Глава третья. Два ученых монаха

Глава третья. Два ученых монаха

Да, обновление надвигалось, но туго. Церковь безжалостно выкорчевывала ростки новой жизни. Дворянство поддерживало ее в этом «богоугодном» деле: господствующие классы средневековья шли рука об руку во всем, что способствовало борьбе с еще неокрепшим, но смелым противником. Одно крупное событие, разыгравшееся в самом начале XIII века, великолепно рисует и позиции враждующих сторон и их приемы борьбы.

Париж в ту пору был центром умственной жизни Европы. Его университет пользовался всеобщей славой. Сюда стремились со всех концов Европы: одни — учить или проповедовать, другие — учиться и слушать знаменитых ученых. В стенах Парижского университета шли религиозные споры и философские диспуты. Здесь можно было услышать схоластов самых разнообразных толков. Тут нередко раздавались — то открыто, то иносказательно — сочувственные речи по адресу Авиценны, Аверроэса и их последователей, а это было уже бунтом против признанного церковью учения. И церковь ринулась в бой. В 1207 году в Париже был созван церковный собор. В числе его участников руководство церкви обнаружило четырнадцать священников, которым, как говорили тогда, «сам Вельзевул, царь дьяволов, внушил ужасные, греховные мысли» (они отрицали и высмеивали самые святые для церкви истины). За еретиками установили наблюдение, нашли по указанию предателя их единомышленников, всех арестовали, предали суду и десять человек, наиболее строптивых, отправили на костер.

Так началась новая полоса мученичества за свободу мысли, за науку, за готовность отдать все силы служению истине. XIII век изобилует яркими примерами подвижничества и мученичества людей науки. Но вряд ли кто из выдающихся людей той эпохи может сравниться с двумя знаменитыми монахами, о которых сейчас будет речь…

Одна из площадей Парижа. Вся она запружена народом. Публика толпится и на улицах, прилегающих к площади. В толпе масса студентов различных возрастов и национальностей (не надо забывать, что чуть ли не треть тогдашнего населения Парижа составляли студенты), много мирян — ремесленников и торговцев. То там, то здесь выделяются яркие костюмы дворян. Рыцари в полном вооружении с любопытством оглядывают толпу. Повсюду мелькают коричневые и белые рясы двух новых братств (орденов)[4]. Тут же, то нагло озирая близ стоящих, то с острасткой оглядываясь по сторонам, снуют шпики — наемные и добровольцы. Им предстоит большая работа: ведь будет говорить любимец толпы, человек хотя и почтенный, но «подозрительный» и им придется сообщить куда следует и о речи оратора, и о разговорах среди слушателей.

Толпа шумит: споры, остроты, смех; кое-где затевается робкая песня, а то вдруг раздается сочная брань. Но вот на возвышении для оратора появляется маленькая фигурка в облачении доминиканца — знаменитый французский проповедник Альберт Великий. И площадь замирает…

Этот монах с изможденным лицом гипнотизирует толпу. Он любимец парижской молодежи, которая убеждена, что нет наук, нет «тайн на небе и земле», которых бы не знал этот маленький человек с бледным лицом и добрыми глазами: свет знаний его по сравнению со знаниями других «подобен свету солнца подле бледного мерцания надгробной лампады» — так гласила о нем молва; к тому же он вдохновенный оратор, увлекающийся сам и увлекающий других.

Кто же он? Альберт Больштадский[5], «доктор всезнающий, универсальный».

Его прозвали Великим, хотя велик он был не столько умом и талантами, сколько великой волей к труду и великой страстью к знаниям, страстью, которой он зажигал сердца своих многочисленных слушателей.

Толпа на Площади Альберта (так именуется эта площадь сейчас) мгновенно затихает. Тысячи слушателей, собравшихся под открытым небом за недостатком места в аудитории, жадно внимают слову Альберта — о Млечном Пути и кометах, о физических явлениях, разыгрывающихся на нашей планете, о жизни животных и растений…

Альберт был одновременно и богословом, и философом, и разносторонним ученым. Как философ, он настаивал, чтобы богословие не налагало узды на философию. Правда, не желая вступать в открытый бой с церковью, Альберт вынужден был нередко отступать в философских спорах перед богословием.

Но в вопросах естествознания он до самозабвения отдавался изучению фактов, почерпнутых из книг и жизни, и не раз делал из них смелые выводы, не считаясь с тем, что подумает и что скажет церковная власть.

