Софиология смерти в творчестве С.Н. Булгакова

Софиология смерти в творчестве С.Н. Булгакова

В течение сорока восьми лет научной и дидактической работы (1897–1944 годы) С.Н. Булгаков написал и опубликовал 28 томов оригинальных произведений, свыше 180 научных статей на философские, богословские и экономические темы, около 80 речей, молитв, чтений, ряд коротких писем, замечаний, очерков, проповедей и некрологов. Часть из них была написана и издана на иностранных языках.

Л.А. Зандер[201] выделил в его творчестве три группы работ, посвященных экономической, философской и богословской проблематике. Подобным образом можно разделить на три периода и интеллектуальную биографию С.Н. Булгакова.

Первый период можно условно назвать экономическим или даже марксистским. Он длился со времени публикации работы «О рынках при капиталистическом производстве» в 1897 году по 1902 год, когда в журнале «Вопросы философии и психологии» появились статьи на этические темы.

Второй период можно назвать философским. Он начался с 1902 года и продолжался всю жизнь С.Н. Булгакова, так как даже во время третьего периода он никогда не переставал быть философом.

Третий период условно называется богословским. Он начался в 1925 году вместе с началом преподавательской работы в Православном институте в Париже. Тогда появились богословские специализированные труды мыслителя, в которых философское содержание было представлено на языке религиозной символики[202].

Интересующий нас третий период творчества продолжался около двадцати лет. С.Н. Булгаков в это время написал две великие догматические трилогии[203], статьи общебогословского содержания[204], статьи на тему новозаветного богословия[205], статьи на эсхатологические и экклезиологические темы[206], а также экуменические и пастырские тексты.

Итак, мы видим, что «Софиология смерти» – это название очерка, но мы можем также говорить о софиологии смерти как о части учения о Софии – Премудрости Божией. И в этом смысле ее необходимо рассматривать вместе с другими текстами схожей проблематики в качестве фрагмента антропологии – учения о человеке. Ибо, как пишет в своей книге Л.А. Зандер, С.Н. Булгакова всегда интересовал ответ на вопрос, что нас ждет за «воротами смерти», то есть по ту сторону жизни. Нам стоит согласиться с мыслителем, что этот вопрос остается без ответа. Св. Писание говорит об этом только фрагментарно, не прямо, а православие – неполным и неудовлетворительным способом. Имеется не много философских произведений, не считая этических, которые посвящены этой проблематике, возможно, потому, что философов всегда интересовала прежде всего тема жизни, а не смерти[207]. Одновременно кажется, что это одна из наиболее таинственных тем в философии, но не до конца безопасная, ибо легко здесь впасть в заблуждение. С.Н. Булгаков посвятил ей главу «Невесты Агнца».

Великолепным введением в тему софиологии смерти являются две статьи: упомянутая «Софиология смерти» и «Проблема "условного бессмертия"»[208]. Они стали как бы подготовкой к теме эсхатологии, которую С.Н. Булгаков будет разрабатывать именно в работе «Невеста Агнца». Здесь необходимо пояснить, что эта работа, заканчивающая цикл богословских трактатов мыслителя и являющаяся их подытоживанием, одновременно есть последнее слово его философии. И в этом смысле мы найдем здесь повторенные и зрелым способом представленные идеи работы «Свет невечерний», где также нашли свое место соответствующие итоги и заключения относительно прошедшего периода[209].

Заметим еще, что проблематика Софии, софиология, не была философским или каким-либо другим вымыслом С.Н. Булгакова. Напротив, он всегда утверждал, что ее ему объявил Бог, более того, она была им воспринята «.как заданность перед Ним, которую он со всей ответственностью, усердием, смирением и дерзновением осуществлял на протяжении всей своей жизни»[210]. Смерть же он открыл еще в детстве, в родном доме. Она была его подругой и воспитательницей, везде присутствующей, ступающей за ним шаг за шагом.

Человек является бытием-в-сторону-смерти, как правильно заметил М. Хайдеггер, и рефлексия на тему смерти сопровождает его с начала сознательного существования. С.Н. Булгаков не был исключением. Но он не занимался богословием смерти, так как оно является довольно молодой отраслью и появилось только во второй половине XX века[211]. Не будет, однако, преувеличением, если мы скажем, что его идеи являются своеобразным введением в богословие смерти. Ибо русский мыслитель в своих рассуждениях за главную точку отсчета принял парадигму смерти Христа и ее последствия для человеческой жизни. Это видно прежде всего в потрясающих описаниях кончины сына С.Н. Булгакова, Ивашечки, и в его собственном испытании смертью. В таком понимании вся его рефлексия несет пятно сотериологии, когда все наше внимание переносится с умирания человека на смерть Христа.

