Наташа

Наташа в семье Кабаевых родилась в числе последних. Шел 1921 год. Бухая незакрытыми ставнями, февральская метель сердито выражала свое негодование по поводу родившейся, выстукивая: не-к-ста-ти!!!

Когда принесли крикунью, чтобы показать Екатерине Тимофеевне, она не поднимая головы, отвернула свое измученное, постаревшее лицо в сторону, проговорила:

— Можно было бы обойтись и без тебя! Однако, вглядевшись пристально в свое чадушко и узнав в приподнятом кончике носика свое, родное, добавила уже примирительно:

— Ну, уж если родилась, то живи, и на тебя Господь пошлет кусок хлеба, даст и свою судьбу.

В стране в это время еще не унялся огненный шквал гражданской войны, и люди никак не наедались хлеба досыта. Поэтому (и без того тесной) семье Кабаевых волей — неволей пришлось раздвинуться и принять в жизнь еще одного члена.

Так и росла она: без специального к ней внимания, без особой ласки; в семье каждый был занят своим делом. Поэтому часто, подолгу в доме раздавались неуемные Наташины вопли. Кто-нибудь, проходя, сжалится да и подойдет, либо поправит чепчик, вечно сползающий на глаза, и втолкнет на ходу, выпавшую "сосу" изо рта; кто удосужит минутной ласки да прицепит над глазами завалившуюся погремушку, или просто пальцами покажет "зайчика" да на ходу толкнет скрипучую Наташину люльку. Она была рада всякому вниманию. Конечно, больше всего ножонки и ручонки выражали трепет при появлении матери, когда она, накормив мычащих, кудахтающих и всяких приходящих, склонялась, наконец, с причитаниями над люлькой дочери. Терпеливо Наташа выносила всякие процедуры: поднятия ее за ножки, потом за ручки и, наконец, погружалась в блаженное наслаждение у материнской груди.

Вот так, между рук да мимолетных улыбок, и встала Наташа на ноги; а чем дальше, тем больше находила она для себя развлечений, тем меньше требовала за собой ухода.

Когда Наташе было 5–6 лет, в семье было совсем не до нее, тем более, что росли и внуки — дети старшего сына, к которым свекровь должна быть куда внимательнее, чем к седьмой дочери.

Гавриил Федорович очень часто был в разъездах по коммерческим делам своего производства или по делам Церкви.

Екатерина Тимофеевна с раннего утра до поздней ночи "не разгибая спины", едва управлялась с многочисленным хозяйством. Своя семья, да сноха с детьми, и полон двор всякой живности — требовали к себе своевременного ухода и внимания, а ведь ничто из перечисленного не проходило мимо ее рук.

Старший сын и остальные, все дни были заняты в мастерской производством продукции. Но Наташу ничуть не огорчало, что всем было не до нее. У нее был свой, если не круг, то лабиринт самых неотложных занятий. С утра поднималась она не торопясь, и сразу попадала под наблюдение и руководство племянника Володи (четырьмя месяцами старше ее), который, с чувством возложенной на него ответственности, брал Наташу за руку, и так они начинали свой обход. Конечно, не обходилось без того, чтобы малышка-тетя где-нибудь не заупрямилась или в чем-нибудь не ослушалась бы своего покровителя. Володя, в таких случаях, тащил ее за руку на разбор дела к Екатерине Тимофеевне, где иногда по-детски, гневно выражаясь, обвинял ее перед матерью.

Самым увлекательным для них была качка меда. Тут трудно отрицать необходимость детей, а еще труднее углядеть за ними, когда, во время минутной отлучки, их ручонки оказывались в медогонке. И хотя амбар, где Гавриил Федорович качал мед, располагался так, что доступ к нему был через единственный переулок, (так как через двор сердитая корова не пропускала никого), малыши все-таки, как пчелки, узнавали и проникали туда в самый разгар медокачки.

Конечно, они заглядывали и в мастерскую, где грохотали машины и откуда пахло, не совсем приятно, машинным маслом. Но там было не так интересно, тем более, что их старались, как можно скорее, выдворить оттуда.

Другое дело, когда Наташа с Володей добирались до речки, где сквозь заросли осоки красовались на разводье, среди широченных круглых листов, белые и золотисто-желтые кувшинки.

Особым наслаждением было сидеть тогда на бережку и наблюдать за шумной жизнью ее обитателей. А еще интересней, на отмели до устали плескаться руками и ногами в теплой водичке, собирая водоросли.

В столовой Наташа всегда сидела около папы, с правой стороны, а с левой — из-под его руки выглядывал рыжий, с белыми пятнами, замечательный кот. Во время обеда Гавриил Федорович часто наделял обоих своих любимцев лакомыми кусочками со стола, за что оба выражали ему, каждый по-своему, свою признательность.

На собрание Наташу брали всегда охотно, а наиболее памятным для нее осталось хлебопреломление.

— Мама! А почему маленьким нельзя есть тот хлебушек, что разносят, и пить из чаши? А когда же я буду участвовать в преломлении? — с любопытством засыпала маму вопросами Наташа. Екатерина Тимофеевна терпеливо объясняла ей:

— А вот вырастешь большая и будешь участвовать.

Любила Наташа и пение, поэтому спевки не пропускала. Она с любопытством наблюдала, как ее старший брат разучивал на скрипке с хором новые гимны. С раннего детства у нее особенно запечатлелись гимны: "Над Родиной нашей восходит заря", "Не тоскуй душа родная, не пугайся доли злой". Их любил Гавриил Федорович и, по воскресеньям, почти всегда заказывал их исполнение. Во время молитвы Наташа думала, что она тоже молится, и потому тихонько шептала: "Господь, я бедное дитя, я слаб, где сил мне взять, служить Тебе желал бы я, не знаю, как начать?"… Но собрания часто затягивались допоздна, тогда любящему папе приходилось свою спящую доченьку уносить домой на руках.

Неизвестно почему: может быть, потому, что Наташа была последней, а, может быть, по другой причине, но папа любил и ласкал ее больше, чем остальных детей, и часто, с увлечением, занимался с ней. Когда же выпадала такая пора, и она оказывалась на коленях у отца, то подолгу просиживала у него, слушая разные увлекательные рассказы: про Моисея в корзиночке и Иосифа в разноцветной одежде, Давида, Самсона и других Божиих людей. Тогда Наташа почему-то очень любила засыпать у папы на коленях.

Известным осталось только то, что эта любовь у Гавриила Федоровича сохранилась на долгие годы: и когда уже у Наташи родились и выросли дочери, и, когда она сама достигла преклонного возраста, он, дожив до глубокой старости, по-прежнему, с нежностью и лаской обнимал ее и также ласково произносил ее имя.

Так прошли у Наташи семь безответственных и беззаботных лет. В 1928 году, неожиданно для всех, семья Кабаевых переехала в город, и там ее отдали учиться в школу.