ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

Мюнхен, 16 августа 1910 г.

Нам предстоит важный цикл лекции, и нелишне заметить, что к такому циклу лекций мы можем приступить только теперь- после того, как мы годами работали на духовнонаучной ниве. И надо добавить, что те великие идеи, которые будут нас занимать в последующие дни, требуют в известном отношении того настроения, какое мы получили от представлений, рассмотренных нами за два последних дня. Ведь эти представления должны были привести наши сердца к тому настроению, к тому строю чувств, который необходим, дабы то, что встретится нам в сфере антропософии[1], было проникнуто истинным теплом и истинной задушевностью.

Часто уже указывалось на то, что сами идеи, отвлеченные мысли, встречающиеся в нашей сфере, только тогда смогут проявить всю энергию своего воздействия в нашей душе, когда они будут погружены в эту теплую задушевность переживания. Она позволяет нашей душе впервые ощутить, что благодаря нашим антропософским идеям мы приближаемся к той области бытия, к которой надо иметь не только познавательное устремление, но и обратиться своим сердцем; относительно которой пристало иметь то настроение, что мы можем в полном смысле слова обозначить как настроение святости. Да и сам я, быть может, годами не имел на душе того, что именно сейчас, приступая к циклу лекций, о котором не без основания можно сказать, что он дерзает несколько приблизить человеческую мысль к тому, что в продолжение тысячелетий в качестве праслова пронизывало сердца людей и занимало человеческие умы; что он дерзает обратить мысль и сердце человека к тому, что может быть ему дано, что должно быть им пережито как самое высокое, самое потрясающее — величие его собственного происхождения.

Прежде чем начинать этот цикл лекций, я позволю себе, пожалуй — по прошествии двух предыдущих дней — коснуться кое–чего антропософски–неформального, именно по той причине, что мы уже были подготовлены к данному циклу. Уже в начале предыдущего цикла лекций[2] я мог указать на то символическое значение, какое для нашей антропософской жизни имеют именно эти мюнхенские представления, а также и на поддерживавшее нас в продолжение многих лет то, что мы в истинно антропософском смысле можем назвать терпением и умением выжидать до тех пор, пока созреют наши силы для известной работы. И я еще раз напомню вам, что постановка «Детей Люцифера{1}», которую мы осуществили в прошлом году и были так счастливы повторить в году этом, — что постановку эта необходимо было терпеливо готовить в продолжение целых семи лет. Этому представлению должна была предшествовать семилетняя работа на антропософской ниве. В прошлом году я упомянул, что при основании нашей берлинской секции я прочитал лекцию[3] по поводу этой драмы, «Дети Люцифера», а постановка этой драмы на сцене только еще витала перед душой как идеал будущего. После семилетней антропософской работы нам это удалось, и мы можем видеть в этом до известной степени некую веху в нашей антропософской жизни. Нам предстояло представить духовному взору наших милых друзей художественное воспроизведение антропософской жизни и мысли. Мы чувствуем себя поистине на нашем антропософском уровне, когда в такие минуты ощущаем, как нам передается и в нас вливается антропософская жизнь. Автор «Детей Люцифера», которого мы имели счастье видеть среди нас в прошлом году при нашей первой постановке этой драмы и прошлогоднем цикле лекций и присутствие которого радует нас и в этом году, в своем выдающемся труде «Великие Посвященные»{2} создал такое удивительное сочетание идей, воздействие которых на мысль и дух современности в истинном свете оценит лишь будущее.

