Глава седьмая Любовь и мудрость преподобного Амвросия Оптинского

Глава седьмая

Любовь и мудрость преподобного Амвросия Оптинского

Амвросий Оптинский

Преподобный иеросхимонах Амвросий, в миру Александр Михайлович Гренков (23 ноября/7 декабря 1812 – 10/23 октября 1891)

Я зажег фитиль, теперь ваше дело – поддерживать огонь.

Амвросий Оптинский

Во второй половине XIX века тридцать лет жил в келье, встроенной в скитскую ограду с правой стороны от колокольни, старец Амвросий – удивительный человек даже по меркам святой Оптиной пустыни. Кому посчастливилось его знать, запомнили старца благообразным чистеньким старичком, очень согбенным, опирающимся на палку, носившим всегда теплый черный ватный кафтанчик и черную теплую шапочку-камилавку. Было столько щедрой доброты в участливой улыбке, столько любви в выразительных и необычайно живых черных глазах, столько мудрости в советах и рассуждениях.

За помощью, советом, поддержкой, участием, благословением, наставлением стекались к нему люди со всей России. Для каждого нашлось у старца Амвросия нужное слово и, что немаловажно, сказанное вовремя. Старцу было открыто прошлое и будущее каждого пришедшего к нему и страны, в которой тот жил. Но что стоит дар прозорливости без переполненного любовью сердца? Старец Амвросий не давал повода задуматься над этим вопросом. Однако путь его к подвигу служения страждущим выдался многотрудным.

«Борьба со страстями»

В селе Большая Липовица в Липецком уезде Тамбовской губернии в большой семье Гренковых – у сельского пономаря Михаила Федоровича и Марии (Марфы) Николаевны – 23 ноября 1812 года родился шестой ребенок, Александр. Накануне рождения младенца к его деду, священнику этого села, съехалось много гостей на храмовый праздник, была большая суматоха, и в доме, и перед домом толпился народ. Позже старец шутливо приговаривал: «Как на людях я родился, так все на людях и живу». Родителям редко дано знать судьбу своих детей. Не знали ее и Гренковы.

В детстве Александр был очень смышленым, бойким и веселым мальчиком. В двенадцать лет его отдали в первый класс Тамбовского духовного училища. Учился он хорошо и по окончании училища, в 1830 году, поступил в Тамбовскую духовную семинарию. Учеба и там давалась ему легко. Товарищам казалось, что Гренков и не учится вовсе, однако он отвечал всегда лучше всех, «как по книжке читал».

В последнем классе семинарии Александр опасно заболел и дал обет постричься в монахи, если выздоровеет. Он выздоровел, но обет выполнять не спешил, все «жался», по собственному выражению. В июле 1836 года Александр Гренков успешно окончил семинарию, но не пошел ни в Духовную академию, ни в священники, ни в монахи. Некоторое время он был домашним учителем в помещичьей семье, затем преподавал в Липецком духовном училище. Коллеги и товарищи любили его за живой и веселый характер, остроумие и доброту, и все было хорошо, кроме одного: Александру Михайловичу Гренкову не давали покоя укоры совести.

Однажды, гуляя по лесу, в журчании ручья он ясно расслышал слова: «Хвалите Бога, любите Бога…» Александр отправился в село Троекурово за советом к старцу Илариону и услышал: «Иди в Оптину пустынь – и будешь опытен. Можно бы пойти и в Саров, но там уже нет теперь никаких опытных старцев, как прежде» (преподобный Серафим Саровский незадолго перед этим скончался).

В 1839 году, в летние каникулы, Гренков с товарищем отправился на богомолье в Троице-Сергиеву лавру поклониться мощам преподобного Сергия Радонежского – игумена земли Русской. Вернувшись в Липецк, он продолжал сомневаться и никак не мог решиться даже не порвать с миром, а просто сделать шаг в эту сторону. Но видно всему свое время. После одного из вечеров в гостях, когда Александр Михайлович был особенно в ударе и беспрерывно веселил присутствующих, вернувшись домой, он вспомнил про свой обет и почувствовал искреннее раскаяние. Его решимость зрела всю ночь, и утром, еще не доверяя себе полностью, тайно от всех, не поставив в известность даже епархиальное начальство, он ушел в Оптину пустынь. Позже в письме к Тамбовскому архиерею он объяснит свою дерзость опасениями, что не устоит перед отговорами родных и близких. Кстати, уже будучи старцем, он говорил своим духовным детям: «Вы должны слушаться меня с первого слова. Я – человек уступчивый. Если будете спорить со мной, я могу уступить, но это не будет вам на пользу».

8 октября 1839 года Александр Гренков приехал в Оптину и попросил благословения у старца Льва на жительство в монастыре. Однако теперь не спешила принимать его Оптина, и Гренков получил благословение первое время жить в гостинице, переписывая книгу «Грешных спасение» о борьбе со страстями.

Только в апреле 1840 года Александр Гренков стал послушником Оптиной пустыни.

Химера или…

Некоторое время он был келейником старца Льва и его чтецом. Работал в монастырской пекарне, варил хмелины (дрожжи), пек булки. Через полгода его перевели в скит, год он был помощником повара. Старец Лев любил молодого послушника, ласково называл Сашей. Но воспитывал его сурово: дал прозвище Химера, подразумевая пустоцвет, который бывает на огурцах, при людях испытывал его смирение, делая вид, что гневается на него за дело. Но другим про него говорил: «Великий будет человек». После смерти старца Льва брат Александр стал келейником старца Макария.

