Священномученик Иларион Троицкий. Единство идеала Христова (Письмо к другу, 1915 г.)
Священномученик Иларион Троицкий. Единство идеала Христова
(Письмо к другу, 1915 г.)
Год тому назад, мой дорогой друг, в одном из писем к тебе я коротко, – помнится, страничках на двух, – коснулся вопроса о монашестве и христианстве, об их единстве по существу. От тебя последовал ответ еще более краткий, где ты не берешься спорить со мной, но все-таки не соглашаешься. А мне хотелось бы и по этому вопросу установить с тобой дружеское единомыслие. Мне досадно чувствовать, что в данном случае нашему единомыслию мешает лишь распространенный предрассудок, который, к моему сожалению и огорчению, разделяешь отчасти и ты. Говорю отчасти, потому что не хочется мне верить и знать, будто этот предрассудок укоренился в душе твоей глубоко. «Что за предрассудок?», – спросишь ты. Предрассудок против монашества. Состоит он, по-моему, в том, что слишком превозносят монашество, но не искренно, а лишь с той лукавой целью, чтобы потом больше, чем следует, всячески бранить.
Предрассудок против монахов, монашества лукав и еще с одной стороны, а именно: думают, что христианский идеал во всей его высоте обязателен и нужен только монахам, а мирянам… ну а мирянам нужно что-нибудь более сходное, более легкое. «Мы не монахи!» Этим объясняется и извиняется для мирян все. Я даже в отчете об одном из сенсационных судебных процессов читал любопытную подробность. Допрашивают одного джентльмена, изменял ли он своей жене и часто ли. Он отвечает: «Конечно, монахом я не жил!» Разве это не кажется тебе характерным?
У нас стало два христианства, два христианских идеала: один для монахов, другой для мирян. Такое разделение Христова идеала я считаю нелепым принципиально и крайне вредным практически. Вот почему и горько мне сознавать, что мой умный и добрый сердцем друг склонен разделять предрассудок, выросший на почве человеческого недомыслия. Этот вредный предрассудок, друг мой, тебе не к лицу, и я прошу тебя со мной вместе продумать еще раз поставленный мной вопрос.
Итак, одно христианство или два? Един ли Христов идеал или различен? Думаю, согласишься со мной без спора, что христианство одно и Христов идеал един. Но, может быть, в идеале различные ступени совершенства? Друг! Ведь это же нелепость! Разве в идеале бывают высшие и низшие ступени? Ведь идеал – бесконечность, а бесконечность всегда себе равна. Ты знаешь, где кратко выражен идеал христианства? В 48-й ст. V главы Евангелия от Матфея: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный. Допустимы ли какие-нибудь степени в этом идеале? Конечно, в достижении этого «будьте совершенны» может быть бесчисленное множество ступеней, но идеал-то остается все же единым, и он един для всех. Христос ведь учил не монахов, а всех людей, – и учил одному. Право же, друг, мне как-то неловко раскрывать Евангелие и доказывать то, что само собой ясно. Увы, в наше время вражда к монашеству ослепила многих настолько, что они готовы отвергать даже истины самоочевидные.
Чтобы заградить уста разделяющих идеал Христов, я приведу замечательные слова святителя Иоанна Златоуста, в которые советую вдуматься и тебе, чтобы согласиться со мной. Святой Златоуст пишет: «Ты очень заблуждаешься и обманываешься, если думаешь, что другое требуется от мирянина, а другое от монаха; разность между ними в том, что один вступает в брак, а другой нет, во всем же прочем они подлежат одинаковой ответственности. Так, гневающийся на брата своего напрасно, будет ли он мирянин или монах, одинаково оскорбляет Бога, и взирающий на женщину ко еже вожделети ея будет ли он тем или другим, одинаково будет наказан за это прелюбодеяние (Мф.5.22,28). Если же можно прибавить что-либо по соображению, то – мирянин менее извинителен в этой страсти; потому что не все равно, тот ли прельстился красотой женщины, кто имеет жену и пользуется этой утехой, или будет уловлен этим грехом тот, кто вовсе не имеет такой помощи (против страсти). Также клянущийся, будет ли он тем или другим, одинаково будет осужден, потому что Христос, когда давал касательно этого повеление и закон, не сделал такого различения и не сказал, если клянущийся будет монах, то клятва его от лукавого, а если не монах, то нет; а просто и вообще всем сказал: Аз же глаголю вам не клятися всяко (Мф.5.34). И еще сказав: горе смеющимся (Лк.6.25), не прибавил – монахам, но вообще всем положил это правило; так Он поступил и во всех прочих, великих и дивных, повелениях. Когда, например, Он говорит: блажени нищии духом, плачущий, кротции, алчущий и жаждущий правды, милостивии, чистии сердцем, миротворцы, изгнани правды ради, несущие за Него от внешних (неверующих) упомянутые и неупомянутые поношения (Мф.5.3-11), то не приводит названия ни мирянина, ни монаха; такое различие привнесено умом человеческим. Писания же не знают этого, но желают, чтобы все жили жизнью монахов, хотя бы и имели жен. Послушай, что говорит и Павел (а когда говорю о Павле, говорю опять о Христе). Павел же в послании, обращаясь к людям, имеющим жен и воспитывающим детей, требует от них всей строгости жизни, свойственной монахам. Так, устраняя всякую роскошь и в одежде, и в пище, он пишет такие слова: Жены во украшении лепотном, со стыдением и целомудрием да