Наверняка вы очень удивились бы, сравнивая современную оценку известных духовных фактов и духовных трудов прошедшего с той оценкою, которая существовала в умах тогдашних современников. Очень легко спутать свой образ суждений относительно Гёте, Шекспира или Данте с тем, что их современники были способны прозревать и охватывать взглядом, те духовные силы, что находили свое воплощение посредством подобных личностей, стоявших в авангарде человеческого духа, и мы, будучи антропософами, должны особенно сознавать, что труднее всего судить о значении для человечества, о воздействии на души духовных трудов живущих с нами современников. И если принять в расчет, что грядущее время совсем не так будет судить, как настоящее, тогда позволительно сказать, что появление труда «Великие Посвященные» для духовного богатства и духовного прорыва нашего времени будет когда?нибудь считаться чем?то в высшей степени знаменательным. Ибо уже сегодня в широчайших кругах современной культуры в душах слышится отклик, пробужденный именно тем, что идеи эти уже нашли себе доступ во многие сердца наших современников. Отклик этот в высшей степени знаменателен для наших современников, ибо несть числа тем, для кого он означает уверенность в жизни, утешение, твердость и надежду в самые тяжелые минуты житейской борьбы. И только когда мы должным образом сумеем радоваться такому великому деянию современности, мы сможем сказать, что в груди у нас- истинное антропософское чувство и антропософское настроение более высокого порядка. Из той же душевной глубины, которая породила идеи «Великих Посвященных»», созданы и отлиты образы «Детей Люцифера». Они рисуют перед нами великое время человечества — время, когда в становлении мира старое, увядающее сталкивается с новым, расцветающим. И антропософам надлежит понять, как в этой драме сходится двоякое: человеческая жизнь, человеческая работа, человеческие деяния на физическом плане, как они представлены через образы в «Детях Люцифера», а в эту жизнь, в эту работу светит то, что мы зовем просветлением из высших миров. И постановкой на сцене такой драмы, где рисуется не только то, как человеческие стремления и человеческие силы коренятся в сердце и в голове, но как в них проникают инспирации из священных храмов мистерий, как незримые силы воспламеняют и воодушевляют человеческие сердца — причем зримым становится взаимосплетение сверхчувственных миров и нашего мира чувств, — такой постановкой мы сможем установить определенную веху в нашем антропософском движении.

И, приступая к этому циклу лекций, я еще раз повторю, что самое важное, самое существенное во всем этом — найти сердца, приуготовленные к восприятию таких произведений. Велико заблуждение нашего времени, когда оно полагает, что достаточно создать вещь, чтобы она производила свое действие. Дело вовсе не только в том, что существуют великие творения Рафаэля или Микеланджело, но и в том, что существуют сердца и души, в которых оживает очарование этих произведений. Рафаэль и Микеланджело творили не для себя одних, но в рамках культурной парадигмы своего времени, вровень со способностью современников воспринимать то, что они передавали полотну. Современная наша культура хаотична, в ней царит разнобой вкусовщины. Действуй на такую культуру величайшие создания человеческого гения — они не тронут сердца. В том и должна заключаться характерная особенность нашего антропософского движения, что в нашем кругу живет единый настрой эмоций и мысли, что в нашей среде возможно поэтому монолитное воодушевление. На подмостках разыгрывается драма в образах — в сердцах зрителей разыгрывается драма, силы которой принадлежат потоку времени; и что переживает каждое сердце в зрительном зале, что коренится в нем, то составляет зародыш будущего. Будем и мы, дорогие мои друзья, стараться чувствовать все это, попытаемся чувствовать не одно только удовлетворение — что, пожалуй, немногого стоит, — но постараемся прочувствовать ту ответственность, которую мы этим берем на себя, ту ответственность, которая говорит нам: служите примером грядущему, когда культура необходимо проникнется сознанием, что здесь, на физическом плане, человек есть посредник между физическими деяниями, физическим становлением, и тем, что только через него может излиться из миров сверхчувственных в этот наш видимый мир.

Так мы становимся впервые как бы единой духовной семьей, влекомые общим отеческим первоначалом, живущим в наших сердцах, — вот что я пытался сейчас охарактеризовать. И если мы в этом смысле воспримем нашим сердцем, всем нашим душевным строем все переживаемое нами — воспримем с чувством принадлежности к одной антропософской семье, — тогда мы ощутим настоящее счастье и узрим с внутренним удовлетворением автора «Детей Люцифера» среди нас не только во время наших двух театральных представлений, но и во все последующие дни.