В 1842 году он был пострижен в мантию и наречен Амвросием в честь святителя Амвросия Медиоланского. В 1843 году последовало иеродиаконство, а через два года – рукоположение в иеромонахи. Это было время ученичества, тесного общения со старцем Макарием, который «воспитывал в нем строгого подвижника, украшенного нищетой, смирением, терпением и другими иноческими добродетелями». Когда старец Макарий начал книгоиздательскую деятельность, отец Амвросий стал его незаменимым помощником, занимался переводом духовных книг. В частности, он переложил с древнеславянского и подготовил к печати знаменитую «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника, игумена Синайского.

Предвидя свою кончину, старец Макарий постепенно знакомил отца Амвросия с посетителями обители, искавшими советов и утешения. Видя его беседующего с ними, старец Макарий, бывало, шутливо промолвит: «Посмотрите-ка, посмотрите! Амвросий-то у меня хлеб отнимает!» А близким говаривал: «Отец Амвросий вас не бросит».

Наблюдательный, любознательный и сметливый от природы, отец Амвросий умел удивительно легко разговаривать с людьми и занимался приемом посетителей Оптиной пустыни с большой любовью. Тогда же впервые стал проявляться его дар прозорливости.

Однажды старец Макарий послал отца Амвросия в гостиницу к приезжей богатой госпоже, которая готовилась причаститься – говела. Будучи наслышанной об отце Амвросии много хорошего, она стала говорить ему о своих неудачах, ожидая услышать сочувственное слово. Однако отец Амвросий, выслушав даму, спокойно сказал: «По делам вору и мука». Госпожа обиделась и прекратила разговор. На следующий день старец Макарий пошел в гостиницу поздравить госпожу с причащением и взял отца Амвросия с собой. Увидев вчерашнего гостя, дама призналась, что много думала над его словами и, разволновавшись, поняла, что он сказал про нее правду. Старец Макарий знал, что готовит себе достойного преемника.

«Как на людях я родился, так все на людях и живу»

После кончины старца Макария 7 сентября 1860 года, отец Амвросий был избран старцем. Теперь он жил в небольшом домике, встроенном в скитскую ограду с правой стороны колокольни. К западной стороне домика была сделана пристройка, называемая хибаркой, для приема женщин, которых в скит не пускали. Начинался долгий тридцатилетний путь служения старца Амвросия людям.

С раннего утра и до позднего вечера к нему приходили посетители с бедами, скорбями, проблемами. Людей привлекали мудрость и безграничная доброта, огромная любовь и желание помочь, и, что немаловажно, необыкновенная прозорливость старца Амвросия, которую, впрочем, он всячески скрывал. Однако скрыть такой редкий дар сложно, и примеров его прозорливости множество.

Для него не было тайн, он видел своего собеседника, что называется, насквозь: мысли, чувства, желания, слабости. Любовь, такт и огромная вера в человека позволяли ему найти к каждому верный подход, а его слова заставляли серьезно задуматься над недостатками. Современники отмечали его удивительную способность воздействовать на души. Его меткие загадки, притчи, шутки, образные выражения надолго оставались в памяти. Например:

«Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного».

«Не хвались горох, что ты лучше бобов, размокнешь – сам лопнешь».

«Отчего человек бывает плох? – Оттого, что забывает, что над ним Бог».

«Кто мнит о себе, что имеет нечто, тот потеряет».

«Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение».

Одна дама, часто бывавшая у старца Амвросия, пристрастилась к игре в карты и стеснялась сознаться ему в этом. Однажды на общем приеме она попросила у старца карточку, имея в виду фото. Старец внимательно посмотрел на нее и сказал: «Что ты, мать? Разве мы в монастыре играем в карточки?» Дама поняла намек и покаялась старцу в своей слабости.

Конечно, он расспрашивал посетителей, но очень часто по тому, какие вопросы он задавал, внимательному человеку нетрудно было догадаться, что старцу все известно. Иногда, по живости характера, он невольно обнаруживал это свое знание, но тут же очень смущался. Однажды к отцу Амвросию подошел молодой человек из мещан с рукой на перевязи и стал жаловаться, что никак не может ее вылечить. Не успел он договорить: «Все болит, шибко болит», – как старец его перебил: «И будет болеть, зачем мать обидел?» Но тут же смутился и продолжил уже другим тоном: «Ты ведешь-то себя хорошо ли, хороший ли ты сын? Не обидел ли мать?»

Сам от природы живой и сообразительный, с крепкой практической жилкой, старец Амвросий любил людей деятельных, энергичных, бодрых, живущих в соответствии с принципами: «На Бога надейся, да сам не плошай» и «Боже-то поможи, да сам, мужик, не лежи!». Благословлял самые смелые начинания, с увлечением обсуждал подробности предприятия, давал пояснения и советы, скрывая многознание и прозорливость за словами «люди говорят». Его благословение всегда означало будущую удачу «прожекта».

Пришел как-то к старцу богатый орловский помещик и между прочим обмолвился, что хочет устроить водопровод в своих обширных яблоневых садах. Отец Амвросий тут же загорелся, он уже живет этим водопроводом, видит его. «Люди говорят, – начинает он как обычно в таких случаях, – что вот как всего лучше» – и подробно описывает водопровод. Помещик, вернувшись в деревню, начинает читать специальную литературу и оказывается, что старец описал последние изобретения по этой части. Помещик снова в Оптиной. «Ну, что водопровод?» – с горящими глазами спрашивает отец Амвросий помещика. Оказывается, в округе только у него одного богатый урожай прекрасных яблок.

Или другой пример. У одного монаха сестра была замужем за помещиком, часто посещавшим Оптину. Однажды старец Амвросий завел с ним такой разговор:

– Говорят, около тебя имение выгодно продается. Купи.

Помещик удивился:

– Продается, батюшка. И как бы хорошо купить, сам бы того желал, да это мечта одна: имение большое, просят чистыми деньгами, хоть и дешево, а у меня денег нет.

