Нет нам дороги унывать!

Нет нам дороги унывать!

Радость, пламя неземное,

Райский дух, слетевший к нам!

Ф. Шиллер [716].

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

И. Бродский.

«На лицах их сияло дивное веселие, божественный некий восторг, какого не увидишь у других людей на земле… мы не видели ни одного печального лица…»; так пишет Руфин [717], пресвитер Аквилейский, посетивший Египет в 70-х годах IV столетия, о монахах обители аввы Аполлония, последователях Антония Великого. Сам основоположник монашества, по свидетельству святителя Афанасия Александрийского, ближайшего ученика преподобного, получившего по завещанию его милоть, никогда не бывал мрачен; посетители мгновенно узнавали его по сиянию чрезвычайно приятного лица, всегда спокойного и веселого от душевной радости [718].

В наше время подобное состояние духа встречается нечасто; всякий знает, например, по Пятидесятнице: праздничное расположение сохраняется в лучшем случае несколько дней, а затем вновь одолевают «страстные печали» (Блок), и жаль прошедшего Поста, с более созвучными сердцу воздыханиями о грехах и скорбными песнопениями. Грусть и горесть понятней и привычней; повод всегда найдется: обиды, неудачи, скучная еда, холод, жара, туфли жмут; можно всю жизнь проворчать, прохныкать, пророптать: того нет, сего нет, всё не так как хочется.

Большинство жителей нашей планеты хронически недовольно своей участью. В XIX веке философ Дюринг, известный получившим советское образование по Энгельсову Анти-Дюрингу, объяснял нравственную испорченность человечества разлитием в мире пессимистического яда жизневраждебных миросозерцаний; он имел в виду дарвинизм, борьбу за существование и последующие разрушительные теории, извратившие мышление в сторону зависти и подозрительности и обернувшиеся революциями, насилием, поруганием и деморализацией личности.

Преподобный Антоний питался преимущественно хлебом и водой, не лечился и никак не ухаживал за телом, никогда не мылся; жития его было 105 лет, и до самой смерти, к которой готовился, ликуя, будто возвращался в родной город из чужого, он сохранил крепкое здоровье, прекрасное зрение, не потерял ни одного зуба, работал руками, ходил на своих ногах. По мнению врачей, мрак и отчаяние приносят организму больше вреда, чем самый тяжелый физический недуг; легко прикинуть, сколь губительно воздействие уныния на душу.

Широко известна старинная притча о двух монахах, одинаково согрешивших во время поездки в город; один после падения неутешно терзался, в конце концов покинул пустыню: а!… все равно не спастись! – предался пороку, и, докатившись до грабежа с убийством, был казнен без покаяния; другой же начал опять с нуля, подвизался, достиг святости и прославился чудесами.

Преподобный Феодор Студит выводил пессимизм непосредственно из пороков: темен как ночь гордец, сластолюбец, бездельник, клеветник и бесстыдник. Любое беззаконие подлежит покаянию и разрешается милостью Божией, но уныние превосходит все грехи, потому что заслоняет Христа, подобно туче, скрывающей солнце, и становится сатанинской ловушкой, сея сомнение.

Некоторые, придя в Церковь, почему-то считают подобающим христианину кисло-скорбное обличье и опасаются не только смеяться, но даже улыбаться до обнажения зубов. Иные же подобно Гоголю воображают, что болезненная тоска, тяжесть и желание утопиться как нельзя лучше располагают к званию монаха; а после рукоположения отцы, отождествляя значительность сана с собственной значимостью, напускают ледяную неприступную солидность, и открывают рот лишь для того чтобы учить, обличать и наставлять.

Шутливость отнюдь не приветствуется: одного иеродиакона, назвавшего собачку Катавасией, обвиняли прямо в подрыве Православия. Зато, рассказывают случай в Греции, стоило подать на обед нашим строгим богомольным батюшкам вино, как натянутая обстановка разрядилась: пошли подначки, анекдоты и байки; под конец затянувшейся трапезы пышный архимандрит, забыв суровую важность, исполнял соло сережку ольховую, а остальные недружно подтягивали припев и смахивали ностальгические слезы.