украшают себе не в плетениих, ни златом, или бисерми, или ризами многоценными (1 Тим. 2.9); и еще: питающаяся же пространно, жива умерла (1 Тим. 5.6); и еще: имеющие же пищу и одеяние, сими доволни будем (1 Тим.6.8). Чего еще больше этого можно было бы требовать от монашествующих? А научая удерживать язык, он опять поставляет строгие правила, такие, которые исполнить трудно и монахам, потому что устраняет не только срамные и грубые речи, но и шутовские, изгоняет из уст верных не только ярость, и гнев, и обиду, но и крик: Всяка, – говорит, – горесть и гнев, и ярость, и кличь, и хула, да возмется от вас, со всякою злобою (Еф.4.31). Или мало тебе кажется этого? Подожди и услышишь гораздо больше о том, что он заповедует всем о незлобии: Солнце, – говорит, – да не зайдет в гневе вашем (Еф.4.26); блюдите, да никтоже зла за зло кому воздаст: но всегда доброе гоните и друг ко другу и ко всем (1 Фес. 5.15), и еще: не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое (Рим.12.21). Видишь ли до самой вершины степень любомудрия и долготерпения? Послушай также, что заповедует он о любви – главе добродетелей: поставив ее выше всего и сказав о ее действиях, он объяснил, что от мирян он требует той же любви, какой (требовал) Христос от учеников. Как Спаситель сказал, что самая высшая степень любви состоит в том, чтобы душу свою полагать за друзей своих (Ин.15.13), так и Павел выразил то же самое, сказав: Любы… не ищет своих си (1 Кор.13.5), и к такой-то любви заповедал стремиться: так что если бы только это одно было сказано, было бы достаточно для доказательства, что и от мирян требуется то же самое, что и от монахов, потому что любовь есть связь и корень многих добродетелей, а Павел излагает ее и по частностям. Чего же можно требовать больше этого любомудрия? Когда он повелевает быть выше и гнева, и ярости, и крика, и любостяжания, и чревоугодия, и роскоши, и тщеславия, и прочего житейского и не иметь ничего общего с землей; когда заповедует умертвить уды (Кол.3.5), то очевидно требует от нас такой же строгой жизни, какой (требовал) от учеников Христос, и желает, чтобы мы были так же мертвы для грехов, как умершие и погребенные. Посему и говорит: Умерый бо свободная от греха (Рим.6.7). А в иных местах он увещевает нас подражать Христу, а не только ученикам Его; так, когда убеждает нас к любви, к незлопамятству и кротости, то приводит в пример Христа. Итак, если (Павел) повелевает подражать не монахам только и даже не ученикам, но Самому Христу, и неподражающим назначает величайшее наказание, то почему ты называешь их высоту большей? Всем людям должно восходить на одну и ту же высоту; то именно и извратило всю вселенную, что мы думаем, будто только монашествующему нужна большая строгость жизни, а прочим можно жить беспечно. Нет, нет; от всех нас требуется, говорит он, одинаковое любомудрие, это весьма хотел бы я внушить; или – лучше – не я, но Сам Тот, Кто будет судить нас. Если же ты еще удивляешься и недоумеваешь, то вот мы опять почерпнем для слуха твоего из тех же источников, чтобы тебе совершенно омыться от всякой нечистоты неверия. Я представляю доказательства от наказаний, имеющих быть в тот день (суда). Богач не за то много наказан, что был жестоким монахом, но – если можно сказать нечто в пояснение – за то, что, будучи мирянином и живя в богатстве и пурпуре, презирал Лазаря в крайней бедности. Впрочем, не скажу ни того, ни другого, а только то, что он был жесток и за это терпел тягчайшие муки в огне. Я стараюсь теперь доказать, что жизнь монахов не делает наказаний более тяжкими, но что и миряне подвергаются тем же самым наказаниям, если грешат одинаково с ними. Так и одетый в нечистую одежду (Мф.22.1-13), и требовавший (с должника) сто динариев (Мф.18.23–34) потерпели постигшие их беды не за то, что были монахи, но первый погиб за блудодеяние, а последний – за злопамятство. Если кто посмотрит и на других, которые будут тогда наказаны, то увидит, что они подвергаются наказанию только за грехи. Это можно заметить не только в наказаниях, но и в увещаниях. Так, (Господь) говоря: Приидите ко Мне еси труждающиися и обремененный, и Аз упокою вы. Возмите иго Мое на себе, и научитеся от Мене, яко кроток есмъ и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашым (Мф.11.28–29), говорит это не одним только монашествующим, но всему человеческому роду. И когда Он повелевает идти тесным путем (Лк.13.24), то обращает речь не к ним только одним, но и ко всем людям, – одинаково всем заповедал Он ненавидеть душу свою в мире сем (Ин.12.25), и все прочее тому подобное. Итак, впредь, думаю, и самый склонный к спорам и бесстыдный не будет отвергать, что и мирянину, и монаху должно достигать одинаковой высоты, и что оба они, в случае падения, получат одинаковые кары». [К верующему отцу. Слово 3. Ел. XIV. – В кн.: Творения. Т. 1. С. 107–110].
Не удивляйся, друг мой, что я сделал такую большую выписку из святого Иоанна Златоуста. Мне думается, что святой Иоанн Златоуст в приведенных словах совершенно ясно и убедительно доказал именно единство идеала Христова. Пред этим идеалом все равны: и монахи, и миряне. А потому извинять себя в чем бы то ни было столь обычным присловьем «мы не монахи» – есть полнейшее непонимание сущности христианства, просто недомыслие.