Первое испытание смертью было у С.Н. Булгакова связано с кончиной его дедушки со стороны матери – светского педагога Космы Сергеевича Азбукина. Он был также свидетелем смерти двух маленьких братьев, которых назвали в честь деда Космы Сергеевича Кузями, потом младшего брата Миши, который умер от чахотки, и старшего Коли: «прелестного, умного, одаренного мальчика в пятилетнем возрасте, общего любимца, с печатью херувима, предшественника нашего Ивашечки»[212]. Для маленького ребенка, каким тогда был С.Н. Булгаков, смерть не ассоциировалась со страданиями, ужасом, страхом и болью. Она была «прекрасная и святая», как он потом напишет в «Биографических заметках», была тихою и нежною ласкою, открывающей небо и ангелов[213]. Может быть, он был прав, когда писал, что все братья померли не для себя, но для него, как жертва любви к нему[214].

Чем-то другим было для С.Н. Булгакова испытание смертью, пережитое летом 1909 года, когда в возрасте четырех лет умер его младший сын – Ивашечка. Он описал это в работе «Свет невечерний». Во вступлении, рассуждая, откуда берется религия, С.Н. Булгаков заметил, что у ее основ всегда лежит испытание личного контакта и встречи с Богом. Религия рождается из переживания Бога, несмотря на то, в какой ситуации мы имеем дело с этим откровением Бога. Кажется, что в его случае Бог не хотел легкого примирения. Булгаковская жертва Авраама была в его случае самая тяжелая, он принял свою судьбу в ситуации самой худшей из всех возможных, какая может встретить родителя, – в момент смерти сына. В этой драматической ситуации, когда человеку кажется, что он не выдержит, Бог (даже в случае, когда мы вообще к нему не обращаемся) направляет в нашу сторону столько милости, что человек в силах принять не только свою судьбу, но и Откровение Божие[215]. Именно такой контакт был уделом самого С.Н. Булгакова. Он писал так: «…прав Ты, Господи, и правы суды Твои! А я говорил это всем сердцем своим! О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт, но я не хотел мириться, ибо постыдно было бы и примирение. Отец молча ответил мне: у изголовья его тела стояло Распятие Единородного Сына. И я услышал этот ответ и склонился перед ним…» И далее, обращаясь к своему покойному сыну и как будто объясняя ему свою встречу с Богом: «Святой мой, у святыни мощей твоих, у чистого твоего тела, белый мой, светлый мальчик, узнал я, как говорит Бог, понял, что значит: Бог сказал! (…) Сердце мое открылось на боль и муку людей, – перед ним раскрывались доселе и потому закрытые сердца с их болью и горем. Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою, какою Христос нас любит. Как будто завеса, отделявшая меня от других, спала, и мне открылся в сердцах их весь мрак, горечь, обида, озлобление, страдание. И в несказанном восторге… говорил я тогда, – ты помнишь это, мой белый! – говорил я: мне Бог сказал, и так же просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал. О, теперь я живу опять во мраке и холоде, и лишь по памяти могу говорить об этом, но я уразумел, что это значит: Бог сказал. Тогда раз навсегда я узнал, что Бог действительно говорит, а человек слышит и – не испепеляется. Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам. О, ангел мой светлый! Это может показаться безумием и самоослеплением, хулой и кощунством, но ведь ты же знаешь, что это не так, тебе я не могу сказать неправды. Я знал тогда с последней достоверностью, что Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам…неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда… Но Бог – один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей темной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь еще неизмеримее та бездна, которая лежит между Богом и всякою тварью, – и, как тварь, ведь и я, и пророки – одно, и Он говорит твари… Забыть это и усомниться после этого значит для меня умереть духовно»[216].

И еще один род смерти испытал С.Н. Булгаков. Это имело место тогда, когда он умирал для светской жизни в 1918 году, то есть в момент решения о принятии священного сана. Это была смерть (скорее всего, умирание) медленная, но неотвратимая. Это была покорная агония, когда каждый день приносил новые переживания, сомнения и неуверенность, и это были муки, которых нельзя описать. Однако С.Н. Булгаков никогда не сомневался в правоте своего решения. И поэтому этот род умирания был для него совершенно необходим и важен, был духовной задачей, которую он должен был решить и которую решил[217].

