Аще хощеши инок быти…

Аще хощеши инок быти…

…Бросить имя свое, даже имя свое,

Как бросают игрушку разбитую дети…

Р. М. Рильке [459].

Он – инок. Он – Божий…

Георгий Иванов.

Действительно, монашество вслед за мученичеством стало свидетельством сверхприродной сущности христианства, изъявлением свободы от сладких земных пут, которыми князь мира сего дерзнул соблазнять и Самого Спасителя. Человечество, как ни горько это признать, послушно приняло его посулы: превратить камни в хлебы – значит отвергнуть пот лица и предпочесть аскетическому и творческому усилию научно-технические средства решения экономических проблем; броситься с храма в расчете на сверхъестественное вмешательство – символ падения вниз, бесстыдства в хищном желании овладеть украденным знанием, подменить молитву магией и окончательно отставить Бога; а поклониться, признав власть сатаны, – не холопская ли готовность, закрыв глаза на религиозные и нравственные принципы, объединяться, вверяясь Евросоюзу, мировому правительству, общему рынку ради сглаживания международных антагонизмов и, как уверяют, всеобщего мира и безопасности [460].

Чудо, тайна и авторитет отвергнуты Христом, но не миром; история совершается так, как совершается: теперь даже из России, даже православные, даже священники, даже монахи – как некто, оправдываясь, объяснил, «устав страдать» – тянутся на ПМЖ в лучезарные края, где священна лишь частная собственность, но на гладких лицах политкорректные улыбки и царит полное единомыслие в дружном стремлении к сытости, удовольствию и комфорту.

Христиане приоритет материального благополучия и процветания всегда считали опаснее Нерона. Еще во II веке святой мученик и философ Иустин упоминал о евангельском эпизоде, когда приступил к Нему искуситель [461], как прообразе борьбы каждого христианина: «мы те, имже диавол противостоит всегда противящийся» [462]. Монахи из крепких объятий государства рвались в пустыню воинствовать со Христом против той же тьмы. Три обета соответствуют трем искушениям Господа и имеют целью отвергнуть диктат плоти и обрести свободу от житейских попечений [463].

Патерики не сообщают о постригах древних отшельников; преподобный Ефрем Сирин, обличая нерадивых, пишет: не думайте, что туго подпоясаться и влачить за собой одежды значит уже монашествовать; можно предположить, что ключевым событием считалась торжественная церемония облечения в священные монашеские одежды: рясу (хитон, власяницу), мантию и камилавку (клобук) [464]. И животные меняют облик в соответствии со сменой своего одеяния, писал Тертуллиан, защищая свой pallium, плащ, в язычестве признак бедности и низкого происхождения, а в раннем христианстве символ принадлежности к истинной философии [465].

Имело место как часть обряда и пострижение влас по образу крещения, заимствованное, вероятно, от назореев: священник в Иерусалимском храме, совершая обряд очищения, состригал волосы, накапливающие, удостоверено наукой, информацию, и их сжигали, в знак отвержения греховного прошлого. В древности и у нас на Руси поступали так же, а иногда инок делал себе из состриженных волос пояс [466].

В киновиях на первых порах, по-видимому, давали клятву верности, единый обет вообще монашества, подразумевавший все три: преподобный Антоний уже учил о послушничестве, отречении от собственности и чистоте; несколько позже Василий Великий высказывает пожелание, чтобы мужи приносили ясный обет девства, а прежде само причисление к монахам молчаливо подразумевало безбрачие [467]. Об ученике Иоанна Мосха Софронии (VI век) уже точно известно, когда, где и кем он пострижен. Однако чин пострига в его нынешнем виде явился много позже, когда монастыри сделались многолюдны и из пустыни перенесены в города и селения [468].

Перемена имени также имеет основание в Евангелии: Господь по праву Хозяина вселенной нарекает Симона Петром, камнем, а Зеведеевых братьев не менее говорящим званием сыновей грома [469]; Савл (Саул – желание) преобразован в Павла (дивный, избранный) [470]; имя выражает отличительное смысловое ядро личности [471]; верно сказал поэт: «а ну-ка Македонца или Пушкина попробуйте назвать не Александром! [472]». Изменение имени несомненно подразумевает изменение, преображение бытия именуемого, начало новой жизни: Антоний Великий имел откровение, что грехи его от рождения изгладил Господь, отсчет ведется с того времени когда сделался он иноком и дал обет Богу [473].

Выбор имени принадлежит настоятелю (настоятельнице) или совершителю пострига, однако совсем не случаен, и все знают: указание приходит с небес как знак избирательного сродства со святым, чье принимаешь имя, покровительства именно этого святого и подражания именно ему [474]. Мать И., помнится, опечалилась, вызнав от игуменской келейницы планируемое ей совсем, по ее мнению, мирское имя, и вот, настоятельницу разбудила среди ночи неодолимая мысль назвать ее совершенно иначе.

Постриг не является таинством; признать это трудно : «что чувствовал я, не поддается описанию… ночь по пострижении провел в храме в неописуемом восторге и восхищении… в душе словно музыка небесная играла… что-то нежное-нежное, бесконечно ласковое, теплое, необъятно любвеобильное касалось ее, и душа замирала, истаивала, утопала в объятиях Отца Небесного…» [475].

Не обладая той же способностью облекать эмоции в слова, любой, вероятно, согласится с ними и сказанным в заключение: «я спокойно, без всякого трепета и волнения, пошел бы на смерть, на казнь… так отрешен был я в это время от тела!» [476]. Такие переживания несомненно порождаются Божией близостью, это дар Его благодати, укрепляющей душу великой силой.

