии на более обиходный язык. Некоторые иудейские мистики по-прежнему признают только древнееврейский оригинал и играют в каббалистические ребусы с текстом (включая пробелы), но и большинство евреев уже отказалось от якобы неизменных ритуалов древности. Чары священства разрушены. Только в исламе до сих пор не было реформации, и по сей день любые переводы Корана на местные языки обязательно печатаются с параллельным арабским текстом. Это должно вызвать подозрения и у последнего тугодума.

Исламские завоевания, поражающие своим размахом, скоростью и решительностью, могут навести на мысль, что в этих арабских заклинаниях что-то есть. Но если вы принимаете эту дешевую мирскую победу за доказательство, вы должны принять и утопавшее в чужой крови племя Иисуса Навина, и христианских крестоносцев и конкистадоров. Есть и другое возражение. Все религии стараются либо заткнуть рот сомневающимся, либо расправиться с ними (я склонен думать, что эта хроническая тенденция свидетельствует не о силе, а о слабости религии). Однако ни иудаизм, ни христианство уже давно не прибегают к пыткам и цензуре открыто. Ислам же не только начал с того, что приговорил всех сомневающихся к адскому пламени, но до сих пор оставляет за собой право выносить такие приговоры во всех своих владениях, и до сих пор учит, что эти владения можно и должно расширять огнем и мечом. На протяжении всей истории ислама любая попытка поставить под вопрос или хотя бы проанализировать его догмы влекла за собой немедленные и жесточайшие репрессии. Уже из одного этого можно заключить, что под внешним единством и самонадеянностью ислама кроются глубокие и, вероятно, оправданные сомнения. Стоит ли добавлять, что кровавые распри всегда бушевали и между различными течениями самого ислама, выливаясь в строго внутриисламские обвинения в ереси и богохульстве, а также в чудовищное насилие.

Эта религия так же чужда мне, как и многим миллионам других людей, которые находят маловероятным, что бог (через посредника) дал неграмотному человеку команду «читать». Но я искренне пытался найти в ней достоинства. Как я уже сказал, много лет назад я приобрел Коран в переводе Мармадьюка Пиктолла. Авторитетные улемы, т. е. мусульманские богословы, признали его наиболее близким к оригиналу переложением на английский язык. Я присутствовал на бесчисленных собраниях — от пятничных молитв в Тегеране до мечетей в Дамаске, Иерусалиме, Дохе, Стамбуле и Вашингтоне — и готов подтвердить, что «чтение вслух» на арабском языке, судя по всему, действительно способно приводить тех, кто его слышит, в состояние блаженства или ярости. (Я также присутствовал на молитвах в Малайзии, Индонезии и Боснии. Мусульман этих стран, где не говорят по-арабски, раздражает привилегированное положение арабов, арабского языка, а также арабских движений и режимов в религии, претендующей на универсальность.) Принимая в собственном доме Сайда Хусейна Хомейни, внука аятоллы и муфтия из священного города Кум, я бережно протянул ему свой экземпляр Корана. Он поцеловал книгу, долго и почтительно говорил о ней и, для моего сведения, написал на задней стороне обложки стихи Корана, которые, по его мнению, опровергали претензии деда на теократию, а также отменяли его смертный приговор Салману Рушди. Не мне судить, кто прав в этом споре. Однако мне уже приходилось видеть, как разные люди извлекают разные заповеди из одного текста. Не стоит переоценивать мнимую глубину исламских истин. Тот, кто знает пороки одной религии, знает пороки всех остальных.

За двадцать пять лет дебатов, нередко жарких, в Вашингтоне мне лишь один раз грозило физическое насилие. Это случилось во время ужина с членами и сторонниками клинтоновской администрации. Один из присутствующих, в то время видный специалист по общественному мнению и финансированию предвыборных кампаний, расспрашивал меня о недавней поездке на Ближний Восток. Он желал знать мой ответ на вопрос, почему мусульмане столь «безбашенные фундаменталисты». Я выдал свой стандартный набор объяснений, добавив, что многие забывают, что ислам — сравнительно молодая религия и с юношеским пылом доказывает собственную правоту. Кризис и сомнения, охватившие западное христианство, — не для мусульман. Еще я добавил, что, например, по сравнению с Иисусом, о жизни которого нет почти никаких исторических свидетельств, пророк Мухаммед — фигура вполне историческая. Мой собеседник мгновенно переменился в лице. Завопив, что Иисус Христос сделал для человечества больше, чем я способен себе представить, и что моя легкомысленная болтовня в высшей степени омерзительна, он занес ногу для удара, от которого его удержало только чувство приличия — надо полагать, его христианство. После этого он удалился, приказав жене следовать за ним.