Примите это так, чтобы в итоге на деле почувствовать: животворные антропософские силы современности живут в том круге, из которого может проистекать проведенное нами перед своими душами в последние дни.

Для меня уже в прошлом году, мои дорогие друзья, было приятной обязанностью указать именно на арену нашей работы, где нам удалось поставить такую веху нашей антропософской деятельности. Я говорю, для меня было приятной обязанностью — и я ставлю особенное ударение на слово «приятной» и просил бы понимать слово «обязанность» не в обычном тривиальном смысле: для меня и в настоящую минуту приятна обязанность указать на то, с каким не только рвением, но прямо?таки самопожертвованием, с отдачею всех своих сил работали наши друзья, дабы удались наши антропософские предприятия.

Кто в качестве зрителя смотрит такие представления, быть может, не всегда отдает себе отчет в том, как много требуется времени, чтобы воспроизвести на сцене то, что в короткие часы проходит перед его взором. И действительно, работы было немало, но зато по дружному и гармоничному исполнению ее нашими дорогими друзьями, имевшими в виду один лишь успех общего дела, работа эта могла бы до известной степени служить образцом не только антропософской деятельности, но, быть может, и любого другого человеческого взаимодействия, особенно потому, что истинному антропософскому настроению претит все похожее на командование. Успех здесь возможен только тогда, когда все сотрудники готовы служить общему делу всем своим сердцем; и успех зависит именно от этого в совсем другой степени, нежели на каком?либо другом подобном художественном поприще. И эта полная отдача себя делу продолжалась не только в течение немногих недель, предшествовавших постановке драмы на сцене, но эта сердечная совместная работа длилась годами. Так как мы для этой цели съехались из разных стран и знакомство антропософов не может заключаться только в том, что они друг с другом перекинутся несколькими словами, а должно быть настолько интимно, чтобы они знали, что каждому из них дорого и свято в совместной работе, то мне нельзя умолчать в этом случае, как упорно велась здесь работа, — годами, чтобы для известного момента сгруппировать все необходимое для реализации такой антропософской работы, которую нам удалось проделать в последние дни. И не одни внешние обстоятельства, но сердечное влечение понуждает меня в эту минуту указать на самоотверженную работу наших друзей, благодаря которой нам стало возможным пережить виденное нами. Уверяю вас: это стало возможным только благодаря этой самоотверженной работе.

Я уже сказал, что намерен начать настоящий свой цикл лекций своего рода семейным обсуждением разных всем нам близких моментов; и прежде всего я должен здесь вспомнить о той много лет продолжающейся самоотверженной работе двух дам, которые трудятся с полным сознанием цели и в совершенном соответствии с нашими антропософскими идеалами. Уже в продолжение многих лет госпожа Штинде{3} и графиня Калькрейт посвящают все свои силы антропософской работе. И мне лучше всех известно, что только благодаря этой самоотверженной, целенаправленной, с внутренним настроем на антропософские импульсы работе мы могли, к общему удовлетворению, совершить то, что совершили. Поэтому вы поймете, что слова эти я произношу от сердца, преисполненного благодарностью к этим двум мюнхенским сотрудницам. К этому примыкают ревностные работы тех друзей, которые жертвовали, так сказать, своими силами в продолжение недель, посвященных нашей работе.

Вчера мы попробовали представить перед вашим взором в художественном образе[4] путь к вершинам, на которых человеку возможно постигнуть то, что должно пронизывать антропософское развитие, — то, что надлежит пережить всякому изучающему человеческую душу. В ходе этого цикла лекций не раз придется еще коснуться того или иного, что вчера проходило перед вашим духовным оком. Надлежало показать вам жизнь того, кто устремляется к духовному познанию; показать, как она произрастает из физического плана; как уже все то, что совершается вокруг него здесь, на физическом плане, и что другому могло бы показаться совершенно обыденным, для него получает особенную важность. Душа духоиспытателя должна произрастать именно на почве событий физического плана. Затем надлежало показать, что эта душа должна была внутренне пережить, когда в нее изливается все то, что разыгрывается вокруг нас как судьба человека, как страдание и радость, как заблуждение и порыв; как душа эта может быть раздавлена и растоптана, как сила мудрости через это страдание может проявиться в ней и как именно в тот момент, когда человек мнит, что стал уже до некоторой степени чуждым этому чувственному миру, как именно тогда впервые подступают к нему великие иллюзии.