Памятник Альберту Великому

Вот почему его объемистые труды, посвященные минералогии и горному делу, ботанике и зоологии, долгое время пользовались известностью среди ученых даже в XV и XVI веках. И эта популярность, этот общепризнанный авторитет в значительной мере помогали Альберту жить в ладу со светской властью, хотя церковь не преминула наложить запрет на некоторые его произведения. Трудно представить себе, как много и как беззаветно работал этот тщедушный с виду и слабый здоровьем человек: он целые дни проводил за чтением то лекций, то проповедей, то книг; он длинные бессонные ночи просиживал за написанием своих многочисленных трактатов на самые разнообразные темы. Полное собрание его сочинений составило двадцать один том.

Достаточно просмотреть хотя бы те три тома, которые посвящены природоведению, достаточно прочесть внимательно лишь несколько глав из каждого тома, чтобы воочию убедиться, какую тяжелую задачу поставил и честно, добросовестно выполнил Альберт.

Содержание трактатов Альберта свидетельствовало о важных сдвигах человеческой мысли с мертвой точки средневековой схоластики, о появлении каких-то новых интересов, новых взглядов, новых чаяний. И таких сдвигов, надо правду сказать, у Альберта было немало.

Возьмем хотя бы его книгу о минералах и горном деле. Многое тут заимствовано у других; но есть и свое, особенно там, где наряду с описанием внешнего вида и свойств различных минералов речь заходит о таких явлениях, как, например, климат, образование горячих источников, кометы. Климат, говорит он, зависит от географической широты того или иного места и высоты его над уровнем моря; горячие ключи обязаны своим происхождением подземному жару; кометы — те же небесные тела и, вопреки общему мнению, никакого влияния на судьбу людей не имеют и иметь не могут. Все это для нас с вами, читатель, азбука; но в дни Альберта было новым и новизной своей волновало умы, способствовало росту просвещения.

Гриф — сказочное животное из книги Альберта о животных

Есть у Альберта обширный труд под заглавием «О животных». И в этом труде много заимствованного у древних писателей, особенно у Аристотеля. Знакомство с Аристотелем-натуралистом тогда только что начиналось. Стало быть, рассказы Альберта «по Аристотелю» — рассказы о строении и образе жизни животных, об их инстинктах и повадках — приносили огромную пользу. Вспомните, какими пустыми баснями пробавлялись в ту пору на этот счет. Сколько нелепых, вздорных предрассудков и суеверий поддерживали эти басни в людях! Нечего греха таить, фантастические рассказы встречаются и в книге Альберта «О животных». Но этот ученый-монах старался не принимать на веру всего, что вычитал у других. Многое он сам наблюдал и то, что при проверке выглядело неверным, отмечал словами «великолепное философическое вранье».

Гарпия — фантастическая птица из той же книги Альберта

Когда знакомишься с другим большим сочинением Альберта, с книгой «О растениях», то невольно сравниваешь и изложенные им факты, и его собственные взгляды с тем, что встречается в целом ряде ходких «травников»[6] средневековья. Такого рода сравнение говорит в пользу Альберта: вы чувствуете, что имеете дело с человеком пытливой мысли, с ученым, который умеет сбросить ярмо чужих мыслей, умеет сказать зачастую свое собственное, свежее слово. А это ведь было так важно в эпоху Альберта, когда гнет общеобязательных мыслей чувствовался особенно остро. Короче говоря, добросовестность, исследовательский дух и пытливый оригинальный ум — вот чем ценны сочинения знаменитого подвижника науки.