– Денег нет, – повторил тихо батюшка, – деньги-то будут.

Они еще поговорили о другом и на прощание отец Амвросий сказал:

– Слышишь – имение-то купи.

Помещик отправился домой. По дороге жил его дядя, богатый, но скупой старик, избегаемый родней. Лошадям нужен был отдых, пришлось заехать к дяде. Во время беседы он спросил племянника:

– Отчего не купишь имение, которое около тебя продается, хорошая покупка!

– Что спрашивать, дядюшка. Откуда мне столько денег взять?

– А если деньги найдутся? Хочешь, я тебе взаймы дам?

Племянник принял это за шутку, но дядя не шутил. Имение было куплено. Недели не прошло, подоспели купцы покупать часть леса. Торговаться не стали, купцы сразу назвали ту цену, за которую было куплено все имение, и помещик смог вернуть долг дяде.

Когда строили Шамординскую обитель, о ней речь пойдет дальше, отец Амвросий вникал во все подробности, нередко удивляя окружающих. Не выходя из кельи, старец знал каждый угол Шамордина и все подробности ведущегося строительства. Приходит монах, заведующий постройкой, заходит речь о песке.

– Ну, отец Иоиль, песок у тебя теперь свален, аршина. (точно прикидывает в уме) аршина два с половиной глубины будет, или не будет?

– Не знаю, батюшка, смерить не успел.

Еще два раза спрашивает отец Амвросий о песке, и «все не мерили», а как смерили наконец – два с половиной аршина. Или примется старец прикидывать план здания. Взглянет на длину и скажет: «Аршин сорок шесть тут будет?» Потом план переиначивают, делают пристройки, укорачивают, а как здание готово – непременно сорок шесть аршин окажется.

Но чаще всего, конечно, к старцу Амвросию шли с житейскими вопросами. Его спрашивали о замужестве и женитьбе, детях, жизненных намерениях и проблемах. Мелочей для отца Амвросия не существовало. Он знал, что все в жизни имеет свою цену и свои последствия. Не было ни одного вопроса, на который бы он не ответил с неизменным участием.

Своей прозорливостью старец Амвросий удивлял многих, после чего люди полностью отдавались его руководству, веря, что он лучше, чем они сами, знает, что для них полезно. Так было и с одной образованной девушкой, окончившей высшие курсы в Москве. Она никогда не видела старца Амвросия, но заочно его не любила, называла лицемером. Мать уговорила ее побывать у старца Амвросия. Придя к старцу на общий прием, девушка стала позади всех, у самой двери. Вошел старец и, отворив дверь, закрыл ею молодую девушку. Помолившись и оглядев всех, он вдруг заглянул за дверь и говорит: «А это что за великан стоит? Это Вера пришла смотреть лицемера!» После этого он побеседовал с ней, и отношение к нему девушки совершенно переменилось, позже она даже поступила в Шамординский монастырь.

Приведем слова писателя Евгения Николаевича Поселянина: «Среди тех жизненных предположений, которые я открыл старцу и на которые он меня благословил, некоторые казались совершенно неисполнимыми. А между тем жизнь шла – вернее, Божья воля постепенно приближала исполнение того, что он считал возможным и нужным. И если я вижу, что надо приступать к какому-нибудь делу, благословленному старцем – соберись тут полки знатоков этого дела с пророчеством неудачи, – я знаю, что оно удастся. И мало-помалу я совершенно свыкся с тем, чтобы ничего важного не делать, не спросясь наперед старца».

Из столицы приехали к старцу две сестры. Младшая – влюбленная счастливая невеста, просила благословить ее выбор. Старшая – тихая, задумчивая, богомольная, мечтала о пострижении. Отец Амвросий протянул младшей четки, а старшей сказал: «Какой монастырь! Ты замуж выйдешь, да не дома, вот тебе что!» И назвал губернию, куда сестры никогда не ездили. Девушки в полном недоумении возвратились в Петербург, где младшая узнала, что жених ей изменил. Она не смогла справиться с потрясением, что и привело ее в монастырь. Тем временем сестра получила письмо из дальней губернии от забытой тетки, набожной женщины, жившей рядом с какой-то обителью. Она звала девушку в гости присмотреться к жизни монахинь. Та поехала, у тетки познакомилась с мужчиной, уже немолодым, но близким ей по характеру, и вышла за него замуж. Надо ли говорить, что это произошло в губернии, названной старцем?

Удивительный случай произошел с неким мастеровым, делавшим иконостас в оптинской церкви. Работу он выполнил, получил за нее у настоятеля крупную сумму денег и перед отъездом зашел к старцу Амвросию получить благословение на обратный путь. Ехать надо было срочно: дома ожидался большой заказ «тысяч на десять». Пока ожидал приема в толпе страждущих, к нему вышел келейник и передал, что старец Амвросий ожидает его вечером чай пить. Как не надо было торопиться мастеровому, а ради «чести и радости пить чай у старца» он отложил поездку до вечера. Вечером старец Амвросий угостил его чаем, да и, находя предлог за предлогом, задержал, на три дня: то всенощная, то обедня, то чай пить. Мужик извелся: отказать старцу не может, и ехать надо – заказчики ждать не будут, верный заработок из рук уплывает. На четвертые сутки отпустил старец Амвросий мастерового со словами: «Ступай с Богом! Бог благословит! Да по времени не забудь Бога поблагодарить!» Приехал мужик домой, за ним следом приехали опоздавшие на три дня заказчики. Но этим дело не закончилось. Года через четыре смертельно заболел его старший мастер: золотой работник, доверенный человек, живший в хозяйском доме более двадцати лет. И перед смертью признался, что в ту ночь, когда должен был мастеровой возвращаться из Оптиной с заработанными деньгами, его, по наводке мастера, позарившегося на деньги, под мостом ждали трое разбойников с ножами. Три ночи ждали. Молитвы старца Амвросия и провидение предотвратили убийство.

