Содом

Содом

Павел встал немного позже обычного, помолился и, приведя свои дела в порядок, приготовился уже идти в поселок, но в комнату забежал нарядчик и попросил его к начальнику. Тревога щипнула сердце Владыкина, когда он услышал это. В кабинете, у стены, сидел в солдатской шинели работник военизированной охраны (ВОХР) с винтовкой в руке, перед начальником лежало письмо и разорванный конверт.

— Владыкин, пришло указание передать тебя в распоряжение бойца ВОХР, — заявил начальник, — а это вот тебе, записка от Ермака. Павел с волнением прочитал:

— Все чертежи и расчеты собери в папку и отдай прорабу, а что в поселке, пусть останется как есть. Тебя вызвали в распоряжение третьей части (отдел НКВД).

Как-то растерянно, от такого неожиданного оборота, Павел спросил:

— Куда ехать-то?

— Собирайся, там будет видно, — металлическим голосом, вставая с винтовкой в руках, ответил ему боец из ВОХРа.

Павел ничего не знал, для него стало ясно только одно, что старичков он сегодня больше не увидит, а, может быть, и никогда.

Под конвоем, он собрал чертежи и сдал в конторе, свернул пожитки, сдал постель, получил аттестат. Затем, с чемоданом в руке, распрощался с товарищами, и они пошли на станцию Лагар-Аул.

На все вопросы Павла: "Куда? За что? Почему?" — он получал один ответ: "Там увидишь"…

Тревогой забилось сердце, когда подходили они к поселку: "Увижу ли? Хоть в последний раз, крикнуть какое слово прощания", — на ходу, молил он Господа. Когда дошли до переезда, то, неожиданно, из-за будки вышел дед Архип, растерянно снял шапку с головы и, приглушенным от скорби голосом, спросил:

— Павел, что случилось, куда?

— Не знаю, дедушка, — ответил Павел на ходу, — не говорят. Молитесь и не унывайте!

Долго, пока не скрылись они за станционными постройками, Владыкин, оглядываясь, видел, как дед Архип, стоя с непокрытой головой, провожал их.

На станции ждать им пришлось недолго, с первым попавшим поездом они сели в пустой товарный вагон, переехали длинный туннель и на разъезде "Ударный" слезли. Как топором отрубило то, дорогое прошлое, и оно осталось как во сне.

Когда въезжали в туннель, Павлу представилось, что они погружаются в утробу какого-то адского чудовища, и тревожные мысли томили душу: "За что, и что будет дальше?"

Как извивающееся, пятнистое тело огромного удава, петляла железнодорожная ветка проездными путями к 16-й фаланге по каменистым осыпям и бурелому Соколовской пади, пестрея поверху набросанными шпалами, прячась в густых зарослях хвойника, и, местами, прижимаясь к обрывистому подножию сопок.

Отмеряя глазами пикеты, Павел к концу дня с конвоиром, подошли к поселку. Ровно накатанными штабелями леса, издали, он напоминал огромную круглую голову чудовища с разинутой пастью, из которой красной лентой выползали нагруженные составы с лесоматериалами.

Шестнадцатая фаланга, из многочисленного состава лагерей, 12-го отделения была штрафной — лесной, в которую свозились преступники мужского и женского пола, большинство из них охранялись и в поселке, и на работе. Охраняемые заключенные работали, главным образом, на распилке древесины и погрузках на транспорт. На лесоповале и вывозке леса работали заключенные без конвоя.

— Эх, какой красавец! Что, попался на штрафную? Здесь тебе хвост-то пообщиплем, иш "урка", с пушистым хвостом. На чем погорел-то? — как буря, набросился на Владыкина начальник фаланги Кутасевич, принимая пакет из рук конвоира.

— Вы извините меня, но я ничего не понимаю, о чем вы меня спросили, — спокойно ответил ему Павел.

— Но, но… не рисуйся здесь мне девицей невинной: не по-ни-ма-ю! — передразнил его начальник, — за что посадили-то? Или и этого не понимаешь?

— Нет, это как раз я очень хорошо понимаю, — ответил ему Владыкин, — посадили меня за Господа моего Иисуса Христа и Его святое учение. Впрочем, пакет-то в ваших руках, там, наверное, все написано, читайте сами.

