ПЯТЬ ПРЕПЯТСТВИЙ

ПЯТЬ ПРЕПЯТСТВИЙ

Практикуя медитацию, человек развивает понимание Пяти Препятствий⁷ — как, столкнувшись с одним из них, исследовать его, понять его, принять его присутствие и научиться работать с ним. Иногда вы можете просто приказать препятствию уйти — и оно уходит; а иногда вам приходится позволить ему быть с вами до тех пор, пока его силы не иссякнут.

В нас живет много видов тонкой антипатии к тому, что неприятно, и мы не склонны к тому, чтобы быть очень уж честными по отношению к своим намерениям. Такова наша привычка — как только возникает нечто неприятное, мы стараемся отстраниться от него или уничтожить его. Пока мы ведем себя таким образом, у нас нет никакого самадхи или сосредоточения. Только при отсутствии этих Пяти Препятствий — или при отсутствии привязанности к ним — мы можем обрести какой бы то ни было мир в своем уме или сосредоточение в сердце.

Только в тот момент, когда одно из препятствий действительно возникает, мы можем проникнуть в его суть и получить прозрение. Может быть, вы заметили — вы можете ходить на эти беседы и получить глубокое понимание Дхаммы, но вы по-прежнему можете разозлиться, перепугаться или чувствовать желание. Когда возникает какая-нибудь реальная ситуация, вы не пребываете в осознанности; вы склонны противостоять, негодовать или просто судить.

Когда я был саманерой, я провел свой первый год в одном из монастырей на северо-востоке Таиланда. У меня не было никаких иных обязанностей, кроме как просто жить в маленькой хижине. Каждый день монахи приносили мне пищу, и, поскольку я не понимал по-тайски, а никто другой не знал английского, мне не приходилось ни с кем разговаривать. Ничто особо не беспокоило мои чувства, так что они были отрешены от внешнего мира и я обнаружил, что становлюсь очень спокойным — действительно, настолько спокойным, что я достигал высоких состояний блаженства и экстаза. Я сидел на крыльце моего маленького кути и мои глаза переполнялись слезами любви к кусающим меня комарам. Я мог предаваться отвлеченным размышлениям о «всех существах, пребывающих повсюду» и ощущать к ним великую любовь. Я даже прощал своих врагов и тех, кто в прошлом причинял мне страдания. Я мог наслаждаться этими высокими чувствами ко «всем существам» — в основном из-за того, что мне не приходилось вместе с ними жить.

И вот однажды мне пришлось поехать в местное управление внутренних дел, чтобы продлить свою визу. Мне нужно было совершить путешествие в городок Нонг Кхай, стоящий у переправы через реку Меконг близ границы с Лаосом. Поскольку я пребывал в этом новом состоянии повышенной чувствительности, идя по городу, я мог видеть все гораздо более ясно, чем прежде. Я видел печаль и боль на лицах встречных. А потом, войдя в здание управления, я почувствовал, как передо мной опустился железный занавес ненависти. Позже я узнал, что главный монах провинции приказал чиновникам выдать мне визу. Это было не совсем законно, так что чиновники попали в неловкое положение. По этой причине они относились ко мне с явной неприязнью и совсем не хотели бы поставить штамп в мои документы; это очень смущало меня, пребывавшего в высоком состоянии осознанности. Мое чувство великой любви ко всем существам стало очень быстро затухать.

К тому времени, когда я возвратился в монастырь, мой ум находился в полубезумном состоянии. Я ушел в свой кути и потратил следующие три дня на то, чтобы просто успокоиться от всего того, что поднялось в моем уме за это часовое посещение управления внутренних дел.

Несколько месяцев спустя я очень полюбил уединенную жизнь. В ней есть что-то очень романтичное. Вы пребываете в таком мирном устроении, когда не сталкиваетесь с человеческими несчастьями и когда их действия не раздражают ваши чувства! Сама природа умиротворяет — очень приятно жить среди природы. Даже комары, которые могут показаться вам чудовищно назойливыми, далеко не так назойливы, как люди. На самом деле нужно гораздо меньше опыта, чтобы жить с комарами, чем чтобы жить с другим человеком.

Я очень привязался к этому образу жизни; но через пару месяцев мне пришлось отправиться в Бангкок. Я помню, как я сидел в поезде, отъезжающем из Нонг Кхая в столицу. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Я просто сидел, погруженный в свои высокие мысли о помощи всем существам, о том, чтобы посвятить свою жизнь их благу, о Дхамме и о Будде. Я был весь охвачен состоянием блаженства. «Что за чудное состояние!» — думал я. Шумный, путаный и неприятный город отплатил мне за все это; уже через полчаса мой ум пришел в ужасное смущение.