А теперь мы вернемся к «Софиологии смерти»[218]. В статье С.Н. Булгаков попытался представить на языке философской и богословской символики испытание смертью, которое стало его уделом во время тяжелой болезни в 1926 году, и прежде всего во время операции рака горла в 1939 году[219]. Полный текст статьи, опубликованный Н. Струве в «Вестнике Русского Христианского Движения» за 1978 год, а ранее известный по отдельным фрагментам, имеет огромное биографическое значение[220]. Прямо поражающей является ясность и прямота повествования очень больного и страдающего человека. Временами кажется, что мыслитель сам наблюдает себя как будто сверху, что все переживания являются не его переживаниями, а какого-то другого С.Н. Булгакова – страдающего, а наш С.Н. Булгаков, писатель, описывает испытание смертью этого первого. Следовательно, мы здесь имеем дело со своеобразным изучением смерти, с некоей лабораторией мысли на тему смерти. Сразу же приходит на ум ассоциация с «Феноменологией духа» Гегеля.

Текст статьи, посвященной софиологии смерти, начинается рассуждениями о человеке. Для философа человек был тварно-нетварной Софией, сотворенным божеством. Бог дал ему жизнь, но не смерть. Смерти Бог не сотворил, а только ее допустил, ибо смерть вошла в мир через посредство греха, который нарушил устойчивость человеческого существования и как будто отделил с ним тварное от того, что нетварное. Такова сущность смерти. Она не является безусловной, и она не всесильна. Характеризуя смерть, С.Н. Булгаков заметил, что «она лишь надрывает, надламывает дерево жизни, но она не непреодолима, ибо уже побеждена воскресением Христовым»[221].

Человечество воскресает во Христе и со Христом, однако, чтобы это было возможно, оно раньше в нем и с ним умирает. Поэтому человеческая смерть является одновременно Христовой смертью и к полноте этой смерти мы должны приобщиться, как и Он приобщился к нашей смерти, воплотившись и вочеловечившись[222].

С.Н. Булгаков ставит вопросы, на которые ответит в дальнейшей части работы. Что означает эта смерть Богочеловека? Что означает сама смертность? Как может умереть Богочеловек, в котором сам Бог соединился с человеком? Как происходит разделение тварного и нетварного начала, человека и Бога? Или иначе: как Божественная София может отделиться от Софии тварной? Образ смерти, пишет С.Н. Булгаков, как такое разделение, остается таким же в случае и человека, и Богочеловека: человек умирает по образу Богочеловека, а Богочеловек по образу человека. Как это понимать?[223] Отвечая, С.Н. Булгаков ссылается на христианское богословие. Он говорит, что смерть

Христа входит «в общую силу кенозиса Божества, как вольное Его самоуничижение и самоумаление. Бог в Богочеловеке как бы оставляет Божественную Свою полноту, как бы перестает быть Богом, но в то же время сохраняет во всей силе Свое Божество»[224]. Бог, всегда оставаясь Богом, не суживает свое Божество, но как будто снимает его часть. Эта антиномия кенозиса, Бог и не-Бог, является для С.Н. Булгакова тайной самооткровения Бога. Ибо Бог есть абсолютное существо, имеющее в себе жизнь, но одновременно Он есть творец, нераздельно связанный с творением и его относительной и ограниченной жизнью[225]. Эта антиномия полностью проникает во все отношения Бога к миру, говорит философ. Она выражается в боговоплощении и находит конечное осуществление в Божественной смерти, которая соединяется с полнотой Божественной жизни. Далее С.Н. Булгаков заявляет, что «откровение Богочеловека для нас является неизбежно и откровением Его смерти в нас, и нам надо постигнуть всю безмерность Его жертвенной любви к нам в Его соумирании с нами. Но это возможно лишь чрез наше со-умирание с Ним»[226].

