Человек как образ и подобие Божие. Сопоставление философских антропологий Сергия Булгакова и Николая Бердяева Р. Цвален

Человек как образ и подобие Божие. Сопоставление философских антропологий Сергия Булгакова и Николая Бердяева

Р. Цвален

В одной статье об о. Сергии Булгакове о. Александр Мень рассказывает, как в первом десятилетии XX века Булгаков «познакомился с Бердяевым. Они настолько подружились, что друзья в шутку их называли братьями Диоскурами, близнецами или Бергаковым и Булдяевым, – вот так они всегда фигурировали вместе, хотя темперамент и многое у них отличались»[626]. Несколько лет спустя, в письме от 7 июня 1933 г., прот. Сергий Булгаков напишет Николаю Бердяеву в ответ на его письмо по поводу пятнадцатилетия принятия священства: «Среди многих приветствий, мне большую и особую радость доставило Ваше, как радостью было 15 лет назад Ваше присутствие в Даниловском монастыре. Благодарю Вас и за Ваши дружеские строки, в которых слышатся мне как бы итоги нашего долгого совместного, никогда не сливавшегося, но всегда параллельного духовного пути. Но параллельные линии, не сливающиеся в Евклидовом пространстве, сливаются в за-Евклидовом пространстве, там, где “в доме Отца многие обители суть”»[627].

По словам Федора Степуна, они были философскими спутниками[628]. В самом деле, они вместе прошли путь «от марксизма к идеализму» и к христианству, на котором они пережили две русские революции и впоследствии жизнь в изгнании в Париже. В противоположность марксизму, «идеалистический манифест» утверждал абсолютное достоинство каждой личности. Булгаков и Бердяев основывали это убеждение на христианском вероучении. Для них христианство было учением освободительного, социалистического, творческого и – в полном смысле слова – революционного характера.

По этому поводу Бердяев выразился следующим образом: «Божественное в человеке не есть «сверхъестественное» и не есть специальный акт благодати, а есть духовное в нем начало как особая реальность. В этом мы сходимся с о. С. Булгаковым, несмотря на то, что он очень расходится со мной в учении о свободе, о творчестве и о зле»[629].

И для Бердяева, и для Булгакова одним из основных был вопрос о значении богоподобия человека. Этот вопрос волновал их на протяжении всей их жизни. Они верили, что сотворение человека в качестве образа и подобия Бога и Создателя, как свободной и творческой личности, делает человека достойным чего-то большего, чем позитивистское и материалистическое представление о человеке как производном эволюции, механистического прогресса, который обещает только материальное счастье будущим поколениям. Лишь в силу своей божественной сущности человек действительно может быть причиной глубоких внутренних и внешних, духовных и исторических переворотов и революций, ведущих то к добру, то к злу. И лишь в силу богоподобия он способен быть соработником Бога в синергийном процессе развития бо-гочеловечества. Случайное произведение природы к этому было бы не способно. В этом смысле Булгаков и Бердяев считают реакционными все те системы, которые рассматривают человека в качестве средства и угнетают его: такими системами могут быть, например, авторитарная церковь, самодержавное государство или некая будто бы революционная материалистическая идеология, в которой отдельный, ограниченный во времени человек остается ничтожеством.

Конечно, Булгаков и Бердяев не приняли ни революции 1917 года, ни ее идеологии. По причине того, что не хотели всецело принадлежать ни к левому, ни к правому политическому лагерю, они пытались бить противников их же собственным оружием и понятиями, используя такие выражения, как «революция духа»[630] или «революция в умах и сердцах»[631], и принимая их в свое христианское мировоззрение и антропологию. Понятие «революции» здесь важно в его узком смысле – как способность человека в силу его богоподобия как к внутреннему изменению и покаянию, так и к внешнему преобразующему творчеству в мире. И такое понимание является характерным для антропологий обоих мыслителей.

Бердяев и Булгаков подвергали критике не саму революцию, а ее нигилистический, разрушительный дух. Они же имели в виду некую творческую, возрождающую, воодушевляющую и прежде всего религиозную революцию.