После этих случаев я начал видеть, что путь к пробуждению не в том, чтобы закрыться от всего неприятного, но, скорее, в том, чтобы научиться понимать все то, что кажется нам неприятным или тяжелым. Те или иные условия предназначены для того, чтобы мы учились у них. Неважно, насколько мы не хотим их присутствия, насколько мы хотели бы иного положения дел; так или иначе, они будут присутствовать в нашей жизни, пока мы не поймем и не превзойдем их.

Вскоре после этого моя отшельническая жизнь закончилась. Меня должны были постричь в бхиккху и я должен был жить с Аджаном Ча в таком монастыре, где я не смогу позволить себе роскошь аскетической практики. Мне придется жить в монашеской общине и исполнять свои обязанности, изучить все правила дисциплины, которые должны знать бхиккху, и жить под чьим-то началом. К тому времени я и сам желал все это принять; я понял, что это и было то самое, что мне нужно. Конечно, я больше не нуждался ни в каких экстатических состояниях блаженства, исчезающих, как только случится что-нибудь досадное.

В монастыре Ват Па Понг я встретился с навалившимся на меня не-прекращающимся потоком всяких досадностей, давшим мне возможность научиться работать с Пятью Препятствиями. Когда я жил в других тайских монастырях, то, что я был западным человеком, означало, что я мог ожидать всего самого лучшего. Я также мог отделаться от работы и других мирских забот, бывших обязательными для прочих монахов, сказав что-нибудь вроде: «Я сейчас занят медитацией. Мне некогда подметать пол. Пусть кто-нибудь другой займется этим. Я серьезный созерцатель!» Но когда я приехал в Ват Па Понг и народ стал говорить: «Он американец; он не может есть такую же еду, как мы», Аджан Ча ответил: «Придется ему научиться». А когда мне не понравилась хижина, которую мне выделили и я попросил другую, получше, Аджан Ча ответил: «Нет».

Я должен был вставать в три часа и ходить на утреннюю пуджу и медитацию. Также были чтения из винаи. Читали на тайском, которого я поначалу не понимал; но даже когда я стал понимать язык, мне было мучительно скучно слушать. Слушаешь о том, что монах, у которого прореха на рясе в стольких-то дюймах от края, должен зашить ее до заката, и все думаешь: «Я не за этим постригался!» Я запутался в этих мелочных правилах, пытаясь выяснить, где же дырка в моей рясе — в четырех дюймах от края или нет, так что должен ли я заштопать ее до заката? Или станут читать про подстилку для сидения, и монахам придется узнать, что ее кромка должна быть шириной в столько-то дюймов; и тут найдется монах, который скажет: «А вот я видел подстилку с другой кромкой!» И между монахами завяжется настоящая дискуссия об этой каемочке. «Давайте говорить о серьезном», думал я, «о важных вещах, таких, как Дхамма».

Когда дело дошло до мелочей повседневной жизни с людьми разных и различных темпераментов, проблем и характеров, чьи умы не обязательно были так же вдохновенны, каким когда-то казался мой ум, я почувствовал себя очень подавленным. Тогда я и столкнулся по-настоящему с Пятью Препятствиями. Выхода не было. Мне пришлось выучить урок, который они пришли мне дать.

Что касается первого препятствия — желания — вы удивитесь, узнав, какие виды оно порой принимает у монахов. Будучи мирянином, вы можете тратить свое время на поиски подходящих объектов наслаждения, но поскольку монахи живут в безбрачии и почти не имеют имущества, наше желание сосредотачивается на таких вещах, как рясы или чаши для милостыни. Нам позволено есть один раз в день, так что по отношению к пище может возникнуть сильное пристрастие или неприязнь. В монастыре Ват Па Понг нам приходилось соглашаться на любую хижину, которую нам выделяли, так что иногда вам везло и вы получали действительно хорошую, а порой — не такую уж. Но тогда вы могли наблюдать за неприязнью, возникавшей, когда вам давали что-то, что вам не нравится, или удовольствие, когда вы получали что-то, что вам нравится.