В это время он, действительно, из прочих документов нашел пояснение и начал читать про себя. По мере знакомства с предписанием, выражение лица его, из злого, стало заметно меняться и он, не дочитав его до конца, подняв голову, внимательно осмотрел Владыкина, затем кратко, но официально ответил конвоиру:

— Ты, парень, свободен, вот тебе, твоя сопроводиловка, хочешь, можешь ехать с лесом в Облучье, а хочешь — ночуй в охране.

Когда они остались вдвоем, Кутасевич дочитал предписание до конца и, уже совершенно другим тоном, спросил Павла:

— Так я не пойму, тебя, Владыкин, священник ты не священник, еще молодой, студент не студент, за что посадили-то тебя, объясни, как оно есть.

— Я, начальник, христианин, — начал Павел, — был когда-то студентом, на заводе работал инженерно-техническим работником, но признал Христа, как Сына Божия, покаялся и поверил Ему от чистого сердца. На заводе от меня потребовали, чтобы я рассказал обо всем этом, что я и сделал. Вот, на третий день после того, меня арестовали и без всякого суда привезли сюда, к вам. А уж, почему на штрафную попал — я не знаю. Работал я до этого честно, на 35-й фаланге.

— Ну, а уж об этом, я тебе скажу, — ответил Кутасевич, — это я знаю, но не могу понять, почему так? Из Москвы на тебя в управление пришло обычное указание, содержать в лагерях, на особо тяжелых физических, кубатурных работах, под охраной, среди штрафного контингента. Вот поэтому тебя из конторы и прислали сюда, ко мне, но я не вижу у тебя никакой вины, чтобы тебе быть среди "урок". У меня ведь, на штрафной, кто? Бандиты, убийцы, лагерные убийцы, падшие преступники, в общем — безнадежно погибшие люди. Есть у меня и целая бригада мужиков, есть и конторщики. К штрафным я тебя не пошлю, а вот мне нужен хороший помощник, грамотный, чтобы он мог писать наряды рабочим. Пойдешь?

— Я очень благодарю вас, за расположение ко мне, — ответил Павел, — но наряды я писать не могу, не пойду.

— Почему?

— Потому что, если я в нарядах рабочим опишу, как оно есть, они и пайки хлеба не получат. Надо делать всякую хитрую приписку, — ответил Павел, — а я этого делать не могу, потому что я, христианин.

— Вот и хорошо, прекрасно! — воскликнул начальник, — мне только честных людей и надо, а остальное я сам соображу.

— Нет, начальник, — заметил Павел, — сейчас, в беседе, вам честность нравится, а когда будет на деле, вы убедитесь, что она вам не подойдет.

— Нет-нет, не бойся, я поддержу, иди. Вот тебе записка нарядчику и в бухгалтерию, — окончил он и проводил Павла в контору.

Как и бывает в таких случаях, Владыкин был объектом внимания окружающих. Изучали его всесторонне: изнутри и извне, и каждый, по-своему, определял с ним свои взаимоотношения.

Объект работы растянулся вверх по Соколовской пади километров до двадцати, поэтому ему с раннего утра надо было, на попутных подводах, ехать в самый отдаленный угол и оттуда начинать свой трудовой обход.

На конечном пункте, он познакомился с пожилым мастером-лесорубом, они понравились друг другу и первые дни проводили в дружеских беседах. Мастер охотно стал Павла знакомить, как новичка, с особенностями того быта, в котором он оказался.