Бердяев говорил о творческой революции духа,[632] и именно в таком смысле он хотел быть более революционным, чем так называемые революционеры[633].

«Человек был устроен бунтовщиком», – так говорит Великий инквизитор у Достоевского. Поэму Ивана Карамазова молодой Бердяев считает самым анархическим и самым революционным «из всего, что было написано людьми»[634]. И за это он глубоко уважал Достоевского. Подобно Иову, свободный человек в качестве образа и подобия Божия должен бороться с Богом: «Подымающийся во мне бунт против рабства, против необходимости, подымающееся во мне личное начало, моя честь, мое достоинство и есть то, что во мне от Бога, истинный образ и подобие Божье. Моя личность есть предвечный образ мой в Боге, который я волен осуществить или загубить»[635].

После революции 1905 года Бердяев начинает относить понятие революции только к внутреннему в человеке. «Только внутренняя революция, животворимая новым Духом, вечным Духом, не ведет к разложению, не сопровождается гниением, только такая революция – радикальна. Да победит эта великая революция и реакцию и разложение. Старая революция в России кончилась, старая реакция вызывает призраки, не пора ли начаться революции новой?»[636].

Но после 1917 года революция для него становится лишь отрицательным последствием человеческой свободы: «Революция есть роковая судьба человека, отпавшего от божественных первооснов, понявшего свою свободу как пустое и бунтующее своеволие. Революция определяется не внешними причинами и условями, она определяется изнутри. Она означает катастрофические изменения в самом первоначальном отношении человека к Богу, к миру и людям. <…> И те же пути, которые влекут отдельного человека к преступлению, влекут целое общество к революции»[637].

Булгаков тоже ждал революции. Он писал: «Но и историческое будущее России также стягивается в решении вопроса, как самоопределится интеллигенция в отношении к религии, останется ли она в прежнем, мертвенном, состоянии или же в этой области нас ждет еще переворот, подлинная революция в умах и сердцах»[638].

Но Булгаков не оставался на отвлеченном уровне философии. Он знал о необходимости изменений в политическом строе и в церкви, которые, по его мнению, всегда должны находиться в зависимости от внутреннего переворота и в этой связи требуют практической деятельности от всех христиан, особенно образованных, в политике, в церкви и в обществе.

«Нужно “покаяться”, т. е. пересмотреть, передумать и осудить свою прежнюю душевную жизнь в ее глубинах и изгибах, чтобы возродиться к новой жизни. Вот почему первое слово проповеди Евангелия есть призыв к покаянию, основанному на самопознании и самооценке. Должна родиться новая душа, новый внутренний человек, который будет расти, развиваться и укрепляться в жизненном подвиге. Речь идет не о перемене политических или партийных программ, вообще не о программах, но о гораздо большем – о самой человеческой личности, не о деятельности, но о деятеле. <…> Новые люди <…> будут, конечно, искать и новых практических путей для своего служения и помимо существующих программ, и – я верю – они откроются их самоутвержденному исканию»[639].

Призыв Христа к смирению был для него призывом не к пассивности и молчаливому подчинению, а к деятельности и, если нужно, даже к революции: «Революция, т. е. известные политические действия, сама по себе еще не предрешает вопроса о том духе и идеалах, которые ее вдохновляют. Выступление Дмитрия Донского по благословению преподобного Сергия против татар есть действие революционное в политическом смысле, как восстание против законного правительства, но в то же время, думается мне, оно было в душах участников актом христианского подвижничества, неразрывно связанного с подвигом смирения»[640].

Таким образом, Булгаков хотел показать, что христианство связано не с определенной политической позицией, а с активным соработничеством человека с Богом в богочеловеческом процессе в данный исторический момент.

«Ибо и Бог хочет в сынах своих иметь не пасынков, не рабов и не манекенов. Ему нужна не наша пассивность и лень, а наша активность, свобода и мощь»[641].