От тебя, друг, я не жду такого возражения, какое, к сожалению, приходилось мне слушать от других. Именно, мне возражали: «Что же, по-твоему, монахи могут жить по-мирски?». На это я отвечал – и, думаю, ты одобришь мой ответ – так: «Оставьте легкомыслие, потому что я говорю о деле серьезном и хочу говорить серьезно! Что же, и святой Златоуст желает, чтобы монахи во всем уподоблялись мирянам? Сказать, что все должны восходить на одну высоту, не значит сказать, что все равно могут лететь в одну пропасть». Вообще же я полагаю, что вопрос о единстве идеала Христова словами святого Златоуста раскрыт и решен совершенно достаточно. Следует признать как аксиому, в качестве исходного пункта, положение: монашество не выступает с каким-то особым идеалом, отличным от идеала общехристианского. Никакого особого идеала быть вообще не может, потому что идеал Христов вечен, неизменен и бесконечен.
Но из этого положения нам, друг, следует сделать с тобой несколько выводов по частным вопросам. С точки зрения этого положения я хотел бы ответить тебе на возможные недоумения, хотел бы сказать тебе, что, по-моему, с логической необходимостью следует из признанного положения.
«А позвольте, – скажешь ты мне, – а как же ваши монашеские обеты, пострижение, отречение от мира? Зачем же тогда и монашество ваше?». Разберемся в этих вопросах по порядку.
В нравственной системе католиков учение Христово разделяется на общеобязательные заповеди и частные советы. Исполнять заповеди должны все, а советы даются желающим. Кто исполнил совет, тот сделал уже нечто сверхдолжное, у него есть «сверхдолжные заслуги», ему не нужные. Эти заслуги поступают в церковную сокровищницу, а папа из этой «сокровищницы церковной» раздает «заслуги про запас» тем, у кого своих-то заслуг маловато. Отсюда индульгенции и вообще весь финансовый механизм Ватикана. «Выдаются чеки на добрые дела и переводы со святых на грешников». Разделение Христова учения на заповеди и советы есть неразрывное звено в этой именно еретической системе католицизма. Наше православное богословие хоть немного и платило дань католичеству, но против этой римской схемы о добрых делах всегда боролось. В нашей богословской литературе отвергнуто было и опровергнуто и само разделение христианского морального учения на заповеди и советы. Странно поэтому думать, что монахи берут на себя какие-то особые, Христом не заповеданные подвиги. Для христианина вообще не существует какой-либо определенной мерки, выше которой ему нет нужды расти духовно. Его мерка – бесконечное совершенство и вместе с ним бесконечное возрастающее блаженство, потому что мы утверждаем тождество добродетели и блаженства. Мера полного возраста Христова (Еф.4.13) – вот мера христианина. А вот его настроение: Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк.17.10). Что же могут прибавить здесь какие бы то ни было человеческие обеты, прибавить, разумею, в нравственно-идеальном смысле? Какой обет может возвысить меру полного возраста Христова? Да почитай, друг, чин монашеского пострижения. Ты увидишь там как бы набор евангельских изречений, то есть истин общеобязательных.
«А как же отречение от мира? – шевелится, должно быть, в твоей голове вопрос. – Вы отрекаетесь от мира, а мы не отрекаемся».
Не хотелось бы мне от тебя, друг, слышать этого недоумения, потому что тебе-то нужно бы, весьма бы не мешало, кое-что соображать в богословии. Это речи людей светских, которые любят высказывать решительные суждения, но не считают нужным что-нибудь знать, о чем-нибудь думать и что-нибудь понимать. А тебе, друг, такое светское легкомыслие, как человеку умному, совершенно не к лицу. В самом деле, что это значит – отречься от мира? Мир через «и», значит отречься от вселенной. Трудная задача! Ну как от вселенной отречься? Как из нее уйдешь? Куда? В монастырь? А монастырь-то где? Не на той же земле? Да и как легко было бы отречься от мира, если бы для этого достаточно было скрыться за монастырские стены! Но говорят: «Он принес мир и в монастырь». Оказывается, мир можно носить. Говорят: «Мир гонится за ним». Оказывается, мир может двигаться. Что же это такое – «мир»?
А с другой стороны, постригающий спрашивает постригаемого: «Отрицаешься ли мира и сущих в мире по заповеди Господней?» Слышишь, друг мой, – по заповеди Господней! Отречение от мира называется заповедью Господней, то есть, без всяких сомнений, чем-то общехристианским. Да, конечно же, это заповедь Божия для всех христиан. Припомни из Евангелия: Царство Мое не от мира сего (Ин.18.36); Они не от мира, как и Я не от мира (Ин. 17.14,16); Мир вас ненавидит (Ин.15.18); Мир возненавидел их (Ин.17.14). О ком здесь речь? О монахах? Нет, конечно, – о христианах вообще. А припомни речи апостольские: Не любите мира, ни того, что в мире (1 Ин.2.15); Дружба с миром есть вражда против Бога (Иак.4.4); Рожденный от Бога побеждает мир (1 Ин.5.4); Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире (1 Ин.4.4). Отрекаться от мира должен всякий, кто не хочет быть во вражде с Богом, – не одни, следовательно, монахи, но все христиане. Что же такое «мир» и что это значит – «от него отрекаться»?
Вот что отвечают на этот вопрос величайшие наставники монахов и лучшие авторитеты по вопросам христианского нравоучения – святые отцы-подвижники.