Да, мои дорогие друзья, словами «мир есть майя или иллюзия» или словами «через познание мы достигаем истины» — этими словами говорится очень много и в то же время все?таки очень мало, ибо то, что утверждается этим, каждый должен пережить по–своему, согласно своему индивидуальному складу. Вот почему то, что справедливо как общее правило, могло быть представлено душевно полнокровным лишь в переживаниях отдельной индивидуальности. Нельзя было поэтому показать, как всякий человек подходит к посвящению, но следовало представить, как конкретная индивидуальность, Иоанн Томазий, согласно своим условиям, может приблизиться к Вратам посвящения. И было бы совершенно неправильным полагать, что сцена в комнате для медитации, подъем Марии из физического тела в Девахан есть явление всеобщее. Явление или событие это вполне реально, духовнореально; но это событие, благодаря которому именно такая личность, как Иоанн Томазий, должна была получить импульс для подъема в духовный мир.

И мне хотелось бы особенно обратить ваше внимание именно на тот момент, когда душа уже, в сущности, нашла в себе силу быть свободной от обычной иллюзии, — как она тогда только впервые в состоянии встретить великие иллюзии. Предположите только, что Иоанн Томазий не был бы в состоянии понять — он, правда, делает это полубессознательно, чутьем, — что в той личности, которая осталась в медитационной комнате и проклинала иерофанта, больше не обитает индивидуальность, за которой ему надлежит следовать. Предположите, что иерофант или даже Иоанн Томазий могли бы хоть на миг смутиться этим, — тогда возможность продолжать путь познания для Иоанна Томазия была бы отодвинута на необозримое время. Тогда бы в этот момент все было кончено, и не только для Иоанна, но и для иерофанта, если бы тот в это мгновение не был в состоянии раскрыть в Иоанне Томазий могучие силы, способные преодолеть преграду. Иерофант должен был бы отказаться от своей роли, и подъем для Иоанна был бы отсрочен на неопределенное время. Если вы попытаетесь представить себе сцены, предшествовавшие именно этому моменту, и чувства, развивавшиеся в душе Иоанна Томазия, те своеобразные страдания и те особого рода переживания, постигшие его, — тогда вы, быть может, придете к заключению, что сила мудрости в нем — даже без его ведома — возросла до такой степени, что он в состоянии был перенести этот грозный удар. Все эти переживания, разыгрывающиеся в душе без всяких видений, должны предшествовать тому состоянию, когда мы правильным образом сможем узреть духовным оком — сначала в образах — то, что объективно являет душе духовный мир. Это рисуется перед нами в последующих сценах. Сначала боль пронизывает всего человека: это — сила импульса, происходящая оттого, что он противостоял величайшей иллюзии. Все это разрастается в душевную энергию, которая, с позволения сказать, обращает наше видение так, что переживавшееся раньше лишь субъективно предстает перед душой с мощью объективного.