Смерть имеет свою противоположность, продолжает С.Н. Булгаков, это бессмертие. Оно предшествует смерти и предполагает ее, является ее условием. Если Бог не сотворил смерти, то это значит, что в человеке «.по сотворении заложена по крайней мере возможность бессмертия»[227] и отсутствует необходимость смерти. Эта возможность переходит в неизбежность смерти в результате первородного греха. Однако не для Единого Безгрешного, ибо Он свободен от греха, как первородного, так и личных своих грехов[228]. Смерть принимает Он жертвенно силою свободы затем, чтобы спасти от смерти нас, заканчивает свои рассуждения С.Н. Булгаков. Однако сразу еще добавляет, что эта свобода не может быть насилием по отношению к творению, она должна быть онтологически обоснована в творении. Иначе говоря, в боговоплощении и в богочеловечестве должно быть выделено место смерти.

Заметим, С.Н. Булгаков подчеркивает, что боговоплощение – это соединение двух сторон, двух природ: Божеской и человеческой. Первая – это Божественная София, «единство жизни и самооткровения трех ипостасей»[229]. Эта Божеская природа вся принадлежит Св. Троице в ее вневременном премирном небесном существовании. Бог воплощается во Второй ипостаси, однако это не означает, что он одновременно удаляется от единства и полноты Божественной Софии. Тайна Боговоплощения заложена в его антиномии. «Одна и та же Божественная София принадлежит Св. Троице в „небесах“ и она же есть Божество Сына в Богочеловеке на „земле“»[230]. В небесном мире София является полнотой Божественной жизни, получает характеристики Славы и Премудрости. Одновременно София – антиномически – унижается в кенозисе Сына Божиего, который сошел с небес в мир, в самоумалении Христовом. Ибо Христос, который вочеловечился, унизил, уменьшил свое божество, соединяя две природы. Этот кенозис Божественной Софии во Христе путем самоумаления Божеской природы составляет основу Боговоплощения как соединения двух природ: «.не человеческая природа равняется до божеской, изначально до нее возвышаясь, но божеская умаляется до человеческой, хотя и оставаясь сама собою»[231].

С.Н. Булгаков замечает, что кенозис Божественной природы во Христе выражается не в восприятии человеческого естества как такового, но естества первого человека – Адама, ослабленного первородным грехом. Так как это ослабление выражается человеческой смертностью, стоило бы заключить, что и кенозис Божества должен выражаться в принятии именно смертного, человеческого естества. Непонятным человеку способом Божеская природа уменьшается вплоть до попущения смерти человеческого естества, соединяясь с ней нераздельным способом. Даже в смерти обе природы не разлучаются, и поэтому можно говорить о своего рода со-умирании Бога и человека[232]. Однако С.Н. Булгаков делает оговорку, что об умирании мы можем здесь говорить в особом смысле, совсем другом, чем умирание человека. Это своего рода пассивность, инертность, которая допускает смерть человеческого естества вследствие незаконченности, незавершенности его обожения. Оно, конечно, наступит, но только в момент воскресения, и совершится силою Отца через посредство Св. Духа[233].

Следовательно, «кенозис Христа выражается в принятии не только смерти, но и смертности»[234], которая как будто включена в жизнь Богочеловека. Однако между смертью Богочеловека и смертью Адамовых сынов есть существенная разница. Она выражается в том, что первая является насильственной, а вторая – неизбежной. Но в каком смысле мы можем говорить о смерти человека? – ставит вопрос С.Н. Булгаков. Ведь мы знаем только смерть человеческую, которая не есть полное уничтожение, а лишь разложение полноты человеческого естества, отделение духа от (одушевленного) тела[235]. Следовательно, это двойной процесс: одновременно духовный и телесный, говорит дальше философ. Дух как будто переходит в другое измерение, а тело подлежит разложению, однако сохраняет жизненную силу для будущего воскресения и вследствие этого бессмертия. Тайна смерти Богочеловека «.соединяет в себе не только смерть человеческую, но и умирание Бога»[236]. В обыкновенных жизненных ситуациях она недоступна нашему пониманию. Мы можем ее понять только посредством собственной смерти, которая одновременно является и смертью Христовой.

Практическим выражением всех этих теоретических рассуждений С.Н. Булгакова было его личное испытание смерти во время болезни в 1926 году, а потом операции рака горла в 1939 году. Тогда, как он сам заявлял, ему было дано откровение умирания во Христе и с Христом. Это было страшное и поражающее испытание. «Предзнание смерти» философ испытал, возвращаясь от болезни к жизни как вестник с границы миров, «оттуда, которое для каждого некогда станет туда и там»[237].