В первые несколько месяцев я был одержим мыслями о рясе — о цвете рясы, верите или нет. В том монастыре, где я жил раньше, носили рясы яркого оранжевого цвета «вырви глаз» — а это был «не мой цвет». Когда я приехал в Ват Па Понг, там носили рясы темно-желтого или коричневатого цвета, и во мне выросло великое желание таких одежд. Поначалу мне не давали такую; приходилось ходить в «вырви глаз» оранжевой рясе, и мне очень хотелось заполучить новую рясу большого размера. В Таиланде ряса никогда не приходилась мне впору, а вот в Ват Па Понге их шили по размеру специально для вас. Наконец, спустя месяц или около того, Аджан Ча предложил одному из монахов сшить рясу для меня, но тогда я стал одержим цветом материи. Мне не хотелось, чтобы она была слишком коричневая, но и слишком красная тоже не нравилась. Мне пришлось пережить столько печали и отчаяния, пытаясь подобрать правильный цвет рясы!

Хотя во второй половине дня нам не разрешалось ничего есть, виная допускает определенные послабления; одним из них был сахар. И вот я обнаружил, что стал невероятным сладкоежкой, хотя до того мне вообще не было никакого дела до сладостей. В Ват Па Понге раз в два-три дня вечером нам давали сладкое питье, и вот вы начинали предвкушать тот день, когда будут готовить чай с сахаром — или сладкий кофе. А иногда даже варили какао! Когда проносился слух, что вечером будет какао, никто больше ни о чем не мог думать.

В те дни сексуальные желания не были для меня проблемой, потому что моя страсть была направлена на сахар и сладости. Вечером я ложился спать и мне снились сны о кондитерских. Я сидел за столом, готовый поднести ко рту самое смачное пирожное, но я просыпался с мыслью: «Вот бы хотя бы кусочек!»

Перед тем, как попасть в Таиланд, я провел несколько лет в Беркли, в Калифорнии, где было вполне в порядке вещей «делать все, что пожелаешь». Там не было даже представления о том, чтобы подчиняться кому-нибудь или жить по каким бы то ни было правилам. Но в монастыре Ват Па Понг я должен был жить согласно традиции, которая мне не всегда нравилась и которую я не всегда одобрял, в такой ситуации, когда я не обладал совершенно никаким авторитетом. Я не имел ничего против того, чтобы слушаться Аджана Ча; я уважал его. Но порой мне приходилось подчиняться монахам, которые мне не особенно-то нравились и которых я считал низшими по отношению к себе.

В Ват Па Понге тайские монахи относились ко мне с изрядной долей критики, в то время как в прочих монастырях они меня постоянно превозносили. Они часто говорили: «Какой ты красивый!» Впервые в жизни я почувствовал, что безумно прекрасен! «А какая у тебя прекрасная кожа!» Им нравилась белая кожа, и хотя она у меня не так уж и красива на самом деле, но она действительно белая. Но вот в Ват Па Понге монахи говорили: «У тебя безобразная кожа с коричневыми пятнами». Тогда мне было тридцать с небольшим и я еще был чувствителен к процессу старения; и вот меня спрашивали: «Тебе сколько лет?», а я отвечал: «Тридцать три». А они изумлялись: «Правда? А мы-то думали, тебе по меньшей мере шестьдесят». Они критиковали меня за то, как я хожу, говоря: «Ты неправильно ходишь. Ты не пребываешь в осознанности, когда идешь». Я брал сумку — мне выдали сумку — просто швырял ее на землю и думал: «Это не так уж и значительно». Но монахи говорили: «Клади сумку правильно! Вот так берешь ее, складываешь, а потом вот так кладешь сбоку от себя».

То, как я ел, как я ходил, как я разговаривал — все подвергалось критике и осмеянию; но что-то заставляло меня держаться и крепиться. На самом деле я научился тому, как соответствовать традиции и уставу — а на самом деле это заняло не один год, потому что во мне постоянно жило сильное сопротивление. Но я начал понимать мудрость дисциплины винаи, которая вовсе не так явна, когда просто читаешь тексты винаи. Когда у вас есть какое-то мнение о традициях и о самой винае, вы можете подумать: «Это правило необязательно». И вы можете потратить несколько часов своего дня на то, чтобы найти рациональное подкрепление своему мнению, говоря: «Сейчас двадцатый век, эти вещи уже не нужны». Но вы наблюдаете, как в вас разрастается недовольство и спрашиваете себя: «Это и есть страдание?» Вы наблюдаете за своей реакцией, когда вам хочется, чтоб вас поправили, покритиковали или похвалили.

С годами в вас развивается равностность. Вы обнаруживаете, что гнев, раздражительность и неприязнь начали затухать. И когда ваш ум больше не клонится к тому, чтобы пребывать в неприязни, вы начинаете ощущать некоторую радость и мир в своем уме.