— Ну, первое, с чем я тебя познакомлю, парень, — начал лесоруб, — это берегись, и берегись женщин, хотя это для тебя покажется странным. Но я, глядя на тебя, не ошибусь, если скажу, что таких женщин ты еще не встречал, потому что я старый арестант, и то не знал того, что увидел здесь. Здесь их много, около ста человек, и одна страшней другой, но не по внешности, а по испорченности. Закон здесь неписаный, но дик и суров, а суд один — топор на шею или нож в бок. Недавно судили трех женщин, выездным судом, и добавили по три года каждой, за изнасилование пожилого вольного путевого обходчика, еле живым и, отчасти, посиневшим вытащили его из избушки на стрелке. Правда, он любил шутить с женщинами, вот и дошутился. Голова людская здесь дешевле кочана капусты: рубят ее за то, что изменил, рубят за то, что не угодил ворам, рубят тому, кого проиграют в карты. Вернее же всего — не связывайся ни с кем, и лучше пострадать на рубль, чем расплачиваться, сам не зная за что, жизнью. Если же не ручаешься за себя, насчет женщин, лучше найди одну, и чем злее из них, тем тебе будет спокойнее. Она тебя и обстирает и обошьет, да десятерым за тебя голову отрубит, только корми ее, да смотри в оба: как застанет с другой (хоть на дороге), тогда парень, берегись. В общем, берегись их как огня, обходи за версту и не прикасайся, как к самой страшной заразе — позор и смерть. Оплюют тебя — легче плевок вытереть и остаться целым. Бойся оказаться и предателем, как свяжешься с этим — от ножа и топора не уйти. Лучше потерпеть обиду, чем за какую-то тряпку губить себя. Я вот смотрю на тебя, и мне просто страшно, как уцелеешь ты в этом аду: молодой, красивый, энергичный. Как мухи облепят тебя, малый. Кружевами обвешают тебя от носового платочка до вышитой шелковой рубахи. Смотри, не соблазнись, ничем не отделаешься тогда. Я слышал, что нормировщиком принял тебя Кутасевич? Конечно, это дело твое, но знай, наряды рабочих — деньги, а деньги — это зло, и оно теперь в твоих руках. Ожидай сразу же "лапы" (подкуп, подарок), тебе преподнесут его, как говорят, на "серебряном подносе", но знай, прикоснешься к нему — со смертью будешь иметь сделку, холуем (слугою) самого демона станешь, откажешься — непокоренным царем будешь, но царем в арестантской робе. Здесь страшно не начальство, с ним ты встречаешься раз в месяц, страшно рабство пороку, от которого не спасешься и на краю света, оно как шкура негра, ее не отмоешь и от нее не избавишься. Ты вчера появился только в конторе Кутасевича, сегодня о тебе знает вся "Соколовка", и теперь ждут, чьей добычей ты будешь.

Терпеливо, Владыкин выслушал все эти поучения, вникая в каждое слово лесоруба и, к своему великому удивлению, наблюдая, как в сердце его на все слова предупреждения, четко, как вехи по непроторенной тропе, чья-то рука расставила слова утешения из Библии, какую отец заставлял его читать в ранней юности.

Когда вышел он из таежного барака на дорогу, в свой первый обход, с вершины сугроба пурга хлестнула ему в лицо ледяной пылью. От неожиданности Павел остановился, мохнатой варежкой, какой наделил его, от любви, дед Архип, обмахнул лицо и шагнул дальше. "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною" (Пс. 22, 4). Спасительной теплотою от этих слов наполнилась душа юного скитальца. С этим он пошел вперед.

Первым его желанием было найти такое местечко, где бы он мог упасть на колени и сладко-сладко помолиться, вскоре, таким местом оказался небольшой деревянный штабель, заметенный наполовину снегом. Обойдя его, он нашел чудное затишье и немедленно упал на колени.

Все эти наставления лесоруба и сама будущность представились Павлу тем берегом Чермного моря, пенящиеся волны которого привели в робость народ Израильский и Моисея.

Позади смерть надвигалась стеною медных египетских колесниц, впереди — клокочущая пучина.

— Что у тебя в руке? — услышал Моисей ободряющий голос Иеговы, тот самый, какой он слышал из несгорающего куста. В руке Моисея был посох, на котором было сосредоточено могущество Иеговы. Им повелел Бог Моисею ударить по пенящимся волнам, и морская стихия расступилась.

Здесь, под сугробом на коленях, Владыкин ясно понял, что единственным средством к победе в его страшном будущем, является молитва веры. Голос Духа Святого, сквозь грозное завывание метели, напомнил ему в самой критической форме: "Не сможешь овладеть постоянной, горячей молитвой — не пройдешь. Это твой посох!"

От штабеля к штабелю, от костра к костру переходил Павел по объектам лесоповала, знакомясь с людьми и условиями труда, в которых работали заключенные и предусмотрительно учитывал все, заполняя наряды, по которым оплачивался труд.

Усталым, он брел после обеда в поселок по ледяной дороге, наблюдая, как со скрипом скользили огромные десятикубовые возы круглого леса, которые с храпом тащили коренастые лошади, потрясая заиндевевшими гривами, под надрывное понукивание возчиков. Такой представилась ему судьба всех заключенных, его товарищей и его собственная.

На одном из разъездов, где ледянка (искусственная ледяная дорого) расширилась, Павел заметил целую группу женщин, плотно разместившихся вокруг костра. Не замедляя ход, он решил пройти мимо этой компании, хотя ноги гудели от большого перехода по бездорожью.