С.Н. Булгаков перенес две операции горла. Первую он наблюдал в зеркало, так как операция проводилась без полного наркоза. В результате ее он потерял голос. Опухшее горло не разрешало также нормально дышать, и нехватка воздуха, а не боль, мучила его более всего. Во время второй операции, оставаясь в состоянии притупленности из-за наркотиков, он почувствовал, что этим разом он умирает. Действительно, преимущественно ночью, он несколько раз был на границе смерти. Потом он написал, что «это было умирание с перерывами, но без просвета»[238]. Был погружен в «.какую-то тьму, с потерей сознания пространства и времени…»[239]. В своем умирании он видел Христа и чувствовал Его близость. Он чувствовал, как Христос помогает ему в его страданиях, страдая и умирая вместе с ним. Он был в этом совершенно уверен, видел этот образ «внутренним глазом» и чувствовал присутствие Христа так, как до него чувствовал его, например, Достоевский[240].

Это потрясающее откровение смерти С.Н. Булгаков представил в своеобразной «.диалектике смерти, которую мы можем отнести (по выражению Л.А. Зандера) как к его антропологии, так и к христологии и триадологии»[241]. Для С.Н. Булгакова смерть имела два лика, как пишет Л.А. Зандер: один – темный и страшный, то есть собственно смерть, и другой – светлый и мирный, ведущий к свободе и воскресению[242]. Они связаны друг с другом, ибо к воскресению можем прийти только путем умирания и смерти. Но из этого следует, говорит С.Н. Булгаков, что смерть не есть «некоторое онтологическое недоразумение», ее нужно понимать не отрицательно, а положительно, как вытекающую из основания мироздания. Ее источник – это первородный грех, а источник первородного греха есть тварная свобода как высшее достояние человека[243]. Поэтому, заключал философ, смерть нельзя элиминировать из мира, но она может быть преодолена силою Божией любви, благодаря которой была включена в кенозис Божества.

Второй, светлый лик смерти С.Н. Булгаков тоже узнал во время болезни 1926 года. Он писал, что он терял сознание, а его жаркое от температуры тело плыло куда-то в пространстве. Он осознавал себя как некое множество. По этому поводу С.Н. Булгаков писал: «.. расплывалось и единство моего я, потому, что я ощущал себя как немое мы, множество», в которое «.с трудом входило мое собственное я»[244]. Его тело будто распускалось в жаре все больше и больше, становилось «жидким и плавким». Зато его сознательное (духовное) Я «.достигало все большей остроты и сознательности»[245]. И в один момент он почувствовал, что ничто не отделяет его от Бога. Он почувствовал Его всем своим естеством и пришел к выводу, что жизнь уходит и он умирает. Он ощутил «неведомую радость, покой и свободу»[246]. И тогда он увидел, что вся его семья, все близкие, которых он любил, отдаляются от него, куда-то уходят и он умер и оказался за гранью этого мира. В это время он почувствовал духовно всех, которые уже давно умерли, и здоровался с ними. «А над всем царило присутствие Божье». И тогда

С.Н. Булгаков осознал, что есть только Бог и милость Его, что жить надо только для Бога, любить только Бога, искать только Царствия Божия, а все остальное есть самообман[247].

Вот таково было испытание смерти С.Н. Булгакова. По его собственным словам, Бог вернул его к жизни и тем самым он родился повторно.

Когда уже выздоровел и научился говорить, то часто повторял своим студентам, что жизнь нельзя заполнять только предчувствием смерти, но и нельзя о ней забывать. Рано или поздно она придет к каждому из нас, и нужно быть готовым ее встретить.

Тема софийности смерти получила и богословскую разработку в так называемой доктрине «условного бессмертия», которую С.Н. Булгаков представил в статье 1937 года под названием «Проблема "условного бессмертия"».

В ее первой части он говорит, что область эсхатологии менее всего отличается движением богословской мысли. В ней исторически преобладают два типа мышления: один, условно называемый «средневековой ортодоксией», и второй – «гуманистический универсализм». Но в Х!Х веке появилось еще одно учение, пытающееся преодолеть слабости одного и второго типов. Оно именовало себя теорией «условного бессмертия», или кондиционализмом[248]. Это направление богословской мысли было для С.Н. Булгакова важно потому, что с радикальной остротой ставило проблему бессмертия и вечной жизни, что является предварительным вопросом всякой эсхатологии. И мыслитель констатировал, что «для одних человек – смертен, как животные, и потому смерть есть некое уничтожение; отсюда с необходимостью следует отрицательная эсхатология пустоты»[249]. Такова также вера атеистического неверия. «Или же человек бессмертен, – продолжает свой анализ философ, – принадлежит вечности, и эсхатология пытается определить содержание этой вечности»[250]. Но есть еще третья альтернатива, с которой встречаемся именно в теории кондиционализма. Она говорит о том, что человек, не имея природного бессмертия, может его получить или же не получить. Иными словами, бессмертие обусловлено определенными условиями, и С.Н. Булгаков в своей статье представляет богословское обоснование этой идеи.