Рассказывали также о паломнической группе из крупного монастыря, посетившей святыни италийские; монахи, известно, народ музыкальный; они самозабвенно распевали тропари поочередно всем святым, чьи мощи лежат в соборе Святого Петра; когда в заключение по-боевому грянули «Русь Святая, храни веру православную», в храм стянулись встревоженные карабинеры, но быстро разобрались, инцидента не случилось. По возвращении паломники в числе прочих впечатлений поведали отцу наместнику этот эпизод, а тот задумчиво без тени улыбки прокомментировал: «да-а… попробовали бы они у нас тут спеть… мы бы их на костер …».

Чувство юмора необходимо как воздух, особенно монашествующим, в качестве лекарства от спеси, угрожающей тем, кому дано так много [719]. Кто-то из писателей мельком заметил: «смешливый, как все монахи»; понятно, испокон века юмор присущ беззаботным людям, беднякам, тем кому нечего терять и некого бояться; судя по литературным произведениям, наивысшей способностью к остроумию обладают люди из низов, нищие, шуты, скоморохи, слуги, могильщики; злодеи совсем не способны к юмору: все скорби и грехи, писал Честертон, породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право власти [720].

Недаром большая часть церковных анекдотов, рассыпанных на православных сайтах в Интернете, посвящена монахам, всегда готовым посмеяться над собой; юмор обнажает дистанцию между мнимым, словесным благочестием и его действительным наполнением:

– Можно ли спастись? – вопрошает послушник.

– Практически невозможно, – отвечает о. Савва, – но попробовать стоит…

– С чего же начать?

– Позвони маме.

Юмор подмечает весьма распространенную неистребимую, на уровне инстинкта, склонность к суевериям: две инокини, возвращаясь со службы, замирают в нерешительности, т.к. дорогу перебежала черная кошка.

– Ну что вы такие маловерные, – урезонивает их третья, – плюньте через левое плечо и идите дальше!

Юмор исправляет в сторону живой действительности привычные обтекаемые понятия: некто, желая испытать христианское незлобие, ударил монаха по лицу; тот подставил вторую щеку и получил еще одну оплеуху, после чего сказал: «а третьей (щеки) у меня нет!» – и отправил безобразника в нокаут.

Юмор заставляет пересмотреть, насколько истинна нетрудная внешняя праведность:

В битком набитый храм входят двое в масках с автоматами:

– Кто хочет получить пулю за Христа, направо, прочие на выход!..

Когда остается несколько человек, объявляют:

– Ну вот, верующие в сборе, можно начинать богослужение.

Юмор сродни буйству Христа ради [721]; жители египетских пустынь скрывали добродетели, иногда даже скандальным поведением симулируя безумие или пороки. Сегодняшние подвижники следуют этой традиции, принижая аскетические достижения, действительные или воображаемые публикой: скажем, предлагают купить книгу об Иисусовой молитве, а монахи отвечают:

– У… это не для нас… где уж нам Иисусовой молитвой… нам бы в футбол погонять… [722].

Юмор высмеивает самовольно сделавшихся учителями [723], обнажая их идейную напыщенность, бурлящую по самому ничтожному поводу:

– Я ему про клонирование, – возмущается пожилой нервный мужчина, – ведь это же сатанизм, а он смеется: интересно ему, видите ли, что у них получится! я говорю, людям объяснять нужно, ведь не интересуются, не ходют на службы! а он говорит: «я и сам стоять не люблю!» [724].

Юмор прекрасное средство от бездумного ханжеского рабства привычным условностям:

– О, как я мечтаю, – сказал отец Афанасий другу… – чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого-нибудь убила… Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «батюшка, я в среду съела сардинку!» [725].