Подобные примеры можно продолжать бесконечно, их действительно множество. Однако старец мог не только дать дельный совет, но и облегчить самое тяжелое горе и утешить самую скорбную душу.

Одна женщина рассказывала: «У меня был сын, служил на телеграфе, разносил телеграммы. Батюшка знал и его, и меня. Сын часто носил ему телеграммы, а я ходила за благословением. Но вот мой сын заболел чахоткой и умер. Пришла я к нему – мы все шли к нему со своим горем. Он погладил меня по голове и говорит: „Оборвалась твоя телеграмма!" „Оборвалась, – говорю, – батюшка!" – и заплакала. И так мне легко на душе стало от его ласки, как будто камень свалился. Мы жили при нем, как при отце родном».

Как скрывал старец Амвросий свой провидческий дар, так скрывал он и дар исцеления. В основном посылал больных к святому источнику в Тихонову пустынь к преподобному Тихону Калужскому или к святому Митрофану Воронежскому. Но больные часто исцелялись в пути и возвращались обратно благодарить старца. И здесь отец Амвросий иногда «забывался»: стукнет, бывало, посетителя как бы в шутку рукой по голове, болезнь и проходит.

«Это не я, это – мой ангел»

Были исключительные случаи. Рассказывали, что однажды старец Амвросий, согбенный, опираясь на палочку, шел откуда-то по дороге в скит. Видит: стоит нагруженный воз, рядом лежит мертвая лошадь, над ней плачет крестьянин. Потеря лошади, кормилицы в крестьянском быту, – огромная беда, часто непоправимая потеря. Приблизившись к павшей лошади, старец стал медленно ее обходить. Потом взял хворостину и стегнул лошадь, прикрикнув на нее: «Вставай, лентяйка» – и лошадь послушно поднялась на ноги.

Случалось, что еще при жизни своей старец являлся за сотню верст людям, его никогда не видевшим и даже никогда о нем не слышавшим. Это были именно явления, потому что отец Амвросий по болезни практически не выходил из своей кельи в Оптиной, в последние годы жизни посещал только Шамординский монастырь, да и то только летом.

Во время этих явлений старец Амвросий предостерегал от опасности, давал советы, наставлял, как исцелиться от болезни, или исцелял. Жена сельского священника, приехав в Оптину, рассказывала, что однажды ночью, когда и она, и муж спали в отдельных комнатах, она почувствовала, что ее будят. «Вставай скорее, – говорил голос, – а то мужа убьют!» Открыв глаза, женщина увидела, что перед нею стоит монах. Думая, что это сон, она закрыла глаза и снова заснула, опять была разбужена тем же монахом, но снова не поверила глазам. Когда она снова заснула, монах стал дергать за одеяло со словами: «Скорей, как можно скорей беги: вот, сейчас беги!» Вскочив с постели, она побежала через зал в кабинет мужа и в дверях кабинета увидела кухарку, шедшую туда с большим ножом, чтобы зарезать священника. Приход жены спас его. Через некоторое время, приехав к своей сестре, она увидела на стене портрет являвшегося ей монаха и тут в первый раз в жизни услышала об отце Амвросии и Оптиной пустыни.

Жительница города Козельска А. Д. Карбоньер была тяжко больна и лежала, не вставая, в постели. Однажды она увидела, как отец Амвросий входит в ее комнату, приближается к постели, берет ее за руку, говорит: «Вставай! Полно тебе болеть!» – и становится невидимым. Женщина действительно встала с постели и пешком пошла в Шамордино благодарить исцелителя. Старец Амвросий принял ее, велев молчать о случившемся до своей смерти.

Пожилая женщина рассказывала группе ожидающих приема, что с больными ногами шла из Воронежа, надеясь, что старец исцелит ее. В семи верстах от монастыря заблудилась, выбилась из сил, попав на занесенные снегом тропинки, и в слезах упала на сваленное бревно. В это время к ней подошел старичок в подряснике и скуфейке и, спросив о причине слез, указал клюкой направление пути. Она пошла в указанную сторону и за кустами сразу увидела монастырь. В момент рассказа на крыльцо вышел келейник старца и спросил: «Где тут Авдотья из Воронежа?» Все молчали, переглядываясь. «Голубушки мои! – подхватилась только что пришедшая рассказчица с больными ногами. – Да ведь Авдотья из Воронежа я сама и есть!» Все расступились, и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в дверях. Минут через пятнадцать она вышла из домика в слезах и, рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу, был не кто иной, как сам отец Амвросий или кто-либо уж очень на него похожий. Но в монастыре не было никого похожего на отца Амвросия, а сам он в зимнее время из-за нездоровья не мог выходить из кельи.

Помог старец и бедному многодетному дворянину, служившему в имении у помещика. Помещик имение продал и служащего рассчитал. Положение отца семейства оказалось крайне тяжелым, он и собрался в Оптину за советом. Пока собирался, мимо дома проходил странник в монашеском одеянии. Хозяин зазвал странника к себе, угостил, чем мог, рассказал о своем горе и о намерении идти в Оптину. Странник сказал, что отец Амвросий переехал в Шамордино, посоветовал поспешить, чтобы застать его, и ушел. Придя в Шамордино и попав к старцу Амвросию, бедняк узнал в нем встреченного странника. «Молчи, молчи!» – сказал ему старец и указал на стоявшую тут же барыню: «Вот у нее служить будешь и успокоишься». Барыня оказалась богатой помещицей и дала ему хорошую должность в своем имении.