В толпе слушателей Альберта обращал на себя внимание один молодой монах-францисканец. Свободные движения, гордая осанка, суровый острый взгляд, насмешливая улыбка на устах — все это заставляло предполагать в этом монахе человека незаурядного. Он англичанин. Приехал из Оксфорда, где только что кончил курс, прекрасно изучив математику и физику. Он хочет завершить свое образование в центре европейского просвещения. Он жаждет поучиться у парижских знаменитостей, послушать их лекции и проповеди. Оттого-то и встречали его не раз в толпе завороженных Альбертом слушателей. Но он совсем не был очарован. Париж славился мудростью схоластов, а Оксфорд — свободомыслием. И вот молодой монах, взяв у парижских мудрецов все главное, что нужно было ему взять, возвращается в Оксфорд. Это был Рожер Бэкон[7], человек недюжинного ума, обширных знаний, сильной воли и решительного темперамента. Он основательно знает естественные науки, философию и, конечно, богословие. Он владеет свободно, наряду с европейскими, арабским, древнегреческим и, разумеется, латинским языками. Эти разносторонние знания не заглушили в нем работы собственной мысли. Нет, брат Рожер мало похож на других ученых — братьев из орденов доминиканцев и францисканцев. Он остается на всю жизнь верным лишь советам своего любимого учителя Петра Пикардийского: уважать древних ученых в меру их подлинных заслуг, а не гремевшей о них славы; презирать «науку слов», ведущую к бесконечным и бесплодным спорам книжников и буквоедов, и отдавать предпочтение науке фактов, изучающей живую действительность; применять науку во всех житейских делах и нуждах человека: в обработке металлов и производстве различного рода орудий и оружия, в развитии искусства врачевания, в сельском хозяйстве, и в частности в земледелии, — короче говоря, связать прочными узами науку с жизнью, теорию с практикой.

Рожер Бэкон с увлечением отдался этим идеям: они гармонировали со свободными устремлениями его ума, они полностью отвечали его деятельной натуре, ого горячему темпераменту.

Богословы, где нужно, а чаще где совсем не нужно, ссылаются на древних. Бэкон готов отдать должное древним; но это вовсе не значит, что нужно верить в святость каждого их слова, ибо наука на них не кончается. Сам Аристотель и тот ошибался не раз. Так нечего, говорил Бэкон, изображать из себя «аристотелевых обезьян», т. е. повторять безоговорочно каждую мысль и каждое слово великого ученого древности, не разбираясь в том, правильно, разумно ли оно. Он — противник схоластов, которые преклоняются перед каждой фразой «священного писания» и «отцов церкви».

Рожер Бэкон (со средневековой гравюры)

Не надо быть ослами и идиотами, писал брат Рожер с присущей ему прямотой и резкостью. Не надо забывать, что имеются различные тексты «священного писания», что оно многократно переписывалось людьми, часто невежественными и склонными сознательно или бессознательно искажать его и дополнять отсебятиной. То же и относительно писаний «отцов церкви». И они ошибались, пишет Бэкон, ошибался даже такой выдающийся богослов, как Августин Блаженный. Да и не могли не ошибаться: во-первых, они всего лишь люди, а людям свойственно ошибаться; во-вторых, разве люди, жившие в первые века христианства, могут знать столько же, сколько знает человек XIII века? В познании те, кто приходят последними, бывают первыми, поскольку они, проверив мудрость своих предшественников, приложили всю мудрость своего времени.

Так рассуждал Рожер Бэкон.

Атмосфера, окружавшая Бэкона в Париже и Оксфорде, была насыщена слухами и разговорами о людях, продавших душу сатане во имя благ житейских: о магах-чернокнижниках, о колдунах и ведьмах. Бэкон жестоко борется с этими предрассудками, воочию наблюдая, какое множество людей томится в темницах и сжигается на кострах по обвинению в «преступных сношениях с дьяволом». Богословы, говорит он, презирают науки, основанные на опыте, — физику и алхимию[8], считая, что эти знания внушаются людям сатаной и проводятся в жизнь его слугами — магами и колдунами. Бэкон с жаром отдается изучению физики и алхимии, с энтузиазмом преподает их. Он даже отваживается время от времени показывать своим слушателям физические и химические опыты, несмотря на то что часть студентов при этом в ужасе разбегается с криками «долой колдуна». Его не смущают эти дикие, нелепые возгласы.

Он — поборник радикального раскрепощения мысли; он хочет поставить изучение природы на новые рельсы; он — предтеча нового типа ученых, для которых наблюдения и опыт являются первоисточником настоящего, точного знания. И этот сильный не только умом, но и волей человек проводит дни, а часто и бессонные ночи в уединенной башне монастыря за книгами, за опытами над преломлением и отражением света, за изготовлением нужных в житейском обиходе химических веществ.

А вокруг таинственной башни уже плетутся вздорные и полные ненависти слухи: там восседает, дескать, колдун и чернокнижник, поклонник и раб дьявола, окруженный сатанинскими приборами и зловредным зельем; разведены зловещие печи, таинственно выглядят реторты и колбы; шумно бурлят в них какие-то жидкости, наполняя воздух едкими парами… ясное дело — колдун, заявляет невежественная толпа. «Бесспорно колдун, продавший душу сатане», — подтверждают власти католической церкви. И приговор готов: Бэкону сперва запрещают читать лекции и давать кому-либо для прочтения свои труды; а затем по предписанию генерала братства францисканского ордена, в котором он числился, его перевозят в Париж, где и запирают, как узника, на целых десять лет, запретив ему не только что-либо писать, но и читать. Это было в 1257 году.