Все происходящее перед вами в последующих сценах, что мы пытались представить духовно–реалистическим образом, — все это рисует чувства постепенно врастающего в высшие миры человека как внешнее отражение его собственных первоначальных душевных переживаний, и они истинны, хотя сам переживающий еще не может достоверно знать, сколько во всем этом отражении есть от истины. Здесь прежде всего открывается, что время, в котором мы живем с нашими внешними чувствами, относительно своих причин и следствий всюду соприкасается с чем?то иным. Тут открывается взору не один лишь узкий фрагмент, который показывает мир наших внешних чувств, но здесь начинаешь постигать, что все, воспринимаемое чувственным глазом, есть лишь выражение духовного. Поэтому Иоанн Томазий видит своим духовным оком того, кого сначала встречал на физическом плане — Капезия, — не таким, каков он теперь, но каким он был десятки лет раньше; он видит его молодым человеком. А другого, Штрадера, он видит не в облике настоящего, но пророчески таким, каким он будет в грядущем, если будет продолжать развиваться согласно настоящему. Мы лишь тогда постигнем настоящий переживаемый нами момент, если сумеем продлить его за рамки настоящего в прошедшее и в будущее. Но тогда мы встречаемся с тем миром, с которым все события настоящего соединены духовными нитями, — с миром духовным, с которым человек всегда находится в тесном общении, хотя он этого и не в состоянии прозреть своими внешними чувствами и постичь своим внешним физическим рассудком.

В той сцене, где молодой Капезий на основании вполне допустимых для чувственного мира сердечных влечений развивает свои идеалы (своеобразие которых по мерке духовного мира в том, что они коренятся именно во внешнем, воспринимаемом внешними чувствами мире), поверьте мне: это не картинное изображение и не символ, но реалистическое описание, когда в этой сцене показывается, как его слова и слова Штрадера вызывают гром и молнию, проявления элементарных сил природы. Ибо человек не изолированное существо. То, что высказывает человек, то, что он мыслит, что живет в его чувствах и желаниях, соединено со всем космосом, и каждое слово, каждое чувство, каждая мысль имеет свои последствия: без ведома человека его заблуждения, его неправильные чувства действуют разрушительным образом на элементарные царства живого мира. Поэтому первое, что выносит из духовного мира душа идущего по пути познания, это то великое чувство ответственности, которое говорит: «Все, что ты делаешь как человек, ты делаешь не только в замкнутом, изолированном месте, где движутся твои губы, где ты мыслишь, где бьется твое сердце, но это принадлежит всей Вселенной; если оно плодотворно — оно будет плодотворным также для всей Вселенной; если оно разрушительно, то оно будет разрушительной силой для всей Вселенной».

Все, что мы таким образом переживаем при подъеме, продолжает действовать в нашей душе: если оно действовало и работало в ней должным образом, тогда оно нас поднимает выше и выше в области духовной жизни, как мы их пытались изобразить в деваханической сфере, куда перешла душа Марии и души ее подруг и за которыми следует Иоанн Томазий. Если я вам говорю, что те три ее помощницы — Филия, Астрид и Луна — суть силы, которые мы абстрактно, применительно к физическому плану, называем душами: ощущающей, рассудочной и сознательной, — то принимайте это не за отвлеченные мысли, а за спиритуальную действительность. Не думайте, что мы получим какое?нибудь приобретение, если мы станем символизировать отдельных персонажей в художественном произведении отвлеченными понятиями. Подразумевается не это, они задуманы реальными фигурами, действующими лицами. Ведь в Девахане вы не найдете табличек, где написано «душа ощущающая», «душа рассудочная», «душа сознательная». Вы там найдете настоящих существ, столь же реальных для духовного мира, насколько здесь, на физическом плане, реален человек из плоти и крови. Необходимо проникнуться сознанием, что если ты пытаешься все свести к отвлеченной символике, то лишаешь вещи их полнокровия. Иоанн Томазий пережил в мире, через который он прошел перед этим, лишь то, что можно охарактеризовать так: в виде образов или картин распространялся перед его духовным оком духовный мир; но он еще не умел различить, является ли этот мир продуктом его личных, субъективных переживаний или же этот мир имеет объективную реальность. Что в нем иллюзия и что действительность — это Иоанн Томазий должен был впервые решить в тех высших областях, где он встречается с душою Марии.