Когда старца Амвросия спросили, как он, не выходя из кельи, является некоторым наяву, он ответил: «Это не я, это – мой ангел».

«Мне кажется, что для всех, прибегавших к отцу Амвросию, он представляется в двойном виде: во-первых, великий старец, прославленный подвижник, с ореолом святости, с дивными дарами, чудотворивший еще при жизни; и потом для всякого в отдельности – самый близкий, самый ласковый, самый трогательный человек, какого можно себе вообразить. И обе эти стороны в отце Амвросии дополняли и возвышали друг друга», – писал русский духовный писатель Евгений Николаевич Поселянин (Погожев). Думается, что под этими словами мог бы подписаться практически каждый из посетителей старца, среди которых были представители всех слоев общества: от нищих крестьян до членов царской фамилии. Его посещали известные общественные деятели и писатели: Федор Михайлович Достоевский, Владимир Сергеевич Соловьев, Константин Николаевич Леонтьев, Лев Николаевич Толстой, Михаил Петрович Погодин, Николай Николаевич Страхов и другие. Он принимал всех с одинаковой любовью и расположением.

«Неузнанный гений» Константин Николаевич Леонтьев и Оптина пустынь

Религиозный философ, писатель, публицист, литературный критик, Константин Николаевич Леонтьев имел возможность, узнав монашескую жизнь изнутри, сравнивать старцев русского Пантелеймонова монастыря на Афоне и Оптиной пустыни.

Сын небогатого калужского дворянина, Константин Николаевич родился в имении Кудиново Калужской губернии недалеко от Оптиной пустыни. Учился на медицинском факультете Московского университета. Досрочно добился звания военного врача и уехал на фронт участвовать в Крымской кампании 1853 года. Работал в госпиталях Керчи и Феодосии. Десять лет в качестве российского консула провел в Турции. Объездил и обошел весь Балканский полуостров, близко познакомившись с жизнью населявших его многочисленных народов. Знакомство с политическими и национальными проблемами региона коренным образом повлияло на формирование историко-философских и политических взглядов Константина Николаевича.

Во время одной из дальних поездок он внезапно заболел холерой и, вылечившись чудом, дал обет перед иконой Божьей Матери постричься в монахи. При этом Константин Николаевич был человеком глубоко неверующим. В смятении чувств от ответственности перед данным обещанием и внутренней неготовности к его выполнению он отправился в русский Пантелеймонов монастырь на Афоне, к известному старцу Иерониму.

Старец в ответ на просьбу Леонтьева срочно постричь в монахи его, неверующего в Бога, постарался гостя успокоить и объяснить, что невозможно так сразу постригаться, необходимо сначала устроить свои дела в миру, чтобы быть свободным, подготовиться, пройти послушание. Сказал и разные другие слова, которые принято говорить в подобных случаях. После нескольких бесед со старцем Иеронимом о Боге, вере и неверии, о монашестве Константин Николаевич принял решение об отставке и на год остался в Афонском монастыре.

Этот год был наполнен трудной духовной работой, постоянным общением со старцем Иеронимом, который был не только опытным и мудрым руководителем, но и великолепным собеседником. Всю жизнь Константин Николаевич с теплым, светлым чувством вспоминал своего первого наставника. Но добиться пострижения в Афонском монастыре ему не удалось. Тогда он еще не знал, что исполнение обета пострижения постепенно затянется у него на двадцать лет. В качестве сдерживающих обстоятельств выступят и связавшая по рукам и ногам любимая, но беспомощная душевнобольная жена, и невозможность оставить литературно-публицистическое творчество, и ограниченность в средствах к существованию.

В 1872 году Леонтьев возвращается в Россию, в свое калужское имение. С этого времени он начинает посещать Оптину пустынь в полумонашеском положении ученика отца Климента (Зедергольма) и отца Амвросия. За четыре года он очень возмужал духовно, дошел до счастья веры в Бога.

Но литературное творчество не давало достаточно средств, а срок прежней службы не позволял рассчитывать на пенсию. Поэтому Леонтьев решил снова поступить на службу. Несколько лет он пробыл членом Московского цензурного комитета, пока в 1887 году не вышел вторично в отставку. На этот раз влиятельные друзья в Петербурге выхлопотали ему пенсию, и Константин Николаевич поселился в Оптиной пустыни. Он жил в полумонашеском положении, на собственной квартире. Климента (Зедергольма) уже не было в живых, и Леонтьев поступил полностью под духовное руководство старца Амвросия.

Константин Николаевич считал, что для духовной жизни необходимы катехизатор (учитель теории) и старец (руководитель самой жизни в ее частностях). И, сравнивая афонского старца Иеронима с оптинским Амвросием, приходил к выводу, что отец Иероним был для него и катехизатор, и старец, а отец Амвросий – только старец. При этом Леонтьев признавал, что в духовных дарованиях оба старца были равны, нравственно высоки, оба – святой жизни. Как известно, почитание первого учителя, преклонение перед ним всегда самое сильное, яркое. Константин Николаевич искал у старца Амвросия тех же философских и богословских наклонностей, какими обладал отец Иероним, и, не находя, расстраивался. Он переживал даже, что старец Амвросий, в отличие от неулыбчивого афонского старца, «всегда был весел, часто шутил, любил разные поговорки и рифмы в народном вкусе».