Слушай, что говорит святой Василий Великий, так много заботившийся об устроении жизни монашеской: «Удаление от мира состоит не в том, чтобы телом быть вне мира, но чтобы душой оторваться от пристрастия телу». Миром Священное Писание, по словам Златоуста, называет злые дела (на Еф. беседа 22, 3). «Нам, – пишет Марк Подвижник, – не повелено любить мира, и всего, что в мире. Не в том смысле получили мы такую заповедь, чтобы безрассудно ненавидели мы творения Божии, но чтобы отсекли поводы к страстям». «Мир, – говорит преподобный авва Исаия, – это когда мы исполняем желания плоти, когда больше о теле заботимся, нежели о душе» (Слово 21). Но самое точное определение «мира» дает прп. Исаак Сириянин: «Мир есть имя собирательное, обнимающее собой то, что называется страстями. Когда хотим назвать страсти в совокупности, называем их миром. Сказать короче, – мир есть плотское житие и мудрование плоти, поскольку христианин не исполняет требования – жить во плоти, но не по плоти» (Слово 30).
Вот, друг мой, что значит слово «мир» на языке аскетическом. «Мир» – это совокупность страстей. Скажи же, неужели только монахи должны отрекаться от страстей? Конечно, не одни монахи. Отречение от мира есть заповедь Господня для всех христиан. Обет отречения от мира дали и вы, миряне. Еде и когда? При Крещении нас всех спрашивали тогда, отрицаемся ли мы сатаны и всех дел его. Восприемники за нас отвечали: «Отрицаюся!» И еще спросили нас, отреклись ли мы от сатаны; и был наш ответ: «Отрекохся!» Потом мы плюнули на сатану. Ведь мы отреклись именно от того, кто в мире, по слову Христову. Мы сочетались Христу. Жаль, что миряне, когда вырастут, даже и не смотрят чина Крещения. У нас есть весьма распространенный среди мирян предрассудок, будто аскетизм – специальность монахов. Слова «монах» и «аскет» у нас употребляются в качестве синонимов. Но здесь полное недомыслие. Что такое аскетизм? В нашей богословской литературе есть громадное и весьма поучительное сочинение проф. С.М. Зарина «Аскетизм по православно-христианскому учению» (СПб., 1907). Вот какие бы книги вам, мирянам, побольше читать! Не стали бы вы тогда говорить такие вещи, пред которыми остается только широко раскрывать глаза от изумления и с сожалением пожимать плечами. Вот как в этом сочинении и на основании филологии, и философии, и святоотеческой литературы определяется аскетизм. «Под аскетизмом в прямом и собственном смысле следует разуметь вообще планомерное употребление, сознательное применение целесообразных средств для приобретения христианской добродетели, для достижения религиозно-нравственного совершенства» (Введение. С.11). Подумай над этим определением и скажи, исключительно ли монашеское дело аскетизм. Если нам всем нужно бороться со страстями, то борьба с ними и есть ведь аскетизм, отречение от мира. Тот же наш ученый специалист по вопросам аскетизма проф. С.М. Зарин хорошо говорит: «Православие, признавая совершенство обшехристианским требованием, считает и аскетизм общехристианской обязанностью, осуществляемой в различных формах» (С.15).
Разные поношения монашества теперь так часто начинаются словами: «Монахи, отрекшиеся от мира» и т. д. Почему же это признак именно монаха – «отречение от мира»? Ты, друг, тоже склонен главным в монашестве считать «отречение от мира». После моих разъяснений согласишься ли ты со мной, что все христиане отреклись от мира? Церковные проповедники говорят об отречении от мира еще во втором веке, когда монахов-то вовсе не было. Осуждая всячески монахов и стараясь обелить себя, миряне теперь так часто говорят: «Но мы от мира не отрекались!». Совершенная бессмыслица с православной точки зрения. Не отрекались от мира – значит, нет различия между добром и злом, пороком и добродетелью, не нужна никакая борьба со страстями. Ведь страсти-то и составляют мир, от которого вы будто бы не отрекались.
Я, друг мой, хотел бы утвердить в твоем сознании мысль, что, отрекаясь от мира, монах никакого нового христианства не создает, не ставит для себя какого-то особенного идеала. Без отречения от мира, без борьбы со страстями, без аскетизма никакое духовное совершенствование невозможно.
Нередко чем-то специально монашеским считают послушание и нестяжательность. Неужели для мирян в непослушании и в корыстолюбии уже ничего предосудительного и нет? Но в чине монашеского пострижения вопрос о послушании дается такой: «Сохраниши ли даже до смерти послушание к игумену и ко всей о Христе братии?». О нестяжательности вопрос такой: «Пребудеши ли до смерти в нестяжании и вольней Христа ради во общем житии сущей нищете, ничтоже себе самому стяжевая или храня, разве яже на общую потребу, и се от послушания, а не от своего произволения?».
Разве ты не замечаешь, друг, что и послушание, и нестяжательность берутся здесь применительно к общему житию, к монастырю. Ты вступаешь в монастырь, так дай обещание слушаться игумена, дай обещание не роптать на «в общем житии сущую нищету». Общая потреба будет удовлетворяться, и каждый должен заботиться именно об этой общей потребности. Смысл общежития в истреблении стяжательности как личной страсти, страсти сребролюбия. А исторически общежительная форма монашества всегда была более обеспеченной формой жизни сравнительно с монашеством отшельническим.
Но если взять и послушание, и нестяжательность вне монашеской общежительной формы, то разве не следует их признать общехристианскими добродетелями? Христианская истинная мудрость послушлива, по слову апостола Иакова (3.17). Мудрость же с завистью и сварливостью апостол называет земной, душевной, бесовской (3.14–15). Богатому юноше Господь сказал: Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим (Мф.19.21). Неужели совершенным быть – это вне желаний мирянина? Ведь это лишь католики выдумали видеть здесь какой-то совет, необязательный вообще для христиан. На то ведь католичество и есть обман, который желает соединить служение и Богу и миру. А другие слова Христовы разве к монахам только относятся: Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф.6.19–21). В притче о «домоправителе неправды» Господь богатство называет неправедным, неистинным, ненастоящим: Он противопоставляет его богатству истинному (Лк.16.9-11).