При помощи друзей, таких же бедняков, как он сам, Бэкон завязывает переписку с новым, сочувственно относившимся к нему папой. Он просит папу освободить его из заточения. Тот обещает помочь Бэкону, но почему-то медлит: возможно, не желая вступать в конфликт с генералом ордена францисканцев. Тем временем при содействии все тех же друзей узник заканчивает в тюрьме свой «Большой труд», а затем и еще два сочинения. В 1267 году он наконец оказывается на свободе и возвращается в Оксфорд.

Его «Большой труд» — замечательное произведение: оно чрезвычайно богато содержанием, озарено светом пытливого оригинального ума. Изложение содержания удивительно ясное, без схоластического буквоедства, дышащее смелым дерзанием и бунтарским духом.

Бэкон спрашивает: чем держится невежество в людях даже ученых? Что мешает правильному изучению природы, ее явлений и законов? Ответ гласит: виноваты «четыре смертоносные язвы»: 1) тщеславие и суетность ученых, воображающих, что они во все проникли и решительно все постигли; 2) боязнь мнения толпы — постоянные опасения, что она подумает да как взглянет на то или иное воззрение ученого; 3) дурная привычка обременять мозг словами да фразами без точного, вразумительного содержания; 4) какой-то рабский трепет перед авторитетами — перед тем, что сказано в писании, что говорит такой-то отец церкви, что думает тот или иной древний мудрец.

А чем же заменить всю эту ветошь? Самостоятельной работой мысли, ответил Бэкон, беспощадной критикой всего, что отравляет разум и тормозит развитие науки; изучением фактов, наблюдаемых в живой и мертвой природе; проверкой этих наблюдений опытом. «Без опыта, без такой проверки, — говорит Бэкон, — нельзя ничего познать полностью».

Правда, этот ученый-францисканец не всегда под словом «опыт» разумел то, что разумеем сейчас мы. Но обычно его понимание опыта во многом совпадает с нашим пониманием. Об этом красноречиво свидетельствуют те страницы его «Большого труда», где он обстоятельно описывает свои опыты pi наблюдения над светом, где он блестяще, с поучительной простотой и ясностью объясняет своему читателю, как устроен человеческий глаз, из каких частей он состоит, как работают наши зрительные нервы. Читаешь эти страницы и минутами забываешь, что перед тобой сочинение, написанное чуть ли не семьсот лет назад.

Кабинет алхимика

Чтобы судить об удивительной прозорливости этого человека, послушайте, что говорит он о тех практических выводах, которые можно сделать из его наблюдений и опытов со светом. «Мы можем, — пишет Бэкон, — так отточить стекла и так расположить их между глазом и внешними предметами, что лучи будут преломляться и отражаться в намеченном нами направлении…

Благодаря этому мы могли бы на невероятно далеком расстоянии читать мельчайшие буквы…»

Хорошо известно, что не Рожер Бэкон изобрел лупу и подзорную трубу. Это было сделано позже другими. Но он уже был хорошо знаком на основании своих опытов с тем принципом, благодаря которому такие инструменты возможно было бы соорудить. Да и вообще острый ум Бэкона отличался поистине пророческим даром по части различных изобретений. Самые невероятные по тому времени конструкции возникали в его сознании, радуя его мыслью о том, что людям станет легче и удобнее жить, когда новые изобретения и конструкции воплотятся в жизнь. Бэкон горячо призывал к применению теории на практике. Пусть наука внимательно прислушивается к запросам жизни, требовал он, и, отвечая на эти запросы, совершенствует, украшает жизнь, делает ее приятнее.