Позже Лев Александрович Тихомиров, хорошо знавший Константина Николаевича, писал: «Раз он говорил со мной о прозорливости, о таинственном влиянии, проявляющихся у старцев вроде Иеронима Афонского, Амвросия Оптинского, Варнаввы и т. п. Потом вдруг запнулся и неожиданно заметил:

– Да это наш христианский гипнотизм… Признаюсь, меня смущают явления гипнотизма. Я стараюсь об этом не думать…

Почему он смущался? Вера хотела видеть чудо в прозорливости и духовном влиянии, видеть действие особых божественных сил. А разум медика и естественника задавал лукавый вопрос: какая же объективная разница между гипнотизмом „христианским" и обыкновенным? Леонтьев не умел определить разницы и „старался не думать" о неприятном вопросе.

Впрочем, вера его не подрывалась такими недоумениями. Он давно жил в атмосфере уверенности, что во всем, великом и малом, мистическом и естественном, совершается воля Божия, без которой ничего не может с ним случиться, ни приятного, ни скорбного. <…>

Леонтьев очень настойчиво проповедовал страх Божий, но, собственно, потому, что в этом чувстве проявляется полное убеждение в реальности бытия Бога, а потому и сознание, что возбудить Его гнев – очень опасно. Конечный же результат веры – это любовь. Леонтьев уже имел ее, и потому ему было жаль меня, для которого, при сухости сердечной веры, недоступно оставалось счастье, ею даваемое. Он и старался мне всячески помочь, и, можно сказать, не оставлял меня в покое настояниями, чтобы я пошел в духовной жизни таким путем, который приводит к сердечной вере. Для этого нужно прежде всего руководство „старца"».

В письме к Тихомирову Леонтьев признается: «В Вас я вижу нечто такое, что меня за Вас тревожит. Боюсь быть откровенным, боюсь оскорбить как-нибудь, боюсь лишиться Вашего доброго расположения. Но в надежде на то, что Господь расположит сердце Ваше принять слова мои так же искренно и просто, как я их говорю, – буду откровенен. Вы на прекрасном пути, Вы ищете именно того, что нужно искать, но я замечаю в Вас какую-то нерешительность и вредную медленность. В чем же? Да хоть бы и в том, например, что Вы, вероятно, и могли бы побывать в Оптиной и видеть от. Амвросия. но откладывали и теперь жалеете. И еще, Вы чувствуете потребность найти духовника и говорите, что „страшно". Почему же страшно? Во-первых, наши русские духовники и даже знаменитые старцы скорее слишком снисходительны, чем чересчур строги в своих требованиях. Или потому страшно, что вдруг он, духовник, не понравится, а менять нехорошо? Так ли? Или еще что-нибудь, чего я не придумаю? Многое, многое можно по этому поводу Вам сказать. Но вот что: сделайте опыт послушания (т. е. против воли, против расположения). Послушайтесь для опыта меня, окаянного и многогрешного, только один раз, не по убеждению практического разума, а по другому чувству. <…> по правде сказать, я думаю, что Вам пока нужнее катехизатор (учитель теории), чем старец (руководитель жизни самой в ее частностях). В старцы я, разумеется, не гожусь, и смешно даже мне и думать об этом! Но катехизатором, не лишенным пригодности, сам от. Амвросий удостоивал меня признавать. Для старчества нужна особая благодатная сила. Для проповеди и обучения теории достаточно искренней собственной веры и некоторых умственных способностей. Иногда эти свойства соединяются в одном лице, иногда они раздельны».

Между тем старец Амвросий, несмотря на настоятельные просьбы Константина Николаевича о постриге, все оттягивал таинство. О причинах этого мы уже никогда не узнаем. Возможно, имеет смысл провести параллели между судьбами Леонтьева и самого старца. Ведь и Александр Михайлович Гренков долгие годы «жался» с выполнением собственного обета пострига, а потом его не спешили принять в Оптиной. Но это только догадки. Как бы там ни было, из каких-то своих духовнических соображений старец Амвросий согласился на тайный постриг Константина Николаевича только за несколько недель до своей смерти и до смерти Леонтьева. Учитывая прозорливость старца, трудно поверить, что он не знал об этом. Более того, благословив на тайный постриг, старец Амвросий поставил условие: покинуть навсегда Оптину пустынь, переселившись в Троице-Сергиеву лавру.

23 августа 1891 года Константин Николаевич Леонтьев, наконец, добился того, чего ждал два десятилетия. В скиту Оптиной пустыни он принял тайный постриг с именем Климент. Через два с половиной месяца, 12 ноября 1891 года, в возрасте шестидесяти лет он скончался в Троице-Сергиевой лавре от воспаления легких.

В начале 1920 годов, когда развернулась кампания борьбы с «идеологами российской реакции» и «адептами церковного „мракобесия"», его могила была уничтожена, а умница Константин Николаевич Леонтьев для нескольких поколений соотечественников остался, по определению Дмитрия Лихачева, «неузнанным гением».

Знаменитый «ересиарх» граф Лев Николаевич Толстой

В 1896 году граф Лев Николаевич Толстой был занят делом, которое казалось ему очень важным, – он «редактировал». Евангелие, откидывая чудеса и все, что ему казалось лишним. Параллельно шла работа над «Христианским учением» и статьей «Как читать Евангелие и в чем его сущность?».

В статье Толстой откровенничает: «Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди и люди из народа, усомнившиеся в истине учения церкви, в которой они воспитаны, спрашивая меня, в чем состоит мое учение, как я понимаю христианское учение? Такие вопросы всегда огорчают и даже оскорбляют меня. Я отвечаю: у меня нет никакого учения, а понимаю я христианское учение так, как оно изложено в Евангелиях. Если я писал книги о христианском учении, то только для того, чтобы доказать неверность тех объяснений, которые делаются толкователями Евангелий». Далее он советует в Евангелиях взять то, что просто и понятно, и пометить синим карандашом; потом в синем подчеркнуть красным слова самого Христа и с помощью этого красного попытаться понять запутанное и непонятное. Именно этой работой граф Лев Николаевич и занялся. «В моем Евангелии отметки сделаны мною соответственно моему пониманию», – признавался он. Оставим на совести писателя его кокетство по поводу отрицания собственного учения. Ведь именно к этому он и стремился – к созданию нового учения, и ни какого-нибудь философского, а всеобъемлющего – нравственно-религиозного. Однако создать что-то принципиально новое, по-настоящему оригинальное – дело невероятно трудное, гораздо проще «отредактировать» уже существующее в соответствии с собственным разумением. Именно на этом и «поймала» графа Толстого Церковь. Да и не только она.