Мне думается, друг мой, и помимо монашества послушание только на общую потребу необходимо бывает и весьма полезно в жизни человеческой. Возьми семью. Разве там послушание излишне, послушание к игумену, к отцу, к главе семьи? Да думается еще мне, что в хорошей семье ее члены себе ничего не стяжают, но «разве яже на общую потребу». Там тоже возможна в общем житии сущая нищета. В хорошем монастыре не должно быть слов «мой» и «твой». Эти же слова должны быть удалены и из семейного обихода. Семья – это монастырь. Не напрасно в монастыре терминология семейная. Там отец – игумен, братия – дети духовные.
Да укажи мне форму общественной жизни, где не было бы нужно послушание. Присягают подданные государю. Что это, как не обет послушания? Где только общество, там и послушание. Например, министр финансов устанавливает налоги, делает заем. Разве он себе самому стяжает? Не на общую ли потребу? И от своего ли произволения? Не от послушания ли монарху или парламенту? А потом, не общая ли христианская обязанность бороться против страсти сребролюбия? «Не думай, что одно приобретение золота и серебра есть любостяжательность: она есть приобретение чего бы то ни было такого, к чему привязана воля» (Святой Исаак Сириянин. Слово 23). А преподобный Иоанн Кассиан рассуждает так: «Возможно и не имущему денег не быть свободным от сребролюбия. Нисколько не обремененным тягостию денег возможно быть осужденными вместе со сребролюбцами, по уму и по сердцу. Иногда недоставало только случая к приобретению, а не воли, а воля в очах Божиих всегда имеет более веса, чем необходимость. Поэтому страсть стяжательности может быть и при крайней видимой нищете. Иной легко оставил большие богатства и пришел в монастырь, но страсть в сердце остается, только привязывается к другим предметам. Нельзя питать страсти вещами драгоценными, она привязывается к вещам более дешевым, приобретает только иной вид. Но дело все не в различии металлов, а в самой страсти. Кто, презрев большее, привязывается к меньшему, тот достоин тем большего осуждения» (Собесед. 4, 21). Аскетическая литература знает много случаев пристрастия именно к ничтожным вещам, что, пожалуй, более безобразно, более позорно. Здесь страсть обнаруживается как бы в более чистом виде. Порабощенность души, ее служение страсти проявляется ярче. Страсти, друг мой, не следует понимать внешне, страсти гнездятся в душе, и из души их нужно исторгать равно и монаху, и мирянину. Количество значения не имеет. К грошам можно быть привязанным более, нежели к тысячам, и страсть стяжательности сильнее будет в первом случае, чем во втором. Душа, преданная страсти стяжания, скорбит при потере немногого, тогда как душа, свободная от этой страсти, спокойна и при потерях больших.
Я опять повторю, друг мой, что не имеет смысла усматривать сущность монашества в послушании и нестяжательности. Непослушание и стяжательность – пороки и для мирян, так как от мира страстей отреклись и миряне. Идеал Христов, идеал совершенства един для всех. Этот идеал – цельность душевная, свобода от страстей. Почитай страницы о «грехе» в умнейшей русской книге последних годов – в книге отца Павла Флоренского «Столп и утверждение истины». Цельность души – вот ее нормальное и блаженное состояние. Этой цельности души противопоставляется ее «развороченность» страстями и, следовательно, ее мучение, беспокойство, смятенность. Цельность души разрушается страстью стяжательности – равно и у монаха, и у мирянина.
Остается нам, друг мой, побеседовать еще о третьем обете монашества – о девстве и целомудрии. Не создают ли монахи этим обетом какого-нибудь нового идеала жизни, отличного от идеала общехристианского? Но, думаю, ты не станешь отрицать, что целомудрие – добродетель общехристианская, а нецеломудрие – грех и для монаха, и для мирянина. В ходячих представлениях у нас как-то считают целомудрие с браком не совместимым. Но, по церковному учению, брак есть пособник целомудрия. Плотская похоть, противовоюющая духу целомудрия, тоже есть страсть, нарушающая душевное равновесие. С этой страстью христианину должно бороться. Не напрасно же в Великом посту просит христианин у Господа себе духа целомудрия. Одним словом, я считаю даже излишним доказывать и обосновывать то, что целомудрие – добродетель, необходимая и для безбрачных, и для состоящих в браке. Эту истину следует исповедать всем без всякой оговорки, без всякого послабления. Многих споров о монашестве, многих нареканий на монашество не стало бы, если бы была решительно и чистосердечно признана эта истина.
Вот другая часть этого же самого монашеского обещания, уже специально монашеская. Это девство, или безбрачие. Во всех монашеских обетах и осталось у нас специально монашеское только одно безбрачие. Все добродетели одинаково обязательны и монахам, и мирянам, но в этом пункте монашеская жизнь от мирской уже отличается. Выше, в начале письма, я приводил слова святого Иоанна Златоуста. Повторю из них и сейчас три строчки: «Разность между ними (монахами и мирянами) в том, что один вступает в брак, а другой нет, во всем же прочем они подлежат одинаковой ответственности». Разве не то же самое говорит святой Иоанн Златоуст, к чему пришли и мы? Может быть, мы и не совсем уж худо рассуждали. А вот и еще весьма авторитетные слова святителя Василия Великого. Называю их весьма авторитетными потому, что читаю их во втором его послании к Амфилохию, епископу Иконийскому, а это послание на VI и VII Вселенских Соборах признано каноническим и печатается доныне в «Книге правил». В правиле XIX святителя Василия читаем: «Обетов мужей не знаем иных, как разве которые причислили себя к чину монашествующих, которые молчанием показуют, яко приемлют безбрачие».