Я чувствую теперь, что должен хотя бы наполовину извиниться перед ним. Нам действительно известно, что человек по имени Мухаммед почти наверняка существовал в заявленном времени и пространстве, но в остальном мы сталкиваемся с той же проблемой, что и в предыдущих случаях. Рассказы о делах и словах Мухаммеда были собраны много лет спустя, когда шкурные интересы, слухи и отсутствие письменных свидетельств уже безнадежно все запутали.

В истории Мухаммеда мало сюрпризов, даже если вы не слышали ее раньше. В VII веке некоторые жители Мекки исповедовали религию Авраама и даже верили, что Авраам лично построил их храм, Каабу. Рассказывают, что сам храм (большую часть его первоначального убранства позже уничтожили фундаменталисты — прежде всего ваххабиты) был осквернен идолопоклонством. Среди «ханифов», «отвернувшихся» от храма в поисках другого утешения, был и Мухаммед, сын Абдуллы. (Книга пророка Исайи также призывает истинно верующих «отходить» и изолироваться от нечестивых.) Удалившись в пещеру на горе Хира во время Рамадана, месяца зноя, и пребывая «во сне или трансе» (цитата из комментариев Пиктолла), Мухаммед услышал голос, повелевавший ему читать. Дважды он отвечал, что не умеет читать, и трижды слышал тот же приказ. В конце концов он спросил, что читать, и получил дальнейшие приказания от имени властителя, «сотворившего человека из сгустка крови». После того, как архангел Гавриил (так он представился) поведал Мухаммеду, что ему суждено стать посланцем Аллаха, и удалился, Мухаммед рассказал все своей жене Хадидже. Когда они вернулись в Мекку, Хадиджа отвела Мухаммеда к своему двоюродному брату, старику по имени Варака ибн Науфаль, «который знал писания евреев и христиан». Этот усатый ветеран заявил, что божественный посланец, некогда посетивший Моисея, объявился снова на горе Хира. С того момента Мухаммед принял скромный титул «Раб Аллаха» («Аллах» по-арабски не что иное, как «бог»).

Поначалу рассказы Мухаммеда не заинтересовали никого, кроме жадных хранителей храма в Мекке, которые видели в нем угрозу своим заработкам на паломниках, и ученых евреев из Ятриба в двухстах милях от Мекки, которые за некоторое время до того провозгласили пришествие Мессии. Первые постепенно стали более опасны, а вторые — более расположены к Мухаммеду, в результате чего он предпринял поездку (хиджру) в Ятриб, ныне известный как Медина. Его бегство в Медину считается официальным началом эры ислама. Но как и в случае с Иисусом, прибытие которого из Назарета начиналось жизнерадостными знамениями с небес, все это кончилось очень скверно: аравийские евреи поняли, что их ожидания в очередной раз обмануты, и не исключено, что обмануты намеренно.

Согласно Карен Армстронг, чей анализ полон сочувствия — чтобы не сказать восхваления — исламу, арабов того времени уязвляло то, что история прошла мимо них. Бог являлся христианам и евреям, «но арабам он не посылал ни пророка, ни писания на их языке». Таким образом, хотя Армстронг и не говорит этого прямым текстом, арабы давно созрели для собственного откровения. Заполучив такое откровение, Мухаммед не намеревался мириться с утверждениями иноверцев о его вторичности. Вполне в духе Ветхого Завета, хроника его карьеры в VII веке скоро оборачивается перечислением злобных распрей нескольких сотен, иногда нескольких тысяч невежественных обитателей деревень и заштатных городков, и перст божий решает и улаживает местечковые споры. Как уже случилось однажды с рассказами о первобытной резне в Синае и Ханаане (которые также не подтверждаются никакими независимыми источниками), в заложниках у «судьбоносного характера» этих безобразных склок оказались миллионы людей.