В 1878 году через общих знакомых Толстой познакомился с идеями библиотекаря Румянцевской библиотеки Николаем Федоровичем Федоровым. Идеи Федорова показались ему «несимпатичными», но личность и образ жизни заинтересовали. В 1881 году, находясь в Москве и переживая духовный кризис, Толстой вспомнил о Федорове и сам пришел к нему в библиотеку знакомиться. Николай Федорович писал: «В конце сентября 1881 года я познакомился с Толстым, слушал чтение его Евангелия. <…> В этом же году началось превращение великого художника Толстого в плохого философа».

Запись в дневнике Толстого от 5 октября 1881 года: «Николай Федорович – святой.» Толстого изумляет в Федорове и неудержимо притягивает к нему непосредственная естественность. То, что Толстому – самоназванному пророку опрощения и любви к ближнему давалось с огромным трудом, – для Федорова было образом жизни.

Современники называли Николая Федорова русским Сократом XIX века. По Федорову, все люди земли должны объединиться для общего великого дела – воскрешения предков: нет более высокой цели и более нравственной задачи, нежели вернуть жизнь тем, кто дал ее нам. Кстати, философия Федорова потрясла Федора Михайловича Достоевского созвучностью его собственной мысли о необходимости собственного дела и громадностью, всечеловеческой охватностью, дерзостью нравственной, хотя и вполне утопической мысли.

Несмотря на то что Толстому философские идеи Федорова близки не были, сближение между двумя большими личностями сначала пошло очень быстро. Но чем лучше узнавали они друг друга, тем Толстой больше проникался уважением к скромному библиотекарю, а Федоров, любя и высоко оценивая талант писателя Льва Толстого, все сильнее сторонился Льва Толстого – новоявленного мессию. Особенно непримирим был Федоров к учению Толстого о неделании и непротивлении. Как только он не называл Льва Николаевича, «величайшим лицемером нашего времени», представителем «опошлевшего иконоборства», «иностранцем, пишущем о России», «панегиристом смерти».

Основной слабостью учения Толстого Николай Федоров считал отсутствие в нем четкой целевой установки, созидательного идеала, его по сути своей отрицательный характер: учит лишь тому, чего не надо делать («не противься злу», «не убий», «не суди» и т. д.). Кроме того, Николай Федоров неоднократно недоумевал по поводу кричащего противоречия: с одной стороны, Толстой резко отрицал иконы, называя их дощечками. (Больше всего Николая Федоровича возмущало, что любимый народом образ Иверской Божьей Матери Толстой считал «злым».) С другой стороны, Толстой необычайно любил позировать художникам и фотографам, даже успел запечатлеться на киноленте. «Отвергая почитание икон, священных изображений – свои изображения, свои иконы Толстой распространяет всюду, так что, если бы собрать все разнообразные иконы Толстого – а это и будет когда-либо сделано, – получится громадный иконостас», – сердился Федоров.

Со временем Федоров все чаще отказывался вступать в общение с Толстым, несмотря на просьбы, и наконец окончательно с ним порвал. При этом сам Толстой, как известно, чрезвычайно дорожил мнением Николая Федоровича, чуть не трепетал перед ним, бегал жаловаться директору Румянцевской библиотеки, что Федоров не хочет иметь с ним дела, не подает руки.

Чтение писем, дневниковых записей Льва Толстого, воспоминаний о нем близких и современников создает впечатление выдуманной, насквозь фальшивой, несчастливой жизни. «Очень, очень грустно, – пишет Толстой знакомому, прося письмо разорвать. – Кажется, что запутался, живу не так, как надо (и даже наверное знаю), и выпутаться не знаю как: и направо дурно, и налево дурно, и так остаться дурно. Одно облегченье, когда подумаешь и почувствуешь, что это крест, и надо нести. В чем крест, трудно сказать: в своих слабостях и последствиях греха. И тяжело, тяжело иногда бывает». Из дневника: «Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но Он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. <…> Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжет меня».

Граф Лев Николаевич Толстой был в Оптиной пустыни несколько раз. Первая поездка состоялась в 1877 году вместе с Николаем Николаевичем Страховым. «Очень горд», – сказал после беседы с писателем старец Амвросий. А Толстой сделал вид, что его больше, чем беседа со старцем, заинтересовал келейник Пимен, который спал во время их беседы.

Следующий визит в Оптину состоялся через несколько лет. На этот раз Толстой взял с собой слугу С. Арбузова. В летописи Оптиной пустыни сохранилась любопытная запись. «У старца Амвросия был и граф Лев Николаевич Толстой. Пришел он в Оптину пешком в крестьянской одежде, в лаптях, с котомкой за плечами. Впрочем, скоро открылось его графское достоинство. Пришел он что-то купить в монастырскую лавку и начал при всех раскрывать свой туго набитый деньгами кошелек, а потому вскоре узнали, кто он таков. Он остановился в простонародной гостинице. Когда Толстой был у старца Амвросия, то указал ему на свою крестьянскую одежду. „Да что из этого?" – воскликнул старец с улыбкой». В это посещение Толстой развил старцу свои «духовные открытия» и получил должный отпор.