Представьте себе, мои дорогие друзья, что вы ночью во время сна очутились бы вдруг в совершенно ином мире, совершенно не похожем на этот вам знакомый мир, и в нем вы не нашли бы ровно ничего, что напоминало бы вам прежние переживания. Тогда бы вы вообще были не тем же самым человеком, не тем же самым существом. Ради достоверности вы должны иметь возможность что?нибудь принести с собою в этот иной мир. Для духовного мира это возможно лишь благодаря тому, что уже тут, в этом мире, приобретаешь крепкую точку опоры, создающую нам подлинную достоверность. На сцене это было представлено так, что Иоанн Томазий уже на физическом плане связан не только своими влечениями и страстями, но и всей глубиною души с сущностью Марии, так что он в этом соединении на физическом плане уже пережил нечто наидуховнейшее. Это послужило ему затем точкой отправления и в духовном мире; опираясь на это, он получает уверенность и во всем остальном в этом мире. Именно благодаря тому, что Иоанн Томазий нашел такую точку опоры уже в этом физическом мире способом иным, нежели обманчивым путем обычных чувств или рассудка, он получает уверенность в истинности всего остального, что есть в духовном мире. Благодаря этому оба мира для него соединяются, и он обретает зрелость, дабы реально распространить свою память на предыдущие воплощения и таким образом возрасти душою превыше окружающего нас чувственного мира.

Поэтому здесь происходит нечто, что — если можно так выразиться — заключает в себе известную тайну духовного мира. Теодора, обладающая на физическом плане способностью прорицать будущее и предвидящая то выдающееся событие, которое нам предстоит — новое явление Христа, — она на духовном плане в состоянии верно истолковывать значение прошедшего. Необходимо все представлять так, как оно происходит на самом деле, если мы желаем реалистически представить духовный мир. Силы прошлого для существ в Девахане получают значение на том основании, что там развиваются способности, противоположные тем, которые мы здесь, на физическом плане, называем пророческими. Вполне реально поэтому, что Теодора, провидящая на физическом плане будущность, на духовном плане является пробудительницей совести и памяти прошлого. Таким образом, Теодора приводит Иоанна Томазия к моменту, когда он получает дар провидения в свое прошлое, в котором он уже был соединен с индивидуальностью Марии. Так он становится готовым к испытаниям в своей дальнейшей жизни, ведущим его к сознательному познанию духовного мира. Вы видите, что душа становится, с одной стороны, совершенно иной, когда она проникнута опытом духовного мира, что все ей является в ином свете; все, что причиняло нам прежде муки и страдания, когда мы переживали чужую самость в собственной самости, теперь дает утешение и надежду, — вы видите, как то, что мы вносим в мир, делает нас более масштабными и значимыми, и мы как бы врастаем в иные сферы Вселенной. Но в то же время мы видим, как человек должен опасаться высокомерия, как возможность заблуждения все еще сопутствует нам, почему и получается, что Иоанн Томазий, уже многое и многое испытавший в духовном мире, так ошибается, правда, на одно мгновение, что принимает величайшего своего благодетеля — Бенедикта — чуть ли не за воплощение дьявола, который уже при дверях.

Подобно этому на духовном плане возможно и бесконечное множество других самых разнообразных заблуждений. Но этим не следует смущаться; напротив, это должно нас настроить так, чтобы мы, с одной стороны, с осторожностью принимали все исходящее из духовного мира, а с другой — с отвагой и мужеством смотрели в глаза возможности заблуждения и без смущения встречали то, что является ложной вестью из духовного мира. Через все это необходимо пройти человеку совершенно реально, если он хочет приблизиться к тому, что можно назвать Храмом познания, — если он хочет воистину постигнуть те четыре великие Власти мира, которые правят и руководят в известном отношении судьбою Вселенной и которые символизируются четырьмя Иерофантами Храма.