Но я, друг мой, предложу и еще вопрос. Что же, создается ли безбрачием какое-нибудь новое христианство? И опять я должен ответить отрицательно. Ведь безбрачие не цель, а средство. Это один из путей, а к цели своей христианин может прийти и другим путем. Всякий человек избирает тот путь, по которому ему идти удобнее. А само в себе безбрачие особого морального содержания не имеет. Читай VII главу Первого послания к Коринфянам. Там апостол Павел сравнивает брак и безбрачие с практической точки зрения. «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я» (ст. 8). Выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше (ст. 38). По-гречески здесь хорошо – ?????. Это слово по-гречески не имеет специального нравственного значения (было бы ??????): поэтому «лучше» имеет только практический смысл. Апостол сам же и поясняет, что значит «лучше». Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу. А женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом, и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу (ст. 32–34). Думаю, не хочет апостол сказать, что семейные Господу совсем не угождают и не могут угождать. Он рассуждает практически: чаще всего так бывает, наиболее обычное явление. Можно и безбрачному вовсе Господу не угождать, но при равном желании угождать Богу у безбрачного больше благоприятных условий для осуществления своего доброго желания, нежели у женатого. Но искать в словах апостола учение о моральном превосходстве безбрачия сравнительно с браком, по моему мнению (не моему, впрочем, только), было бы ошибкой.
И опять я боюсь услышать от тебя, дорогой друг, столь обычное запальчивое возражение: «Что ты говоришь? Да не вы ли, монахи, превозноситесь своим безбрачием? Не вы ли поносите всячески брак, считая его “скверной” и женщину “сосудом диавольским”»? Если ты, друг, думаешь говорить о высоте брака, то я могу быть только твоим союзником.
Греха нечего таить, бывают среди монахов и ненавистники брака, брезгливо гнушающиеся им. Я к таким не принадлежу и не могу принадлежать. Я знаю, что, по слову апостола, брак может быть честен и ложе непорочно (Евр.13.4). Я знаю, что запрещающих вступать в брак апостол называет лжесловесниками, сожженными в совести своей (1 Тим.4.2–3). Я знаю, что великий ревнитель монашества, святитель Афанасий Александрийский, пишет Аммуну-монаху: «Блажен, кто в юности, составя свободную чету, употребляет естество к деторождению»… «Аще кто избрал мирской путь, то есть брак (замечаешь, как брак и здесь указывается единственной особенностью мирян сравнительно с монахами!), то не подлежит порицанию». Я знаю канонические правила Гангрского Собора – следующие: 1-е: «Аще кто порицает брак, и женою верною и благочестивою, с мужем своим совокупляющеюся, гнушается или порицает оную, яко немогущую внити в царствие, – да будет под клятвою»; 9-е: «Аще кто девствует или воздерживается, удаляяся от брака, яко гнушающийся им, а не ради самой доброты и святыни девства, – да будет под клятвою»; 10-е: «Аще кто из девствующих ради Господа будет превозноситься над бракосочетавшимися, – да будет под клятвою». А ведь как слова святителя Афанасия Великого, так и эти правила отцы VI Вселенского Собора «согласием своим запечатлели» (правило 2). Отцы же VII Вселенского Собора писали: «Божественные правила со услаждением приемлем и всецело непоколеблемое содержим постановление сих правил… Кого они предают анафеме, тех и мы анафематствуем, а кого – извержению, тех и мы извергаем, и кого – отлучению, тех и мы отлучаем» (правило 1). А кому и этого мало, открывай «Месяца Ианнуария в 19-й день, житие прп. Макария Египетскаго» и читай: «Молящуся иногда преподобному к Богу, бысть глас к нему глаголяй:
– Макарие! Не пришел еси в меру двоих жен, яже в ближнем граде живут вкупе.
Слышав же то старец, взял жезл свой и пойде в реченный град, и обрете дом их, толкну в двери и абие едина от них изыде, и с великою радостию прият его. Призвав же старец обеих, глагола к ним сице:
– Вас ради толикий труд подъях, грядый от дальняя пустыни, да разумею дела ваша, яже ми не таяще скажите.
И отвещаша жены старцу:
– Веру ими нам, святый отче, яко ни мимошедшия нощи от ложа мужей наших бехом свободни, каковых убо дел от нас ищеши?
Старец же налегаше, моля их, да явят ему чин жития своего.
Оныя же убеждени суще реша:
– Мы ни коегождо сродства между собой имамы; случися же двум братиям сопрящися нам, и с ними пятнадесят лет в едином дому купно пребывающе, ниже единаго словесе злаго или сквернаго едина к друзей рекохом, ниже сварихомся когда, но в мире даже до ныне живем и совещахомся единомысленно, оставивше плотския супружники, пойти в лик святых дев, Богу работающих, но не можахом умолити мужей наших, да отпустят нас, сице и зело многими слезами и молениями их молихом. Не получивше убо желаемаго, положихом завет между Богом и нами, да никоеже слово мирское речем отнюдь даже до смерти нашея.
Сия слышав, святой Макарий рече:
– Воистину ни девы, ни женимыя, ни инока, ниже мирянина, но произволения Бог ищет, приемляе яко самое дело, и по произволению коегождо подает Святаго Духа, действующаго и управляющаго житие всякаго хотящаго спастися».