В 1890 году Толстой снова посетил Оптину, когда ездил в Шамордино навестить свою монашествующую сестру Марию Николаевну. Войдя к старцу Амвросию, граф принял благословение и поцеловал старцу руку, а выходя поцеловал в щеку, чтобы избежать благословения после трудного разговора. «Он крайне горд», – вынес вердикт старец. А у Толстого с этого времени возникла сильная неприязнь к старцу Амвросию.

Скорее всего, тогда же в Оптиной пустыни происходит его встреча с Константином Леонтьевым. Леонтьев оценил эту встречу коротко: «Сейчас ушел от меня граф Л. Н. Толстой. Был ужасно любезен, но два часа спорил. Он неисправим».

– Жаль, Лев Николаевич, – посетовал Леонтьев во время беседы, – что у меня мало фанатизма. А то бы написал в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас сослали в Томск и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим посещать вас, и чтобы денег вам высылали мало. А то вы положительно вредны.

– Голубчик, Константин Николаевич! – с жаром воскликнул Толстой. – Напишите, ради Бога, чтобы меня сослали. Это моя мечта. Я делаю все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу вас, напишите.

Сохранилась короткая дневниковая запись Толстого об этой встрече: «Он сказал: вы безнадежны. А я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере». «Православие наше есть первый и злейший враг Христа и его учения», – проповедовал Толстой.

«У Бога милостей много, – утешал старец Амвросий сестру Толстого, Марию Николаевну. – Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден. Подумайте только: Сына Своего Единородного, возлюбленного Сына Своего, на крестную смерть от руки твари во исполнение правосудия отдал!..»

А Лев Николаевич заявлял сестре: «С какой радостью я жил бы в Оптиной, исполняя самые низкие и трудные дела; только бы поставил условием не принуждать меня ходить в церковь». Мария Николаевна, хорошо знавшая брата, возражала: «Но и с тебя взяли бы условие ничего не проповедовать и не учить».

Лев Николаевич бывал в Оптиной и после смерти старца Амвросия. В основном в то время, когда гостил у сестры в Шамордино. Приезжал в Оптину верхом, привязывал коня у скитской ограды и, не заходя ни в скит, ни в монастырь, уходил по тропинке в лес к речке Железинке, чудесным реликтовым соснам, тишине и одиночеству.

В августе 1896 года Лев Николаевич был в Оптиной вместе с женой, Софьей Андреевной. Супруги посетили могилы А. И. Остен-Сакен, тетки Толстого, закончившей свои дни в Оптиной пустыни, и Е. А. Толстой. Лев Николаевич нашел большой упадок и во внешнем устройстве, и во внутреннем духе монастыря. И привел в ужас монаха.

– Отчего не исповедуетесь? – спросил монах Толстого, ожидающего с исповеди Софью Андреевну.

– Грех делать посредником между собой и Богом человека, – отрезал граф.

– Грех причащаться? – не поверил ушам монах.

– Грех.

Оптина пустынь была открыта для всех, кто был готов прийти. Но получить ответ можно только на заданный или, по крайней мере, сформулированный для себя вопрос. И еще для этого нужно уметь слушать. Граф Лев Николаевич Толстой слушать никого не хотел, ему нужно было, чтобы слушали его – с восхищением, почитанием, восхвалением. Однако, в отличие от художественной литературы, в которой он был несомненный гений, в создаваемом им учении сказать, как оказалось, ему было нечего. Оптинские старцы знали это. И он знал, что они знали. Поэтому и приехал сюда перед смертью, но это – другая история.

И тем не менее большой писатель Лев Толстой, несмотря на вражду к «официальной Церкви», не мог не почувствовать оптинский дух. В одном из писем 1902 года он рассказывал: «В Оптиной пустыне в продолжение более 30 лет лежал на полу разбитый параличом монах, владевший только левой рукой. Доктор говорил, что он должен был сильно страдать, но он не только не жаловался на свое положение, но, постоянно крестясь, глядя на иконы, улыбаясь, выражал свою благодарность Богу и радость за ту искру жизни, которая теплилась в нем. Десятки тысяч посетителей бывали у него, и трудно представить себе все то добро, которое распространилось на мир от этого лишенного всякой возможности деятельности человека. Наверное, этот человек сделал больше добра, чем тысячи и тысячи здоровых людей, воображающих, что они в разных учреждениях служат миру».

Старец Зосима Федора Михайловича Достоевского

Сын Федора Михайловича Достоевского, Алеша, не дожив до трехлетнего возраста, 16 апреля 1878 года умер от внезапного приступа эпилепсии, унаследованной от отца. Эту правду Федор Михайлович вымолил у профессора Успенского, крупного специалиста по нервным болезням.

Мысль о том, что он, пусть и невольно, был виновен в смерти своего ребенка, потрясла Достоевского. Душа страдала. Он мучился молча. Никого не хотел видеть, ни с кем не желал говорить. Его супруга, Анна Григорьевна, страдала не меньше. Но, «Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, – вспоминала Анна Григорьевна, – я упросила Вл. С. Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора Михайловича…»

Достоевскому все равно надо было ехать в Москву улаживать литературные дела. Решив все московские вопросы, в пятницу 23 июня Достоевский с Владимиром Соловьевым отправился в Оптину. Сначала ехали по Курской дороге поездом до станции Сергиево (верст триста от Москвы), потом два дня тряслись на перекладных до Козельска, ночуя в деревнях.

Федор Михайлович чувствовал потребность в общении с человеком духовно более умудренном, нежели он сам, надорвавшийся и отчаявшийся. Будучи наслышан о сердечной мудрости старца Амвросия, он мечтал с ним побеседовать.