Когда мы почувствуем, что все это необходимо испытать душе, до того как стать способной созерцать, как из духовного, спиритуального мира проистекает мир чувственный, и когда мы настроимся перестать стремиться обычными, банальными словами выразить первопричины Вселенной, но захотим сначала постигнуть внутреннюю ценность слов, только тогда мы получим некоторое предчувствие того, каков смысл первичных слов, которыми в Библии характеризуется начало Бытия. Мы должны ощущать необходимость отучиться оттого обычного значения, которое мы привыкли придавать таким словам, как «небо и земля», «творение», «свет и тьма» и другим подобным словам. Мы должны отвыкнуть от тех чувств, которые вызывают в нас обычно подобные слова, и должны решиться в случае такого цикла лекций найти для них новые оттенки чувств, новые ценности слов, чтобы услышать не только содержание идей, но чтобы услышать и как оно разумелось; а это постигается только тогда, если принять весть из непроницаемых областей мира с особым настроем души.

Так я попытался вам вкратце изложить то, что мы вчера видели на сцене. Только благодаря усердной и самоотверженной работе многих наших друзей стало возможным показать вам это при довольно трудных обстоятельствах. Позвольте мне здесь еще раз от души поблагодарить всех трудившихся с нами ради успеха нашей попытки, ибо представление это должно было быть не более чем попыткой. Мы решились на нее не при особенно благоприятных для нас обстоятельствах, и все сотрудники должны были неделями работать не покладая рук. Большим достижением для нашей антропософской жизни мы должны считать то, что в нашей среде имеются художники, которые уже в продолжение двух лет ревностно помогают нам своими художественными дарованиями. Позвольте мне прежде всего упомянуть нашего дорогого друга Дозера, который не только в прошлом и в этом году взял на себя нелегкую задачу воплотить на сцене Фосфоруса, но также взял на себя в этом году роль, особенно волнующую и бесконечно ценную для меня, — роль Капезия. Быть может, вы мало–помалу почувствуете, почему именно этот образ имеет такую особенную важность. Также и другая роль — роль Штрадера, которую исполнял наш дорогой Зейлинг, усердно трудящийся с нами уже второй год, — и она, эта роль в этой связи имеет большое значение. Не могу не упомянуть, какую громадную услугу оказывает нам наш дорогой Зейлинг своим особенным даром голоса — я не могу это назвать иначе, — когда дело обстоит так, что необходимо символически представить внедрение духовного мира в физический. Той любовью и возвышенным умиротворением, что нам довелось расслышать в голосах духов, мы обязаны этому необычайному его дарованию.

Считаю долгом своим особенно поблагодарить тех, на чью долю выпали главные роли, причем они не переставали в это время трудиться в других направлениях и вообще были задействованы все эти годы. Можно сказать, что, быть может, только на антропософской ниве может развиться такая сила, которая дала возможность госпоже фон Сивере два дня подряд исполнять такие две большие роли, как Клеонис и Мария. Такая работа возможна лишь при полной отдаче всех сил, которыми располагаешь. И с особенной благодарностью я вспоминаю здесь исполнительницу роли Иоанна Томазия, и для меня было бы большим удовлетворением, если бы этот образ, в котором заложено так много того, что мы называем антропософской жизнью, остался исторически связан с первой исполнительницей этой роли. Только благодаря необыкновенно интенсивной работе и особенной преданности антропософскому делу со стороны нашей дорогой госпожи Валлер удалось вообще воплощение этой роли при особо трудных обстоятельствах, распространяться о которых тут излишне. И если бы я вам рассказал, при каких затруднениях, вследствие недостатка времени, пришлось госпоже Валлер осилить эту роль Иоанна Томазия, вы, вероятно, были бы крайне удивлены. Нас все эти дела, происходящие между нами при нашей совместной антропософской работе, близко касаются, ибо мы образуем в духовном смысле как бы антропософскую семью, и поэтому мы должны чувствовать благодарность ко всем лицам, взявшим на себя такую трудную задачу с таким самопожертвованием — задачу, разрешить которую в таком виде, быть может, другому вообще бы не удалось. Прошу при этом помнить, что посторонние совершенно не в состоянии судить о тех трудностях, с которыми нам приходилось бороться. По этим моим словам вы будете в состоянии судить о громадности труда и самопожертвования всех участников представления и согласитесь, насколько необходимо выразить им всем в этот момент нашу глубокую благодарность.