Опираясь на текст Ветхого Завета, С.Н. Булгаков пишет, что человек (тело + душа + дух), в отличие от животных (тело + душа), был сотворен имеющим личную энергию жизни, которая осуществляется в личном бессмертии. Это бессмертие свойственно человеческому духу, который отличается от духов бесплотных сложностью своего состава. Человек есть дух воплощенный, связанный с миром. Для человека смерть не есть возвращение в небытие, утверждает С.Н. Булгаков, «но некое развоплощение, разрыв с миром, онтологическая катастрофа»[251], разрыв его единого существа на два начала, «расчеловечение человека». Тело, данное человеку Богом при творении, есть не причина смерти, а условие жизни человека, отмечает мыслитель. Именно этой сложностью человек отличается и от бесплотного, сверхприродного мира духов, которые не знают воплощения, и от мира животных, которые имеют не духа, а лишь «душу живую».

Правда, кондиционализм отрицает коренное различие между человеком и животным миром, говоря, что сила смерти одинакова в обоих случаях. Смерть есть уничтожение жизни в смысле полного разложения всего природного комплекса, разрушение тела и души, аннигиляция, и в этом плане люди и животные умирают одинаково. Но человеку дано было условное бессмертие, обусловленное Божией волей, подчеркивает С.Н. Булгаков в традиции кондиционализма. Оно зависело от вкушения плода от дерева жизни, но человек лишился этого из-за непослушания. Человек пал в результате первородного греха, и должно было наступить его полное уничтожение, подобное смерти животного мира. Но этого не последовало, «отстранено было исполнение смертного приговора» вследствие искупления, которое началось в момент падения[252]. И смерть оказалась не той полной смертью, которая угрожала человеку. При смерти человеческий дух сохраняется в целости, чтобы соединиться с телом в день суда. Это и есть искупление. Иными словами, искупление – это соединение человека с Богом, а его целью является сделать человека бессмертным. Оно состоит в том, что прощается вина греха, но не устраняется наказание. Каждый из нас, страдая, умирая, до известной степени искупает, продолжает С.Н. Булгаков. Есть разница между нашим искуплением и совершенным Христом. Она в том, что Он умер за виновных – будучи невинным! И Он победил смерть, но не как сын Адама, а как Сын Бога, как Господь. Христос воскрес, а наше воскресение основывается на непогрешимом обещании Сына Божиего. Соединяясь со Христом в его страданиях и смерти, цитирует С.Н. Булгаков E. White?a, мы идем навстречу этому дню, когда наш Спаситель преобразит наше тело наподобие своего. Нам необходимо принять во внимание также то, что воскресение является всеобщим для всех – как для добрых и благих, так и для корыстных людей. Эти первые проснутся для вечной жизни, а вторые – для второй и окончательной смерти, для уничтожения. «В признании этого двойного исхода, бессмертия одних и полного уничтожения других, и заключается основная мысль кондиционализма»[253], – подчеркивает С.Н. Булгаков. Вслед за ним мы считаем, что условием бессмертия человека является не какое-либо онтологическое изменение условий, а моральное состояние человеческой души, в которой отразился Христос. Но С.Н. Булгаков не останавливается на изложении идей кондиционализма, а идет дальше, его анализ смерти более тонкий. Он прямо говорит, что силу бессмертия в человеке содержит не что иное, как его изначальная богопричастность, делающая его нетварно-тварным существом, и прежде всего личностью, «.сознание чего дано ему в непосредственном акте самосознания: я есмь я»[254]. И это С.Н. Булгаков называет панентеизмом[255].

Во второй части статьи С.Н. Булгаков говорит об относительных заслугах кондиционализма. Он констатирует, что ему принадлежит более внимательная постановка вопроса о жизни и смерти, чем имеет место обычно. С.Н. Булгаков подчеркивает, что надо чувствовать подлинную тайну как жизни, так и смерти.