По мере того, как во мне росло доверие к практике и к учителю, а затем и к монастырю, я в какой-то степени стал одержим привязанностью к ним. Я не мог видеть в них ничего ошибочного и чувствовал, что это нечто такое, что обязаны делать все. Люди приходили в монастырь и я чувствовал, что обязан обращать их. Могу понять, как чувствуют себя миссионеры. Вы чувствуете сильное вдохновение, сильную привязанность к чему-то, что помогло вам и дало вам счастье и прозрение. Вы чувствуете непреодолимую потребность всем об этом рассказать, хотят они того или нет.

Все было в порядке, пока приезжавшие в монастырь западные люди соглашались со мной. Это было чудесно; я мог вдохновлять их, а они чувствовали такую же преданность, и так мы подкрепляли друг друга. Мы могли собираться и беседовать о том, что наша традиция и наш учитель самые лучшие, и о том, как мы обнаружили нечто замечательное. Но с неизбежностью в монастырь должен был приехать какой-нибудь отрицательный американец или англичанин, не вписывающийся в эти рамки.

Это и приключилось на пятом году моей монашеской жизни, когда приехал один американец, посещавший чаньский центр в Сан-Франциско. Он принялся находить ошибки в Аджане Ча, в монастыре Ват Па Понг, в буддизме Тхеравады, в винае — во всем. Он был весьма образованным человеком, и уж конечно у него был обширный опыт хождения от одного учителя к другому, из одного ашрама в другой, из одного монастыря в другой — и везде он находил ошибки! Так что это заронило сомнение в умы: «Может быть, есть лучший путь, более быстрый путь? Может быть, Аджан Ча — старомодное ничтожество?» В Индии был один учитель, проводивший курсы медитации, на которых люди «почти мгновенно становились сотапаннами».⁸ «Не знаю — я уже сотапанна или пока еще нет? Если бы учитель пришел и сказал мне, если бы он проверил меня, было бы поистине чудесно знать, насколько ты продвинулся в практике медитации».

А вот Аджан Ча ничего бы тебе не сказал. И вот я почувствовал, как во мне появилась сильная неприязнь к этому американцу; я почувствовал потребность разорвать на кусочки любую иную разновидность буддизма, любого иного учителя, всякую возможную альтернативу. Я стал очень критичным, и всякий раз, как кто-нибудь говорил: «Я знаю лучшую систему», я немедленно — вместо того, чтобы послушать, почему же она лучше — принимался искать все возможные аргументы, чтобы доказать, что она хуже. Итак, во мне появилась привычка отвергать других учителей и другие традиции. Но это не принесло мне радости. Я начал видеть страдание в постоянной необходимости что-то защищать и отвергать все, что угрожает безопасности, которую вы находите в своей привязанности.

Если вы не понимаете по-настоящему сомнение, природу неуверенности в вашем собственном уме, она полностью захватывает вас, и когда кто-то говорит: «Я знаю лучший путь, более быстрый путь», вы начинаете сомневаться: «Может быть, и вправду есть лучший, более быстрый путь?» А потом вам описывают этот лучший путь в очень разумных категориях и вы думаете: «Что ж, да, может быть так и надо». Но если вы привязаны и верны своему учителю, вы думаете: «Этого я делать не могу — лучше медленно, но надежно, тише едешь — дальше будешь». И вот вы принимаетесь опровергать любого, предлагающего вам лучший или более быстрый путь.

Но что важно понять, так это сам сомневающийся ум. Я увидел, что мое дело — не решать, какой лучший или самый быстрый способ что бы то ни было делать, а понять свою собственную неуверенность. И вот я начал исследовать состояние ума, возникающее, когда в мой ум зароняли сомнение, и спустя некоторое время я начал принимать любой вид сомнения, взирая на него как на изменчивое явление, зависящее от условий.

Однажды, когда я был в Бангкоке, люди сравнивали разные религии, и я старался быть очень терпимым и соглашаться с тем, что все религии равно хороши, даже хотя я и не думал так на самом деле. Я все время старался сказать что-нибудь доброе, о том, что цель одна и та же, и что мы должны любить христиан и стараться развивать метту ко всем христианам. Но на самом-то деле я чувствовал, что буддизм лучше! однажды я забеспокоился, подумав: «Что, если кто-нибудь спросит тебя: “Какая самая лучшая религия?” Что ты ответишь? Что ж, “Буддизм”, вот что я отвечу». Внезапно мне стало совершенно ясно, что это — всего лишь мнение, а мнения — это не постоянные условия — они лишену сущности и вам нет нужды иметь какое-то мнение или верить в него. Мне нет нужды быть авторитетом, тем, кто говорит, что это лучше, чем то. И я больше не чувствовал никакой обязанности думать об этом или пытаться в этом разобраться. Стало ясно, что все, что мне надо — это осознавать желание знать и способность сказать «это лучше, чем то».