Не вполне ясно, можно ли вообще считать ислам отдельной религией. Поначалу он удовлетворял потребность арабов в собственном вероучении и навсегда связан с их языком и с их впечатляющими завоеваниями. Их военные успехи, пусть и не столь поразительные, как победы молодого Александра Македонского, несомненно, наводили на мысль о всевышней поддержке, пока не застопорились на окраинах Балкан и Средиземноморья. Но при подробном рассмотрении ислам не более, чем набор очевидных заимствований, кое-как собранный из подходящих фрагментов более ранних книг и традиций. Иными словами, ислам вовсе не был, по великодушному выражению Эрнеста Ренана, «рожден в ясном свете истории». Его происхождение столь же туманно и условно, как и источники, которыми он воспользовался. Ислам претендует на очень многое. Он не просто требует рабской покорности от своих последователей, но и ожидает почтительного отношения от всех остальных. В его учении нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы хоть как-то оправдать подобные претензии и высокомерие.

Пророк умер в 632 году по нашему приблизительному летосчислению. Через целых сто двадцать лет Ибн Исхак составил его первое жизнеописание, оригинал которого утерян и доступен лишь в переработанном варианте Ибн Хишама, умершего в 834 году.

К этим слухам и неясностям можно добавить, что у нас нет надежной информации ни о том, как последователи Пророка составляли Коран, ни о том, как возник канон изречений Мухаммеда (некоторые из них были записаны его личными писцами). Эта знакомая проблема усугубляется — даже больше, чем в христианстве, — вопросом наследования. В отличие от Иисуса, который, судя по всему, намеревался очень скоро вернуться на землю и (какой бы вздор ни нес Дэн Браун) не оставил известных наследников, Мухаммед был не только военачальником и политиком, но и, в отличие от Александра Македонского, многодетным отцом. Однако кому передать свои бразды он не распорядился. Борьба за первенство началась почти сразу после его смерти. Как следствие, ислам претерпел свой первый крупный раскол — на суннитов и шиитов — еще до того, как стал полноценной религиозной системой. В этом рсколе нам ни к чему занимать чью-либо сторону, хотя и можно отметить, что, по крайней мере, одна из интерпретаций должна быть ошибочной. А первоначальное отождествление ислама с ранним халифатом, состоявшим из несговорчивых наследников Мухаммеда, с самого начала подчеркивало его человеческое происхождение.

Некоторые исламские авторитеты рассказывают, что во время первого халифата Абу Бакра, сразу после смерти Мухаммеда, возникли опасения, что передававшиеся из уст в уста слова Пророка могут позабыться. В боях пало столько мусульманских воинов, что число тех, кто хранил Коран в памяти, сократилось до критических размеров. Посему было решено собрать всех живых свидетелей, а также «бумагу, камни, пальмове листы, лопатки, ребра и кусочки кожи», на которых были выцарапаны изречения Пророка, и поручить Зайду ибн Сабиту, одному из писцов Мухаммеда, свести их воедино. Когда это было сделано, у мусульман появилось нечто вроде официального канона.

Если все произошло именно так, Коран возник довольно скоро после смерти Мухаммеда. Но, как тут же выясняется, истинность этого рассказа под вопросом. Некоторые полагают, что идея собрать слова Пророка пришла в голову Али — четвертому, а не первому халифу, основателю шиизма. Многие другие, а именно суннитское большинство, утверждают, что окончательное решение принял халиф Усман, правивший с 644 по 656 год. Узнав от одного из своих военачальников, что воины из разных провинций дерутся из-за расхождений в разных версиях Корана, Усман приказал Зайду ибн Сабиту собрать все имеющиеся тексты, унифицировать их и свести в один. Когда это задание было выполнено, Усман приказал послать единообразные копии в Куфу, Басру, Дамаск и другие города, а оригинал хранить в Медине. Таким образом, Усман сыграл ту же роль в создании исламского канона, что Ириней Лионский и епископ Александрийский Афанасий сыграли в стандартизации, чистке и цензуре христианской Библии. Одни тексты были объявлены священными и непогрешимыми; другие стали «апокрифами». Усман даже превзошел Афанасия, повелев сжечь все более ранние и альтернативные тексты.