И не потому только, друг мой, почитаю я брак, что это заповедано мне правилами Святых Соборов и святых отцов, а потому, что я чувствую в сердце своем к нему почитание. Правила же разные я привел к тому, чтобы ясно было тебе, что Церковь неповинна в тех похулениях брака, которые допускают отдельные монахи, – да и одни ли монахи? Вспомни Льва Толстого с его «Крейцеровой сонатой»! А про себя я скажу тебе, друг мой, откровенно, что я даже В.В. Розанова понимаю и, когда отчитывает хулителей брака («В мире неясного и нерешенного»), я готов иногда воскликнуть: «Так их и стоит!» Прошу тебя, друг, никогда не причислять меня к гнушающимся браком и в браке живущим. Форму от сущности я отличать умею и хорошо знаю, что безбрачие само по себе не есть святость и чистота. По милости Божией я монах, но – о, если бы мне хоть немного уподобиться в чистоте душевной тебе, мой семейный, мирской друг! Принятие монашества не ставит человека сразу в нравственном значении выше всех мирян. «Последний монах лучше самого хорошего мирянина!» – приходилось мне это от монахов слышать, но я такое изречение считаю неправильным. Принимая монашество, мы лишь становимся на путь. По пути идти вперед, идти с трудом и тяжелой борьбой, идти к высокой цели, а цель эта у нас с мирянами одна.
Видишь, друг, как рассуждаю я о браке. Но можешь ли ты так же почтительно и благоговейно рассуждать о монашестве? Признаться сказать, монахи говорят иногда много несправедливостей о браке, но миряне о монашестве говорят несравненно больше, говорят с каким-то раздражением. «Ваш путь, – говорят, – противоестественный!» Оставьте, ради Бога! Христианская жизнь, если хотите, вся противоестественна. Христос пришел обновить растлевшее грехом естество наше. Задача всякого христианина – отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, обновиться духом ума и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (Еф.4.22–24). Следует до крови подвизаться, сражаясь против греха (Евр.12.4). Ереховное естество заявляет себя всюду, во всех областях жизни. Брак исключения не составляет. Вступить в брак – вовсе не значит отдаться в полную волю страсти и идти, куда она поведет, – все-де чисто и даже, как хочется Розанову, свято. Нет, обновление естества совершается постепенно. Что такое аскетизм? Ведь он – борьба против наличного состояния природы человеческой. В этом пункте, друг мой, у мирян очень мало продумано. Вся христианская жизнь противоестественна, потому что цель ее – создание «новой твари». Мы ожидаем нового неба и новой земли (2 Пет. 3.13). А когда дождемся, то увидим, что там ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах (Мф.22.30). Только поставьте в браке во всей чистоте Христов идеал, тотчас увидите, что уж не так-то велики ваши практические преимущества пред монахами. Читай, друг, в Евангелии: Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене (если так высок идеал брака), то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф.19.10–11). Слова Христовы можно относить и к браку. Христос как бы так говорит: «Да, идеал брака высок, обязанности мужа к жене тяжелы; не всем этот идеал под силу; не все вмещают слово (учение) Мое о браке, но кому дано; с помощью Божией все же это идеал достигается». «Лучше не жениться!». Это – как бы невольное восклицание учеников, пред которыми начертаны были обязанности мужа к жене. Пред великостью задачи – преобразить греховное естество – равно трепещет слабый человек, вступает ли он в брак, постригается ли он в монахи.
Я исповедовал, друг мой, что монашество само по себе не поставляет человека сразу на какую-то высоту. А вот вы, миряне, когда разойдетесь в поношении монашества, то нередко готовы утверждать, что человек семейный непременно сердечнее, любвеобильнее монаха. Бранить монахов и изображать их какими-то чудовищами в человеческом виде – столь обычное и излюбленное занятие мирян. С монахами я знаюсь давно и смело, и твердо заявляю, что такой любвеобильности, сострадания, сердечности, какие наблюдал я у монахов, у мирян я не встречал. У мирян все берет семья. В семье любви и тепла много. Но… помнишь у Гоголя: «любит и зверь свое дитя». Слово «свое» здесь многое объясняет. Нет, полюби чужого, полюби всех – вот где сказывается христианское сердце. Миряне монахов часто видали издалека, да на картинках, а судят о монахах так развязно, будто всех они знают наперечет. Сочти, друг, сколько монахов ты знаешь лично! Может быть, если ты хорошо запомнишь полученную цифру, ты не станешь смело говорить: «Вообще все монахи никуда не годны».
Но оставим, друг мой, это препирательство. Лучше подведем итог рассуждениям своим. Итог этот такой: монашество никакого нового христианства не создает. Христов идеал для всех совершенно один. Равно все христиане могут восходить на все ступени нравственного совершенства. Думать, что миряне могут достигать лишь средних ступеней, а высшие доступны только монахам, – я считаю нелепым. Все обеты монашеские – это те же самые общехристианские обеты, потому что спасаться должны все, а для спасения необходимо отречение от мира страстей и нужна аскетическая борьба со грехом. Монахи от мирян отличаются только обетом безбрачия. Но и этот обет не вносит чего-либо нового в моральном смысле, потому что безбрачие – лишь один из путей жизни наряду с путем брачным. Оба эти пути сами по себе не делают человека святым или грешным. Унижать в нравственном смысле один путь перед другим – крайне неумно. Каждый выбирает тот путь, который он считает для себя удобным.
Написал я это все и жду от тебя, друг, недоуменного возражения: «Да что же у тебя от монашества-то осталось? Монашество то же, что и мирское состояние? К чему же тогда и монашество? К чему же ваши пострижения?». Да, не от одного тебя жду я таких недоумений. Но я опять советую самым серьезным образом задуматься над вопросом: «Всех ли людей призвал Христос к бесконечному совершенствованию или одних монахов?». Что-нибудь одно: или христианский идеал совершенно один для всех, или монашество создало нечто лучшее и высшее, сравнительно с Самим Господом Иисусом Христом. Ведь в Евангелии про монахов нет ни слова, а «будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен» – сказано толпам народным, где были мирские люди из городов и селений, а не монахи из несуществовавших тогда монастырей.