Юмор низвергает самодельные пьедесталы пользующихся начальственной должностью в личных целях:

– Батюшка, игуменью привез.

– Да ты что?!

Смотрит на нее и говорит:

– О, баба какая здоровая! Ты глянь-ка! Ну-ка, повернись! Да ты здоровая!

Она говорит: – батюшка, чего-то я болею…

– Врешь, зараза!

– Батюшка, я кое-когда просыпаю на службу-то идти…

– Лентяйка! [726].

Юмор разоблачает гордостную отрешенность и слепоту: один монах пришел к Илию Отшельнику и сказал ему:

– В миру я встретил человека, который был о себе очень хорошего мнения.

– Будь уверен, – отвечал ему Илий, – что когда у кого-то о себе очень хорошее мнение, то это единственное хорошее мнение, которое у него есть [727].

В неутешных обстоятельствах, принуждающих к отчаянию, юмор обладает свойством ослабить боль и придать силы жить дальше. Святитель Иларион (Троицкий) спросил прибывшего в лагерь игумена одного из монастырей:

– За что же вас арестовали?

– Да служил молебны у себя на дому, – ответил тот, – ну, собирался народ, и даже бывали исцеления…

– Ах вот как, даже исцеления бывали… сколько же вам дали Соловков?

– Три года…

– Ну, это мало, за исцеления надо было дать больше, советская власть недосмотрела…

Ситуация совсем не веселая, но наверняка и участники диалога, и все слышавшие его по меньшей мере улыбнулись и хоть на мгновение отключились от горя и тяжести, от сознания потерянной без всякой вины жизни, «пропадающей без дела и без пользы» [728], и вновь обрели человеческое достоинство. Тонущего в вязком болоте повседневного ужаса юмор словно выталкивает к свободе от подчинения животной природе, к свету от тянущего на дно закона самосохранения.

Юмор, конечно, не имеет ничего общего с иронией, интеллигентской болезнью «всё подвергать сомнению», будто бы возвышаясь над житейской сутолокой, а на самом деле скользя по ее поверхности, с одинаковым наигранным сарказмом воспринимая доброе и дурное; и уж безусловно хотя бы элементарный вкус не позволит гоготать над развязным анекдотом или поскользнувшейся старушкой.

Но «аскетические» старания ограничить или совсем искоренить смех обречены на неудачу, ибо человек есть существо смеющееся, как писал преподобный Иустин Попович в статье о своем друге, знаменитом сербском комедиографе Браниславе Нушиче [729], чьи пьесы, особенно «Доктор философии», с шумным успехом шли и у нас, в обход жестких рамок стерильного советского репертуара.

Природа смеха всегда остается тайной, уводящей в бездонные глубины личности, несомненно одно: смех расковывает, т.е. временно освобождает – от страха, напряжения, от играния роли, от судорожных корчей уязвленного самолюбия; верно, что Спаситель никогда не смеялся – но это потому, что, не имея греха, Он всегда оставался свободен [730].

Преподобный Серафим говаривал: презревший мир всегда весел, а печаль неразлучна со страстями; в пору послушания на клиросе он смешил и развлекал певчих, валял дурака, юродствовал, разгоняя усталость, которая, по его мнению, вызывает уныние. Преподобный Амвросий Оптинский смолоду умел расшевелить любое общество смешными экспромтами, неожиданными эпитетами; веселость не оставила его и на положении старца: изобретательно и талантливо, со стишками и прибаутками, которые так и сыпались, то ли из памяти, то ли сочиненные им самим, он находил путь к душе, замкнувшейся от смущения и стыда, не травмируя гордостного сердца, ибо «правда груба, хоть и Богу люба», а «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Любовь, говорил святитель Тихон Задонский, сыщет слова, которыми можно созидать ближнего [731].

В тех же целях применял неиссякаемый дар остроумия афонский старец Паисий.