Такая версия событий, если она верна, не оставляет исследователям ни малейшей возможности установить и даже предположить, что на самом деле происходило во времена Мухаммеда. В придачу ко всему, попытка Усмана ликвидировать разногласия была тщетна. У арабского письма есть две особенности, из-за которых его нелегко выучить непосвященному: оно различает такие согласные, как «б» и «т», при помощи точек, и в первоначальной его форме не было символов для коротких согласных — они могли обозначаться различными черточками или запятыми. Такая вариативность порождает совершенно разные прочтения усмановского канона. Стандартизация арабского алфавита произошла лишь во второй половине IX столетия; до той поры отсутствующие точки и блуждающие гласные Корана плодили радикально различные интерпретации. Разночтения продолжаются до сих пор. В случае «Илиады» это не проблема, но не забывайте, что мы говорим о непреложном (и окончательном) слове божьем. Существует явная связь между абсолютной беспочвенностью этой догмы и фанатичной уверенностью, с которой она проповедуется. Вот лишь один пример, который едва ли можно назвать незначительным: арабская надпись на Куполе Скалы в Иерусалиме отличается от всего, что можно найти в Коране.

Положение становится еще более шатким и печальным, когда речь заходит о хадисах. Это обширное приложение к Корану состоит из устных преданий, якобы излагающих слова и дела Мухаммеда, историю создания Корана, а также изречения «спутников Пророка». Хадис признается подлинным только в том случае, если подкреплен «иснадом» (цепочкой) якобьг надежных свидетелей. Многие мусульмане руководствуются этими анекдотами в повседневной жизни. Собака, к примеру, считается нечистым животным лишь на том основании, что так будто бы считал Мухаммед. (В моей любимой легенде все наоборот: рассказывают, что Пророк отрезал длинный рукав своего одеяния, лишь бы не потревожить дремавшего на нем кота. Как правило, кошки в мусульманских странах избегали ужасного обращения, которому подвергались в христианских владениях, где в них часто видели демонических фамилиаров ведьм.]

Как и следовало ожидать, все шесть канонических собраний хадисов, плетущих толстый клубок иснадов («А слышал от Б, которому сказал В, узнавший об этом от Г») и громоздящих слух на слухе, были составлены через столетия после описываемых событий. Аль-Бухари, один из наиболее прославленных составителей, умер через 238 лет после смерти Мухаммеда. Среди мусульман Апь-Бухари слывет необыкновенно честным и заслуживающим доверия. Такую репутацию он, очевидно, заслужил тем, что за свою жизнь, целиком посвященную хадисам, собрал триста тысяч свидетельств, из которых двести тысяч отверг как негодные и недоказанные. После дальнейшего исключения сомнительных преданий и подозрительных иснадов общее число хадисов снизилось до десяти тысяч. Если желаете, можете верить в то, что из этой бесформенной массы неграмотных и полузабытых свидетельств благочестивый Аль-Бухари по прошествии более двух веков сумел отобрать лишь те, что избежали извращений.

Отсеять некоторые из этих кандидатов на подлинность, пожалуй, было не так уж трудно. Венгерский исследователь Игнац Гольдциер, чьи слова приводятся в недавней работе Резы Аслана, одним из первых показал, что многие хадисы суть не что иное, как

«стихи из Торы и Евангелий, обрывки изречений раввинов, древние персидские афоризмы, отрывки из греческих философов, индийские пословицы и даже „Отче наш“, воспроизведенный почти слово в слово».

В хадисах можно отыскать огромные куски более-менее прямых цитат из Библии, включая притчу о нанятых в последний момент работниках и слова «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». Последний пример означает, что этот образец мнимого глубокомыслия встречается сразу в двух боговдохновенных писаниях. Аслан отмечает, что в IX веке, когда мусульманские книжники занялись составлением кодекса исламских законов (этот процесс известен как «иджтихад»), им приходилось отнести многие хадисы к таким категориям, как «ложь во имя выгоды и ложь во имя идеологического преимущества». Не зря ислам отказывается от статуса новой веры и уж тем более от отмены предыдущих откровений. Он использует пророчества Ветхого Завета и Евангелия Нового, как костыль, на который всегда можно опереться. В обмен на такое смиренное эпигонство он просит лишь одного: чтобы его признали совершенным и окончательным откровением.