Если предположить, что человек и для Бердяева, и для Булгакова есть революционный образ и подобие Божие, то можно увидеть уже здесь интересное различие между двумя философами: для Бердяева положительное понятие революции развивается в отрицательное последствие свободы человека. По Булгакову же, революция всегда является сознательным моментом кризиса, где пока еще не решено, добрые или злые будут последствия. Это тонкое различие может послужить иллюстрацией того, что немецкий знаток Бердяева, Вольфганг Дитрих, сказал о разнице между Бердяевым и Булгаковым: Бердяев развивает трагически-пессимистический проект в идее свободы, Булгаков же – оптимистическую систему в идее Софии[642].

Важным для обоих мыслителей было новое видение христианства: христианство для них не было устаревшей религией, покрытой пылью, или, как у толстовцев, чистым нравственным учением и суровым аскетизмом, а чем-то гораздо большим: они были искренне увлечены богатством, красотой и радостью христианского мировоззрения. Именно в полемике с односторонностью толстовского учения они подчеркивали светлую сторону христианского вероучения. Бердяев, например, так говорил о богатстве христианского аскетизма:

«Христианский аскетизм всегда имеет в виду бесконечно богатый мистический мир, высшую ступень бытия. В моральном же аскетизме Толстого нет ничего мистического, нет богатств иных миров. Как отличается аскетизм бедняжки Божьего св. Франциска от толстовского опрощения. Францисканство полно красоты, и нет в нем ничего похожего на толстовский морализм. От св. Франциска родилась красота раннего Возрождения. Бедность была для него Прекрасной Дамой. У Толстого же не было Прекрасной Дамы. Он проповедовал обеднение жизни на земле. Ему чужда идея мессианского пира, которая мистически воодушевляет христианскую аскетику»[643].

Но и здесь видна разница между Бердяевым и Булгаковым. Если Бердяев говорит прежде всего о христианском богатстве иных миров, то Булгаков говорит также и о здешнем мире:

«И потому с новой силой мироутверждения, которую потеряло язычество, несмотря на свое миробожие, христианство привязывает к миру, научает любить жизнь, самую теплоту жизни. И замечательно, что и в евангельской истории чередуются оба этих мотива: мироотреченности и мирорадования, я готов сказать – жизнерадостности. Брак в Кане Галилейской, “исцеление и благотворение” всех приходящих, эта жалость к человеческому горю, к скорби отцов и матерей, сестер и братьев, и этот обед или ужин запросто у какого-нибудь бытовика, мытаря или фарисея, и это радование на цветы полей или на детское личико – о, сколько всего этого в Евангелии, что так мало мирится с суровой мироотреченностью. Свет и тени положены в Евангелии рядом и так же резко, как кладет их южное солнце, под которым оно проповедалось»[644].

Аскетизм для Булгакова не только средство познания самого себя, Бога и образа и подобия Божия в себе, но и духовный фактор развития культуры, общества и мира. Цель аскетизма в том, чтобы «ощутить свою свободу от железной необходимости или естественных законов и в этой свободе познать Бога»[645], и так как христианство – учение о спасении этого мира, оно делает человека ответственным и перед своим историческим делом[646].

В этом смысле образ человека у Булгакова оказывается даже более активным, творческим и революционным, нежели у Бердяева, который хотел быть более революционным, чем современные ему революционеры.

Таким образом, о различии между антропологиями Булгакова и Бердяева можно сказать, что оно заключается главным образом в обосновании и в последствиях понимания человека как образа и подобия Божия.

Для сопоставления антропологий Булгакова и Бердяева на основании нескольких текстов первой половины их творчества можно выделить следующие четыре категориальные структуры:

1) Человек и личность: Человек – образ и подобие Божие. Каждая личность единственна, наделена особыми качествами и талантами, но все равноценны перед Богом. Здесь Булгаков и Бердяев различаются в определении свободы, зла, в понимании смысла страдания и возможностей разума.

2) Человек и другие: Основанием человеческих отношений должен быть христианский завет любви к Богу и к ближнему, как к самому себе. Общество должно быть организовано согласно нравственному праву и долгу. Иерархия оправдана в отношении индивидуальных талантов и призвания людей. Общественный идеал у Булгакова воплощается в церкви. У Бердяева любые социальные учреждения всегда имеют принудительный и потому отрицательный характер. У обоих понимание власти очень различается.