— Эй ты, парень! Уж не сквозняком ли хошь? Так у нас не бывает, канай сюда, перекурим! — раздалось несколько голосов от костра.

Владыкин на мгновение растерялся, но посчитал неудобным пройти мимо и, остановившись около костра, поздоровался:

— Здравствуйте, девушки!

— Здравствуй, здравствуй, но этим не откупишься, садись-ка рядышком, да хоть папироской угости для первого знакомства, — с этими словами одна из круга поднялась, давая место Павлу, но он сдержанно поблагодарил, в папироске отказал и, не садясь, стал над этим местом, где ему уступили.

— Ну, закури, мы тебя угостим, — протянув небрежно коробку с дорогими папиросами, предложила ему девушка, сидящая перед ним, закусив деланно золотым зубом мундштук своей папироски. — Да садись рядом, что боишься-то? Нос не откусим, если сам не подставишь.

— Ха-ха-ха! — раздалось дружно у костра.

— Ты смотри, не улыбнется женишок-то, знать никто из нас ему не понравился, зато шапка мне его полюбилась. Сторгуемся что ли, парень? Жалеть не будешь… — дерзко смахнув шапку с головы Владыкина, подтрунивала над ним, отбежав в сторону та, что уступила ему место.

Хохот готов был разразиться еще сильнее, но Павел его сдержанно прервал:

— Папироску твою я не возьму, потому что я не курящий и без того тяжко. Полюбиться вы мне все полюбились, но не как девушки, а как дочери своего Отца, который любит всех вас и Ему дорога каждая из вас, потому что Он заплатил за всех дорогую цену.

От этих слов у костра стало сразу тихо. Слова были, хотя и непонятны, но такие, от которых головы женские опустились.

— Какому там отцу, мы дороги? — начала после короткого молчания соседка с золотым зубом, — у нас нет отцов, а если и есть у кого, то он сидит, в лучшем случае, где-нибудь у такого же костра. У всех у нас один отец сейчас — Кутасевич, который каждый день, чуть свет, как бездомных собачонок выбросит нас, по счету, в рваных валенках, за ворота, а в обед пришлет — вот этот "птенчик" (пайка хлеба), наполовину с землицей, — кивнула она на пригорелый ломоть арестантского хлеба между угольками. — Если же и нужны бываем кому, так вот такому женишку, как ты, раз в месяц, после лагерной получки, и то на 3–4 дня, пока в тумбочке сахарок с маслицем лежит. Вот и вся любовь, а ты говоришь, кто-то заплатил за нас цену, кому-то мы дорого достались. Прокурору что ли, мы дороги? Он вот нам сунул на всю катушку (10 лет), да и пустил вот по миру скитаться.

— Нет, девушки, — начал Павел, — всем перечисленным вы, конечно, ненужны и недороги. Но есть у вас Отец, и Ему вы очень дороги — Небесный Отец. Который так возлюбил мир, т. е. нас вот здесь, потерянных, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Того Сына — Иисуса Христа — Который пришел взыскать и спасти погибшее. И этот Отец не выбросил вас, как Кутасевич на мороз, в худых валенках. Отец Небесный, чтобы пустить вас в мир, снабдил вас самым драгоценным, чего не оценишь всеми богатствами земли.

Прежде всего, Он вас обеспечил материнской лаской при рождении, которой нет цены. Еще Он вас наделил руками, ногами, глазами, речью, здоровьем, совестью, честью и разумом, чему также нет цены. И прежде, чем винить Кутасевича (я его не оправдываю, он за все несправедливое ответит в свое время), вы вот, лучше подумайте, почему вы оказались здесь, на "разводе", у Кутасевича? Не потому ли, что вы бесчестно относились ко всему, чем наделил каждую из вас Бог? А ну-ка, без всякого прокурора, мы честно проверим себя сейчас, что каждая из вас сделала с материнской лаской? Все ли оценили, или есть из вас та, которая плюнула матери в лицо, когда она первый раз запрещала сделать что-либо против совести?

Что вы сделали вашими руками, все ли доброе? Куда вы бегали своими ногами, может, вам стыдно было и матери признаться? Что вы сделали с вашей девичьей честью? Когда и где вы расстались с вашей совестью впервые? За сколько вы теперь продаете вашу миловидность, которой нет цены? И, наконец, теперь сами расцените, если все это вы сами промотали, а не кто-то за вас, то куда девать такую девушку, которая оплевала родную мать, и забыла ее, потеряла совесть, сама променяла по дешевке девичью честь на бесчестие, где ей лучшее место, чем вот здесь, у Кутасевича, и какое лучшее блюдо придумать для вас, чем эта землистая пайка?! Теперь согласны вы, что самое правильное для вас название — погибшие?