Как и следует ожидать, ислам содержит немало внутренних противоречий. Часто цитируются слова о том, что «в религии нет принуждения», а также обнадеживающие ссылки на иноверцев, как на народы «книги» или «последователей предыдущего откровения». Мысль о том, что меня «терпит» мусульманин, я нахожу не менее отвратительной, чем высокомерие католиков и протестантов, которые договорились «терпеть» друг друга, а позже распространили «терпимость» на евреев. На протяжении столетий христианский мир в этом отношении был так ужасен, что многие евреи предпочитали жить под властью Оттоманской империи, где их облагали особыми податями и прочими знаками отличия. Однако сам Коран говорит о благотворной терпимости ислама с оговоркой, поскольку некоторые из тех же «народов» и «последователей» бывают «охочи до зла». Даже недолгого знакомства с Кораном и хадисами хватит, чтобы обнаружить другие поучения в том же духе:

Кто умер и нашел милость Аллаха (на том свете), не пожелал бы вернуться в этот мир, даже если бы ему посулили весь мир и все, что в нем. Только мученик, познавший превосходство мученичества, хотел бы вернуться в этот мир и погибнуть еще раз[10].

Или так:

Воистину, Аллах не прощает, когда поклоняются другим божествам кроме Него, а все [иные грехи], помимо этого, прощает, кому пожелает. Тот же, кто признает наряду с Аллахом других богов, совершает великий грех[11].

Первый из этих варварских отрывков я выбрал (из целой хрестоматии не менее неприглядных вариантов) лишь потому, что он является полной противоположностью того, что говорит Сократ в платоновской «Апологии» (о ней ниже). Второй же демонстрирует откровенный плагиат из «Десяти заповедей».

Вся эта человеческая риторика не может быть «непогрешимой», а уж «окончательной» и подавно. Это доказывают не только бесчисленные противоречия и бессвязность, но и знаменитая история с «сатанинскими стихами» Корана, которую уже в наше время использовал в своем романе Салман Рушди. В этом достопамятном эпизоде Мухаммед старается умиротворить видных политеистов Мекки и, как нельзя кстати, получает «откровение», позволяющее таки им и впредь чтить некоторых местных божков. Затем его осеняет, что этого не может быть, и что он, вероятно, ненароком «транслировал» слова дьявола, который почему-то решил ненадолго поступиться привычкой воевать с монотеистами на их территории. (Мухаммед истово верил не только в существование дьявола, но и в «джиннов» — мелких демонов пустыни.) Даже некоторые жены Пророка замечали его способность получать подходящие «откровения» по мере насущной необходимости и, бывало, подтрунивали над ним по этому поводу. Рассказывают также (со ссылкой на источники, которым нет нужды верить), что порой, когда откровение настигало Пророка при людях, он испытывал боль и громкий звон в ушах. Даже в самую холодную погоду его тело покрывалось испариной. Некоторые бессердечные критики-христиане предполагают, что он был эпилептиком (не замечая тех же симптомов в приступе Павла по дороге в Дамаск), но нам ни к чему гадать о такой возможности. Достаточно перефразровать неизбежный вопрос Дэвида Юма. Что более вероятно — то, что бог использует некоего человека для передачи уже имеющихся откровений, или то, что человек этот воспроизводит уже имеющиеся откровения, считая или просто заявляя, что действует по указанию бога? Что же до болей и шумов в голове, остается только посетовать, что прямое общение с богом, похоже, не сопровождается ощущением покоя, красоты и ясности.