Мне пришлось бы долго говорить, если бы я хотел назвать отдельно каждого из трудившихся совместно с нами ради прошедших дней. Вспомним только нашего друга, всегда, при всех наших антропософских предприятиях с полной готовностью, изо всех своих сил старающегося помочь нам, господина Аренсона[5], который как в прошлом, так и в настоящем году поставил нам на службу свое прекрасное музыкальное мастерство и смог как в «Детях Люцифера», так и на вчерашнем представлении в заданных местах передать возвышенным образом нечто, что может исходить только из мира звуков. Вспомним затем наших дорогих друзей — мюнхенских художников. Вы имели достаточно случаев убедиться в том, как в эти два дня все было испробовано, чтобы внешний декорум сгармонизировать с внутренним содержанием и с музыкой. Вы видели, как до последнего красочного оттенка, до мельчайших деталей все клонилось к цельности и к единству. Если это нам удалось, то только благодаря понимающему сотрудничеству наших здешних друзей–художников: господам Фолькерту, Линде и Хасс, помогавших нам во всем самым сердечным образом ради достойной реализации наших замыслов.

Эти вещи возможны, как я уже говорил раньше, если все участники работают свободно и по собственному влечению сердца. И в этом году особенно следует вспомнить про работу, которую не так просто усмотреть, но которая неделями и месяцами поглощает всего человека, всю его душу и все его сердце. Я имею в виду всю массу костюмов, которые необходимо было изготовить надлежащим образом и со вкусом. Эта работа всей своею тяжестью, как в прошлом, так и в этом году, всецело лежала на плечах госпожи фон Эккартштейн; она посвятила себя этому труду не только со рвением, но, что особенно важно, с удивительным пониманием всех мельчайших подробностей и мелочей, не теряя при этом ни на минуту из виду масштаба нашей задачи.

Но все сказанное мною — только слабые отблески нашего чувства принадлежности к одной антропософской семье; нужно, чтобы каждый из нас знал, какова была наша совместная работа. И если вы, мои дорогие друзья, третьего дня и вчера получили некоторое удовлетворение для души и сердца, тогда прошу вас несколько разделить ваши душевные чувства с теми лицами, имена которых были здесь названы и которых вы — как ваших хорошо знакомых друзей — видели на сцене.

Этой — если можно так выразиться — вехой нашей деятельности мы намеревались также указать, как следует представлять себе вхождение антропософских идей, антропософской жизни в нашу культуру. И если современное человечество еще не склонно принять в свою поверхностную культуру то, что может проистекать из спиритуальной жизни, то мы — по крайней мере, в художественных образах — показали, как становится жизненным, что мы носим в себе как идею и что в качестве внутренней жизни пропитывает нашу душу. Греет душу предчувствие, что человечество всё же ожидает такое будущее, если оно будет ощущать излияние духовной жизни на физический план по духовным и душевным артериям человека; что грядет время, когда человек будет чувствовать себя посредником между духовным и физическим мирами. И чтобы пробудить это предчувствие, были предприняты эти представления.

Если же в нас окрепнет такое предчувствие, тогда мы будем в состоянии затертые слова, навязывающие современной душе эмоциональные оценки и отрезающие возможность понять полноту их послания, вернуть к их первоначальному свету, к их первозданному блеску. Ибо никто не поймет монументальности скрытого в первых словах Библии смысла, если он не будет придавать им ту чеканку, каковую они теперь имеют у нас. Мы должны будем сами мысленно подняться к тем высотам, к которым пытался добраться Иоанн Томазий, — туда, где веет духовная жизнь, если мы хотим постигнуть физическую жизнь на нашей Земле. В этих духовных сферах нужно говорить в известном смысле совершенно иным языком. А мы, люди, должны данным нам здесь словам придать хотя бы новый ценз, новую эмоциональную нюансировку, как бы по–другому их прочувствовать, если они призваны передать нам то, о чем повествуют первые строки Книги Бытия, если мы хотим понять духовное происхождение нашего физического мира.