Бэкон рассказывал с энтузиазмом о том, как необъятно способна наука обогатить жизнь, и горячо утверждал, что со временем она это обязательно сделает. Что ж! «Волшебные сказки» знаменитого францисканца ныне воплотились в действительность. Он говорил о стеклах, при помощи которых люди смогут «приближать к Земле Луну и Солнце» и будут видеть мельчайшие песчинки, — разве мы не имеем сейчас микроскопы и телескопы! Он предсказывал появление кораблей, которые будут очень быстро двигаться без гребцов, — и теперь мы имеем пароходы. Ему представлялось делом вполне осуществимым сооружение «повозок, которые двигались бы с чрезвычайной быстротой без животных», — и вот мы имеем железные дороги. Он мечтал о «летательных машинах, с помощью которых человек станет „как птица“, и об „инструментах“ для прогулки на глубине рек и морей без опасности для человека», — мечта эта также осуществилась: у нас есть самолеты и дирижабли, водолазные колокола и особые костюмы для прогулок по дну морскому, есть и подводные лодки…

Счастлив тот, кому выпало на долю быть таким прозорливым предсказателем; счастлив даже тогда, когда личная жизнь отравлена гонениями и страданиями. Ибо ему знакома радость творчества, сопряженная с глубокой думой о судьбах человечества и с теплой любовью к грядущим поколениям. Такая дума и такая любовь поддерживали жизнь сурового с виду, но великодушного сердцем Бэкона.

Прошло десять лет. Бэкона освободили. Но недолго привелось ему пользоваться свободой. Год спустя начались новые гонения. Клевета росла, как снежный ком. Болтовня о связях с сатаной и занятиях колдовством не прекращалась. Церковные власти поощряли невежественную толпу, хотя и знали, что все эти разговоры — пустой навет, не больше. Но им, как сами они заявляли, «не нравились подозрительные новшества, которые Бэкон вводил в науку»; их доводили до бешенства его нападки — злые, убийственные — на церковь и ее ученых.

А Бэкон обрушивается на церковь в своих сочинениях о магии. Природа, говорил он, управляется своими, естественными силами, и ни в каком пособничестве дьяволов и колдунов ни она, ни человек не нуждаются. Изучая природу и ее законы, человек получает власть над ней и пользуется ее силами для своего благоденствия. «Вы же, — продолжает он, обращаясь к церкви и ее слугам, — называете делом дьявола мои произведения только потому, что они недоступны вашему уму. Только по этой причине духовные ученые и невежественные богословы гнушаются ими, как порождением магии, и считают изучение моих трудов делом, недостойным христианина».

Церковь снова бросает Бэкона в тюрьму, на этот раз на целых четырнадцать лет. А он не падает духом, продолжает энергично работать и, как только представилась к тому малейшая возможность, пишет новый труд — «Свободу философии», в котором снова мечет громы на католическую церковь и столь же ненавистных ему князей и баронов.

«Везде, — гневно восклицает он, — с самых верхов царит полнейшая испорченность… Нравы там развратны, царствует гордыня, процветает стяжательство, зависть гложет людей, роскошь позорит папский двор… Все духовенство предано суете, роскоши, обжорству… Князья, бароны, рыцари притесняют, грабят друг друга, разоряют своих подданных… Народ ненавидит их и, где только может, выходит из повиновения…»

Могли ли простить Бэкону эти правдивые и звучащие негодованием речи?

Четырнадцать лет тюремного заключения подточили здоровье Бэкона, но он до конца дней своих остался непримиримым противником церкви, стойким защитником науки и истины.

Гонения не прекратились и после его смерти. Сочинения его были пригвождены цепями на самых высоких полках в библиотеке францисканского монастыря в Оксфорде, где жил он, и пролежали там целые столетия под толстым слоем пыли. Нет, однако, худа без добра: пусть приковали творения Бэкона, пусть предали забвению; возможно, что это именно и спасло их. Покрытые вековой пылью, изъеденные насекомыми, они сохранились в назидание далекому, благодарному потомству…

Два монаха — разные по складу ума и характера и по размаху дарования, но одинаково знаменитые.

Один — спокойный, умеренный в требованиях к людям, миролюбивый. Другой — полная противоположность ему: мятущийся, гневный, смело бичующий все, что возмущает его острый ум и тревожную совесть.

Оба они — убежденные энтузиасты знания.

Но один — «постепеновец»: любит свободу мысли, но не переходящую в дерзания; не прочь самостоятельно разбираться в явлениях природы, хотя и предпочитает знакомить читателя с чужими мыслями. Другой — бунтарь, горячий поборник самостоятельного изучения природы, творец новых идей, указующих людям пути к новой жизни.

И оба они все еще во власти некоторых идей и даже предрассудков своей эпохи, правда в неодинаковой мере. Но это неизбежно: иначе они не были бы людьми своей эпохи, XIII столетия…