И все-таки есть Тот, Кому вы нужны и такие — погибшие, и не для жалкого, последнего удовольствия, а чтобы взыскать и вытащить вас из этого омута погибели — Христос, ваш Спаситель.

Давно уже "бесстыдница", украдкой, надела сзади шапку на голову Павла, давно догорали головешки в костре, а золотозубая красавица спрятала вытатуированную руку в рукавицу.

— Есть Тот, Кто вас любит, — заканчивал Павел, — и любит чистой, жгучей, бескорыстной любовью — ваш Отец Небесный. И пока еще жизнь ваша не догорела, как этот костер, вам надо покаяться и возвратиться к Нему, как блудным дочерям. Он поможет вернуться вам к вашим забытым матерям, — с этими словами, тихо простившись, Павел вышел на дорогу. За ним поднялись женщины и молча, погруженные, каждая в свои думы, возвращались в лагерь.

В жарко натопленном бараке, Владыкину отвели место на верхних нарах. Из конторы он приходил поздно, когда бригадники после тяжелого трудового дня спали уже крепким сном.

По условиям режима, одна из лампочек в бараке горела всю ночь. Павлу так хотелось прильнуть душою к Богу в молитве, но ни времени, ни места для этого не находилось, кроме его нар и этих драгоценных ночных часов. Внутренний голос твердил одно: "Хочешь уцелеть — молись! Молись не ради порядка, а чтобы жить".

Ложась на нары, он кратко просил Бога, чтобы ему проснуться для молитвы, ночью.

Ночью, действительно, он проснулся, как от толчка, и первой его мыслью было — молиться, но сон так крепко держал его на подушке, что потребовалось величайшее усилие, чтобы призвать имя Иисуса и немедленно подняться. При свете лампочки Павел видел, как разметались арестанты от жары, что все спали крепким сном. Пришлось победить первое смущение, чтобы открыто, при свете встать на колени, второе — в первых словах помолиться за бодрость в теле и силу молитвы. Стоило это очень больших усилий, но выбор — "жизнь или смерть" — пал на жизнь, и он начал молиться. Владыкин не заметил, как овладел им дух молитвы, он только ощущал, как могучим, сладким потоком она изливалась из глубины души. В молитве возникали такие желания, какие, при размышлениях, не приходили на ум. Совершенно новым смыслом открывались, уже известные, места из Слова Божья. Он, буквально, был увлечен молитвенным потоком, и только по истечении полутора-двух часов Павел благодарил Бога за молитву и просил крепкого здорового сна на короткий остаток ночи. Утром, совершенно бодрым, он встал со всеми вместе. Так протекала жизнь Владыкина.

С работой он быстро освоился, и начальник был им доволен. Но вот подошел конец трудового месяца, и какие только не применял Павел льготы, коэффициенты и прочее, нормы выработки были настолько велики, что начисленная зарплата едва достигала 50 % задания.

Кутасевич вызвал Владыкина и грозно приказал, чтобы все наряды переделать и начислить не менее 130 % выработки, так как этого требовала не столько компенсация питания рабочим, сколько требование высоких показателей к объявленному стахановскому движению.

— Гражданин начальник, я не могу написать лжи в нарядах и предупреждал вас об этом раньше, — объяснил Павел.

— Ты что, мне тут справедливость прибыл доказывать? — закричал разъяренный Кутасевич, — выбирай сам: или обеспечь рабочих стахановскими показателями, или завтра иди сам на лесоповал.

Грозное испытание постигло юного Павла: или грех, или по пояс в снегу давать невыполнимую норму, с которой он был уже знаком. Павел хорошо видел, как могучие, коренастые мужики к концу дня еле добирались, обессиленными, до барака. Это им он, при всех льготах, еле начислил 50 %.

Павел отошел с ворохом нарядов к окну и, глядя на убегающую "ледянку" в тайгу, тихо помолился:

— Господи, спаси меня. Благодарю Тебя, что боюсь греха я больше смерти.

Решительно положив охапку нарядов, нетронутыми на стол начальнику, он вышел.