При всей сомнительности хадисов, в физическом существовании Мухаммеда кроется не только сила, но и слабость ислама. Оно придает Пророку осязаемость и снабжает нас правдоподобными описаниями его внешности, но при этом приземляет историю возникновения ислама, делает ее вульгарной и отталкивающей. Трудно не поморщиться, читая о женитьбе этого млекопитающего на девятилетней девочке или об энтузиазме, с которым он предавался чревоугодию и делил добычу после очередной бойни. Основное затруднение (христианство, снабдившее своего пророка нечеловеческой природой в человеческом теле, почти избежало этой западни) в том, что он оставил после себя многочисленное потомство, и его религиозное наследие стало заложником наследия физического. Нет ничего более человеческого и несовершенного, чем наследная власть. С самого рождения ислам сотрясает грызня между князьками и самозванцами, претендующими на соответствующую каплю крови Пророка. Общее число тех, кто ведет родословную от Мухаммеда, наверное, превосходит число святых гвоздей и щепок оставшихся от тысячефутового креста, на котором, судя по количеству обломков, распяли Христа. Как и в случае с иснадами, чтобы установить прямое родство с Пророком, нужно лишь знать нужного имама и располагать требуемой суммой.

Стоит также отметить, что мусульмане не вполне порвали с теми самыми «сатанинскими стихами» и до сих пор следуют языческой тропой, проторенной задолго до рождения Пророка. Каждый год во время хаджа они обходят прямоугольное святилище Кааба в центре Мекки («следуя движению Солнца вокруг Земли», как пишет Карен Армстронг, — загадочно, но зато в духе культурного плюрализма). Сделав ровно семь кругов, они целуют черный камень, встроенный в стену святилища, — скорее всего, метеорит, падение которого в свое время впечатлило дикарей («должно быть, боги сошли с ума; нет, погоди, надо говорить „бог сошел с ума“»). Кааба — остановка на пути к другому доисламскому ритуалу, в ходе которого паломники храбро бросают камешки в кусок скалы, изображающей Сатану. Дело довершает закалывание жертвенных животных. Подобно многим, хотя и не всем основным святыням ислама, Мекка закрыта для неверных, что несколько противоречит заявленной универсальности этой религии.

Нередко можно услышать, что отличие ислама от других монотеистических религий в том, что он не знал «реформации». Это верно лишь наполовину. Некоторые течения в исламе — прежде всего суфизм, который так ненавидят правоверные, — имеют преимущественно мистический, а не буквалистский, характер и включают элементы других религий. Кроме того, поскольку ислам благоразумно воздержался от создания папского престола с неограниченными полномочиями (отсюда изобилие конкурирующих фетв от конкурирующих авторитетов), никто не может приказать мусульманам перестать верить в былую догму. Оно, возможно, и к лучшему, но это не меняет того обстоятельства, что ключевая претензия ислама — на совершенство и окончательность — не только абсурдна, но и не подлежит пересмотру. На этом сходятся все многочисленные враждующие секты, от исмаилистов до ахмадистов.

В иудаизме и христианстве «реформация» означала минимальную готовность рассматривать Священное Писание как потенциальный объект литературного и текстуального анализа (Салман Рушди дерзко предложил то же самое). Число возможных «Библий» огромно;

известно, к примеру, что многозначительное христианское слово «Иегова» — неверная передача непроизносимых промежутков между буквами древнееврейского «Яхве». Аналогичные исследования Корана не проведены до сих пор. Не существует ни одной полноценной описи расхождений между разными изданиями и рукописями; даже самые робкие шаги в этом направлении до сих пор вызывали почти инквизиторскую ярость. Поворотным моментом могла бы стать книга Кристофа Луксенбурга «Сирийско-арамейская верия Корана», вышедшая в Берлине в 2000 году. Луксенбург без лишнего ажиотажа утверждает, что Коран вовсе не является одноязычным арабским документом, и что анализировать его гораздо проще, если признать, что многие слова имеют сирийско-арамейское происхождение. (Самый знаменитый пример Луксенбурга касается райского вознаграждения для «мучеников»: после повторного перевода и редактирования небесные девственницы превращаются в сладкий белый виноград.) Мы имеем дело с языком и родиной значительной части раннего иудаизма и христианства, и можно не сомневаться, что не стесняемый ничем анализ Корана развеял бы немало мракобесия. Но именно сейчас, когда ислам должен последовать примеру своих предшественников и допустить новые прочтения своих текстов, вся религиозная публика негласно сходится на том, что так называемый «долг» уважения к верующим требует позволить исламу выдавать свои догмы за чистую монету. Как и прежде, вера помогает душить и научный поиск, и ту свободу, что он может принести.