3) Человек в мире: Человек призван к творчеству в мире. У Бердяева смысл истории относится к каждой отдельной личности и ее совершенствованию. Он остается на довольно отвлеченном уровне. У Булгакова каждый человек есть необходимая часть богочеловеческого процесса. Он все силы должен вложить в то, чтобы достоинство каждой личности как образа и подобия Божия было обеспечено в любой политической и общественной системе.

4) Человек не от мира сего: Перспективы человека не ограничены земной жизнью. Он находит утверждение своей личности в вечности и живет между двумя мирами. Значение религии и христианства у Булгакова и Бердяева различно. По Бердяеву, христианство есть прежде всего утверждение и оправдание личности в личности Христа. Однако его цель универсальное бытие, что является противоречием. По Булгакову, христианство есть не только религия личного спасения, но и истинное общение между людьми и историческая сила в богочеловеческом процессе. Если у Бердяева человек решается следовать за Христом и осознает самого себя, свою личность через Него, то у Булгакова именно Христос освобождает человека и открывает в нем существо духовно свободное.

Главное различие между Бердяевым и Булгаковым, или, используя выражение самого Булгакова, размежевание между их параллельными духовными путями, заключается в противоположности их мировоззренческих перспектив: Бердяев философским образом судит по человеку о Боге: «Если существует высшая природа человека, призвание к высшей цели, то существует и Бог, то есть вера в Бога. Если же нет Бога, то нет и высшей природы человека, то остается только социальный муравейник, основанный на принуждении»[647].

Бердяев предполагает, что у человека есть высшая природа, и поэтому Бог существует. Абсолютно свободный человек – это доказательство существования Бога. Поэтому Бердяев теряется в антиномии творческой свободы и тварности человека.

Булгаков же богословским образом судит по Богу о человеке. «Образ Божий в человеке надо понимать реалистически, как некоторое повторение, которое ни в каком случае не есть тожество с Первообразом, напротив, непреходимо от него отличается, но в то же время существенно ему причастно. Человек создан по образу и подобию Божию. Образ Божий дан человеку. Он вложен в него как неустранимая основа его бытия, подобие же есть то, что осуществляется человеком на основе этого образа, как задача его жизни»[648].

По Булгакову, свобода человека состоит не в тождестве с Первообразом, а в осуществлении своего образа и задачи. В этом контексте действие человека получает глубокий смысл: «Поэтому человек должен и сам уважать свое собственное делание, если сам Бог к нему призывает, наделяя талантом всякого в его собственной мере. И совершаемое творческим усилием каждого дня трудового, как и всей жизни, в конце ее приносит человек на суд Богу, говоря: “Господи, этот талант дал Ты мне, а вот другие таланты я приобрел на них”» (Мф 25: 20–30)[649].

Таково, порой даже революционное, соработничество человека и Бога у Булгакова.

Подводя итоги, можно сказать, что Бердяев прежде всего обращается к человеку как к образу и подобию Божию; Булгаков же пытается понять сам образ и подобие Божие через созерцание Первообраза.

Согласно Булгакову, они вместе шли путем антропологизма и богочеловечества[650]. Бердяев по этому поводу писал ему: «Я думаю, что у нас разные философии. Но это не есть религиозное разногласие»[651].

А еще раньше он писал: «Для христианства западного Вы представляли творческое движение мысли в русском богословии. Вы были обращены не только к христианству прошлого, но и к христианству будущего. Ваша деятельность требует еще справедливой оценки, которая, конечно, наступит»[652].

Бердяев был прав. Булгаков не получил пока еще достаточно справедливой оценки ни в западном, ни в восточном богословии и философии. У него мы находим незыблемую, обоснованную, а вовсе не наивную веру в способность человека осуществить свой образ и стать благотворным и любящим подобием Божиим. Этому учит Булгаков. И это то, что современному миру так необходимо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.