А вот еще случай. Несколько лет назад меня обуяла ревность. Поскольку я был старшим монахом, я чувствовал, что должен подавать пример совершенного поведения, и я начал ревновать, когда хвалили других монахов. Кто-нибудь говорил: «Такой-то монах лучше, чем Сумедхо», и я чувствовал, как в моем уме возникает мощное чувство ревности. Это своего рода дух соперничества, когда вы ощущаете, что всегда должны держать марку перед другими. Но тут я обнаружил, что ревность мне нравится; это было крайне неприятное условие. И вот я стал стараться подавить ее. Я принялся практиковать мудиту.⁹

Когда кто-нибудь говорил: «Этот монах лучше, чем Сумедхо», я повторял сам себе: «Ну разве это не чудесно — он лучше меня», или: «о, как я рад за этого человека, он куда как лучше, чем я». Но я по-прежнему чувствовал ревность! Тогда я понял, что надо присмотреться к этой эмоции, и что проблема заключалась в том, что я постоянно пытаюсь от нее избавиться. Я решил познакомиться с ней поближе; я принялся сосредотачиваться на ревности и размышлять о всем, что только может вызать чувство ревности. Я все вглядывался и вглядывался в чувство ревности, просто наблюдаа за его изменчивой природой, и спустя некоторое время оно начало затухать. Когда исчезли антипатия и неприязнь, я смог увидеть, что это — всего лишь естественно обусловленное явление ума и что оно лишено собственной сущности.

Сонливость или умственная вялость — еще один хороший учитель, появляющийся, когда вы больше не испытываете вдохновения от своей монашеской жизни. Когда вы только что постриглись, вы чувствуете великое вдохновение — по крайней мере, так было со мной — и полны энергии. Но затем вы замечаете, что ваш ум изрядно приуныл. Вы начинаете засыпать во время медитации или бесед. Вы сидите и сосредотачиваетесь на вялости, просто попуская своему уму войти в это состояние, не делая никаких усилий, или стараетесь противостоять этому расслабленному состоянию.

По полнолуниям и новолуниям у нас в Таиланде был обычай сидеть в медитации всю ночь до рассвета. Поначалу я, будучи типичным американцем, проникнутым духом соперничества, старался выглядеть молодцом на фоне прочих. И вот я сидел, напряженным усилием воли заставляя себя держаться всю ночь. Я видел как одни тайские монахи клюют носом, а другие едва не падают на пол, и во мне возникала тщеславная мысль: «А я-то лучше! Я не позволю себе сдаться сонливости или вялости». Но спустя некоторое время сила воли угасала, и я обнаруживал, что и сам клюю носом и шмякаюсь лицом об пол! Я чувствовал неприязнь к этому состоянию ума и усилием воли не давал себе заснуть.

Поступая так, вы замечаете, что приходите в такое состояние, когда перестаете понимать, что происходит, и у вас начинаются галлюцинации. Тогда я стал размышлять об этом препятствии — если это нечто, что вам не нравится, то в этом-то и заключается проблема. Пытаться избавиться от чего-то нежеланного — это дуккха. И вот я подумал: «Я просто приму это; я буду исследовать чувство сонливости и вялости». Даже хотя я и думал, что засну и опозорюсь перед всеми прочими монахами, я обнаружил, что можно сосредоточиться на самом ощущении сонливости. Я наблюдал ощущения вокруг глаз, телесные ощущения, состояние ума и мое привычное сопротивление этому состоянию. Таким образом это препятствие вскоре перестало составлять для меня проблему.

В нашей жизни мы обретаем мудрость, когда понимаем явления, которые переживанм здесь и сейчас. Вам нет нужды делать что-то особенное. Вам не нужно испытывать все возможные виды крайней боли для того, чтобы превзойти боль. Той боли, что присутствует в вашей повседневной жизни, достаточно для пробуждения. Все эти чувства — голод и жажду, беспокойство, ревность и страх, алчность, желание и сонливость — мы можем рассматривать как учителей. Вместо того, чтобы отвергать их, говоря: «Чем я заслужил это?», вам лучше сказать: «Большое спасибо. однажды я извлеку из этого урок; а лучше бы сделать это прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик».

Постижение, брахман, очищается нравственностью, нравственность очищается постижением; где нравственность, там и постижение, где постижение, там и нравственность; у нравственного — постижение, у постигающего — нравственность; нравственность и постижение считаются лучшими в мире.

Сонаданда сутта, 22