Чин пострига невыразимо прекрасен; белая власяница, непокровенная глава, носки вместо обуви символизируют наготу нищего, заслоняемую мантиями сопровождающих, предидущих два два … свечи в руках… тихое пение – и какие слова! «объятия Отча отверзти ми потщися…»; медленное движение от западных дверей к солее, прерываемое тремя падениями ниц; в некоторых монастырях не идут, а ползут, троекратно замирая простершись крестом, лицом в пол … и, наконец, царственное уверение с амвона: «Бог милосердый, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блудного сына приемлет тя кающегося…».

Современное сознание с трудом вмещает величественную простоту вопросоответов, церковнославянскую языковую конструкцию – кальку греческого Genetivus Absolutus: ей, Богу содействующу; постриженики, волнуясь, перевирают, путают их, особенно женщины: растрогавшись, плачут, боятся ошибиться, пугаются бросаемых ножниц – но в результате ощущение собственного недостоинства и даже ничтожества достигается вполне; что же касается смысла, он понимается много, много позже, и долго – всей последующей жизнью.

Чин монашеского пострига насыщен армейской терминологией: монах подобен воину, идущему на брань [477]; мантия именуетсяброня правды, клобук – шлем спасения, четки – меч духовный, крест – щит веры от стрел лукавого: «брат наш… оболкся есть во вся оружия Божия, во еже мощи ему победити всю силу и брани начал и властей и миродержителей тьмы века сего, духов злобы поднебесной» [478]. Все термины заимствованы из шестой главы послания апостола Павла к ефесянам, соответствующий отрывок из которого и читается в Последовании малого образа, еже есть мантия.

Образы, ассоциированные с воинским служением, с самого начала глубоко укоренились в лексиконе Церкви: к церковным Таинствам в раннехристианском обиходе применялось латинское слово sacramentum (солдатская присяга); язычников ранние христиане называли pagani – заимствовав у римских солдат словечко, предназначенное для штатских, способных дезертировать в минуту опасности. Предательство Иуды приравнивалось к воинской измене, а понятия «верующий» и «верный» обозначались одним и тем же словом, и по-латыни (fidelis), и на греческом (pist)oq) [479]. «Благоугождайте Тому, для Кого воинствуете вы, от Кого и получаете содержание. Пусть никто из вас не будет перебежчиком. Крещение пусть остается с вами, как щит, вера как шлем, любовь как копье, терпение как полное вооружение…» [480].

Различные украшения иереев и иерархов, даруемые римскими императорами по подобию степеней военачальников, также знаменовали непрестающую битву с врагом. Понятие militem Christi – воин Христов – стало навеки званием всякого подвижника, истинного христианина, а монашество и вовсе именуют церковным войском, гвардией духовенства, авангардом Христова воинства;братия не случайно всё чаще склоняют как собирательное, по типу гвардии, хоть и звучит неуклюже: «братия пошла на молебен». В церковнославянском более принят вариант множественного числа, например в «Требнике монашеском»: братия вси исходят в притвор… братиям же рекшим… братия поют…

Форма также отличает монахов как людей долга, поставленных на служение Богу; форма выделяет ратников, участвующих в космической войне с силами зла на стороне Бога; цель иноческого служения – битва с диаволом, которую, правда, приходится вести чаще всего на поле собственного сердца. Демобилизация не предусмотрена: постриг нельзя зачеркнуть ни женитьбой, ни переменой намерений [481]; отказ от чести монашества сулит постыдную участь навсегда отверженного Исава [482].

Бегство равносильно дезертирству: обетам предшествует обещание пребыть в монастыре сем даже до последнего издыхания. Бывали и, вероятно, бывают исключения: путь у каждого свой, плюс к тому мы великие мастера усложнять его. Валаамский патерик рассказывает об иноке, который ушел из монастыря, успел в течение пяти лет жениться, похоронить жену и детей, и возвратился. Архимандрит Сергий (Бирюков, 1862 – 1925) поменял несколько обителей: начинал в Давидовой пустыни, четыре года провел в Троице-Сергиевой Лавре, четыре года в Новом Иерусалиме, и утверждал, что перемена места действует на него благотворно, он чувствует себя бодрее и даже щи кажутся вкуснее; правда, затем сорок лет он безвыходно провел в Александро-Невской Лавре.

Безответственность и лукавство извращают все порядки: иные понимают монашество как почетное звание, как декорированную привилегию, которой усердно домогаются, а получив, устраиваются со всеми удобствами вне обители, как в старой песне: «ах, если б нам служить на суше, а только б ленточки носить»; мир обожает этих ласковых, доступных и непременно прозорливых «батюшек» и «матушек», которые охотно принимают на совет всех желающих и выдают рецепты на все случаи с гарантией: «я помолюсь».

Кто спорит, бывает исход в монастырь по романтической ошибке, незрелости, глупости, с последующим разочарованием, переоценкой; да и демоны не дремлют и употребляют все средства [483], норовя вытолкнуть за ворота; преподобный Исаакий, до пострига Иван, как-то прогуливался в Оптинском скиту вдоль забора и вдруг подумал: «ай махнуть через ограду?»; правда следующая мысль несколько отрезвила: «да уж если уходить, так ведь и ворота не затворены» [484].

Или взять банальную ситуацию, когда несостоявшиеся женихи или невесты, прослышав что отвергнутые ими возлюбленные в монастыре, внезапно снова вспыхивают страстью, отыскивают их и настойчиво предлагают руку и сердце… Но ведь раньше трех лет по уставу, да теперь уже и и в реальности обетов не спрашивают, есть время определиться, не доводя до мантии, но вот после, ради страшных обетований, принесенных владыце Христу, терпи досаду и укоризну, поношение и гонение до смерти [485].

Монахи, монахи… не оглядывайтесь назад! Вспоминайте жену Лотову! [486].