Но недоумение все же требует ответа и разъяснения. В самом деле, может быть, при моих рассуждениях (а иные я считаю невозможными) монашество теряет свой смысл? Нет, истинный смысл и истинное значение монашества вполне сохраняются. Сохраняют свое настоящее значение те обеты, которые даются при пострижении. «Но ведь обеты уже даны при Крещении те же самые!». Да, именно даны, тем не менее подтверждение их весьма полезно, а значит и нужно.
Монашеские обеты, будучи по своему моральному содержанию обетами общехристианскими, имеют значение, так сказать, субъективное. Они представляют сознательное повторение данных при Крещении обетов. Монашеский обет при пострижении есть торжественно заявленная решимость серьезно отнестись к своему званию христианина. Звание это в существе своем остается то же, которое было раньше, но отношение к нему меняется. В жизни своей, друг мой, всякий человек нередко дает себе зарок, обещает перед Господом Богом отстать от какого-нибудь порока. Дает частный обет. Что же? Неужели такие обеты остаются бесследны для нашей нравственной жизни? Но ведь на этой психологии человека, дающего обеты, возникли разные общества трезвости. Ведь пьянство – порок не для одних членов общества трезвости, и всякий человек равно имеет нужду бороться с этой страстью. Но силы слабы у человека. Личной решимости не хватает. А дал зарок, дал обет – явились и силы, достало решимости победить себя. Перенеси, друг, то же самое и на обеты монашеские. Живя в миру, человек про обязанности свои христианские часто забывает. Лукавый подскажет ему еще оправдание: «Ты-де не монах!». Слабая воля с радостью соглашается с этим лживым в корне самооправданием. В нравственной жизни, откровенно говоря, мы горькие пьяницы. Грех тянет нас к себе, делает нас своими рабами. Беда в том, что это рабство многие сочли законным; освобождения не желают. Грех связывает людей многими узами железными. Сначала слабость воли говорит: «Цепь порвать я не могу». А потом привычка ко греху добавляет: «Не могу и не хочу!». А там узник уже целует свои кандалы. Поработитель стал другом. Один преподобный авва говорит, что люди подают руку греху, то есть встречаются с ним как с приятным знакомым.
Но если человек чувствует тяжесть греха, он делает усилие воли, связывает эту волю обетом. Вот истинная психология монашеского обета: смиренное сознание высоты общехристианского обета и недостатка своих сил для его осуществления. Повергается монах ниц на полу храма, припадает ко святому жертвеннику, тогда как хор поет: «Объятия Отча отверсти ми потщися: блудно мое иждих житие: но на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее не презри сердце. Тебе бо, Господи, умилением, зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою!». Заметь, друг, эта песнь покаянная поется и при богослужении нашем, это ведь «седален» в Неделю блудного сына. По окончании же пения тропаря, настоятель велегласно глаголет лежащему: «Бог милосердый, яко Отец чадолюбивый зря твое смирение, и истинное покаяние, чадо, яко блуднаго сына приемлет тя кающагося, и к Нему от сердца припадающаго».
Слышишь, друг, стоны покаяния, смиренного сознания греховности, при которой остается надеяться лишь на неиждиваемое богатство милости Божией! А миряне часто изображают настроение монаха в противоположном тоне. «Я-де настолько хорош, что мало мне общехристианского идеала, давайте высший. Вы-де, миряне, предо мной – существа низшие. Я дал обеты, каких вы не давали. Я выше, мол, вас по самому званию монашескому». Если бы у монаха явилось такое настроение, то это было бы очень печально. А ведь если разделять единый идеал Христов, то согласись, что для такой горделивой настроенности почва будет весьма удобная. Я хочу сказать, что отрицание единства идеала Христова крайне вредно для монаха; оно дает повод к греховному превозношению пред мирянами. Нет, мы исповедуем, что идеал для христиан совершенно один, что нового христианства мы своими обетами не создаем, но лишь укрепляем нашу слабую волю торжественным повторением обетов Крещения. Я думаю, что монахи много в своей жизни знают примеров того, как одно только воспоминание пострижения удерживало их в том или другом отдельном случае от греховных падений. Ты, друг, знаешь, какой я плохой человек, как много работают на хребте моем, говоря словами покаянного канона Андрея Критского, все начальницы страстей, но знаю я в своей внутренней жизни, что не напрасно было мое пострижение. Иной раз от греха удержишься, а другой раз, согрешив, больше поскорбишь, больше укоряешь себя. Так, друг мой, обетами, данными при пострижении, мы целим свои греховные язвы; обеты нам помогают. Иной и без повторения обетов, без пострижения лучше нас. Ведь здоровый и без лекарств бывает крепче больного. А больному лекарство нужно. Обеты – лекарство.
Слыхал я от многих мирян такие рассуждения: «Какой из N.N. выйдет монах. Он такой-то и такой-то был! Монах должен и до монашества быть человеком особенным». Рассуждения эти я считаю недоразумением. В основе их лежит опять это противное принижение идеала Христова для мирян и возвышение его (невозможное) для монахов. Не здоровым нужен врач, но больным. Можно ли рассуждать так: «Какой из N.N выйдет член общества трезвости! Ведь он был форменный пьяница!» Жития святых могут представить множество примеров того, как великие грешники, принимая монашество, становились великими подвижниками и украшают сиянием своих добродетелей небо церковное.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.