Юноши сказали:

– Геронда, хотели чтобы ты здесь перед нашими глазами сделал чудо, чтобы нам уверовать в Бога.

Старец ответил:

– Подождите немного… вошел в келию, принес нож и сказал весело парням:

– Садитесь, ребята, в ряд, отрежу вам головы и приклею чудесным способом; только отодвиньтесь один от другого, чтобы не перепутать потом! [732].

Чуждый пафоса, он своевременной удачной шуткой мгновенно устанавливал контакт с кем угодно, и, добродушием и простотой завоевав доверие, затевал тогда серьезную беседу о самом важном.

Святитель Григорий Палама, комментируя совет апостола Иакова всякую радость имейте [733], разъяснял: автор призывает не к неощущению скорби, это невозможно; но богоугодное устроение души должно быть сильнее чувства скорби [734], как читаем на каждой утрени: возрадовахомся и возвеселихомся, во вся дни наша возвеселихомся, за дни, в няже смирил ны еси, лета, в няже видехом злая…

Житие преподобного Симеона Нового Богослова отразило один весьма злой период, когда, кажется, весь мир восстал на святого: братия покушались убить, архиерей искал уловить в ереси, синкелл неутомимо писал доносы, шесть лет таскали по судам, в конце концов вывезли на лодке за пределы обители и бросили зимой без теплой одежды и пищи у колонны осужденного дельфина. И вот, вполне сознав победу, одержанную безумием и завистью, преподобный без горечи воздает благодарность Богу, а позже письменно благодарит и гонителя за скорби, которые принесли гонимому славу, радость и венцы, наполнили веселием, возвели на вершину духовного знания и стопы ума утвердили на камне [735].

Один иеромонах, о. В., которого за выдающуюся смелость суждений менее образованные братия честят «немножко еретиком», говорит, что Господь его особенно любит, как мать ребенка-урода, и часто спрашивает: ну чего вы тусклые такие? Дурное настроение он считает оскорблением Бога: представь, ты подобрал калеку на помойке, помыл, обогрел, кормишь, поишь, всяко угождаешь, а он все равно недоволен, гундосит, дуется… этакий усталый хмурый гость на скверной земле, негодной для его спесивого величества…

И не надо оправдывать фанатичное угрюмство скорбью о грехах: совсем напротив, блудный сын, покаявшийся мытарь, вчерашний разбойник имеют гораздо больше оснований для радости, чем безупречные разумники, не вкусившие горечи падения и отвержения, не испытавшие боли и не знающие благодарности за избавление.

Греки начало Великого Поста по традиции отмечают простодушной детской акцией: запускают с высоких холмов воздушных змеев, символизирующих устремление к горнему и ликование о наступающей весне покаяния. «Если сокрушаясь, томя и бия себя, станешь ты каяться и плакать много, то не получишь никакой пользы, – утверждает преподобный Симеон Новый Богослов, – ибо Он есть радость и несогласен входить в дом, где печалятся и скорбят» [736].

Говорят, на Афоне веселость монаха служит критерием правильности его подвига; так видит и преподобный Макарий: радость – свидетельство воздаваемого за искренность утешения небесной благодати [737]. Что может огорчить монаха? обиды? скорби? смерть близких? всё зло, всё тленное земное просветляется сиянием высшего света, освящается ценностями небесными, становится поводом к осмыслению и ступенями к вечности.

Если можно говорить о христианском достоинстве, оно в том, чтобы не проливать соплей, жалея и оплакивая себя; в том чтобы не позволять сознанию в хаосе паники бессмысленно блуждать по стихиям мира; в том чтобы благодарить Бога за эту новую, умную, серьезную жизнь с Ним; в том чтобы смотреть вверх и не в себе искать ценности и опоры, а приникать к Источнику животворящему и живоносному; в том чтобы всегда верить: Господь милостив и значит всё к лучшему.