Смерть существует и в животном мире, в котором действует Премудрость, ибо весь источник жизни коренится в едином Духе Животворящем. Это «непрестанное чудо мироздания», пишет философ, «гилозоизм, жизнеспособность всего вещества»[256]. В известном смысле животному миру принадлежит естественная смерть, и все живое предается ей индивидуально. Но людям дано родовое бессмертие. Смерть первых родителей отличалась в их сознании от смерти животных, ибо они ощущали ее не как уничтожение жизни, а как тайну о судьбах человеческой жизни. Смерть вошла в жизнь человека вопреки воле Божией вследствие его грехопадения, духовного ослабления и получила в ней свое место. Кондиционалисты считают, подчеркивает С.Н. Булгаков, что загробное состояние человека является частью жизни. Это промежуточный момент на пути к воскресению. При этом он добавляет, что воскреснет только та часть человечества, которая наиболее достойна бессмертия.

И наконец, С.Н. Булгаков рассматривает весьма важный, не лишенный определенной догматики аргумент кондиционалистов – аргумент от свободы. Жизнь человека сопровождается сознанием свободы. «Быть или не быть есть дело свободного выбора человека»[257], – пишет мыслитель. Но действительно ли это так? Есть ли человек свой собственный творец? Способен ли он самостоятельно выйти из ничего и в ничто вернуться? Если бы это было так, то человек не отличался бы от Бога, который сам Себя полагает и существует Своей собственной силою. В свою очередь, человек есть тварь, «он сам себе дан, сотворен таким, каким он есть для себя, определен»[258]. Но поскольку «omnis defi-nitio est negotio, человек одновременно ограничен… не только бытием, но и небытием»[259]. И такое существование не может быть свободой как абсолютным онтологическим актом, оно только полагается свободой (или в свободе). Это тварная, или модальная, свобода, отличная от абсолютной свободы Творца, но ей сообразная. «Модальность тварной свободы имеет своим последствием то, что она осуществляется лишь в пределах тварного бытия, в его предположении, которое имеет силу факта и данности»[260]. Но в своей свободе человек не имеет сил сотворить что-то из ничего, он не всесилен. Похоже, он также не может «.никакого бытия погрузить в небытие, разложить в ничто – ни одного атома вселенной: она – Божья»[261], и вселенная лишь на время дана человеку в его владение. Конечно, человек может эмпирически разрушить формы существующих вещей мира, но онтологически его энергия бессильна. Следовательно, раз человек не в состоянии разрушить сотворенный Богом мир, он и не может выступить против своего собственного бытия. Метафизическое самоубийство невозможно. Сложность этого вопроса в том, что свободный человеческий дух не может быть сотворен односторонним актом всемогущества Божия, каким сотворен весь тварный, видимый, эмпирический мир, то есть как вещь. Ибо он есть личность, имеющая свободу, и сознание этой свободы, и самосознание в этой свободе. Конечно, мы не знаем этого первичного акта самополагания, которое осуществляется на границе времени и творения, но мы чувствуем и знаем его последствия во всей нашей жизни. Поэтому мы заключаем, что в творческом «Да будет!» заложено и отдельное согласие, и воля каждого на его бытие и жизнь. Поэтому С.Н. Булгаков утверждает, что кондиционализм не прав, когда предполагает и допускает, что человеческая личность может погибнуть в смысле полного самоуничтожения. С.Н. Булгаков вновь и вновь повторяет, что человек есть творение Божие, а творению Бога нет конца. В этой связи признание условного бессмертия, связанного с условной смертностью человека, невозможно. Теория кондиционализма страдает чрезмерным биологизмом, ибо ее создатели не понимают, что жизнь человека более сложна, чем они это представляют. Она есть «жизнь вечная», сверхприродная и сверхбиологическая.

В статье С.Н. Булгакова есть еще и другие темы, например философская проблема бессмертия души, которой, по его мнению, нет в Библии, где говорится о бессмертии человека; проблема невозможности буквального толкования библейских текстов; неоднозначности терминов, которыми оперирует теория условного бессмертия; проблема простого биологического сопоставления терминов «жизнь» и «смерть» в кондиционализме и т. п. Но так как эти проблемы выходят за рамки поставленной нами задачи, мы оставим их в стороне.

По нашему мнению, очень важно заключение С.Н. Булгакова о большом вкладе, который внес кондиционализм в критику рациональных доказательств бессмертия души.

Необходимо добавить, что С.Н. Булгаков высказывался на тему смерти и бессмертия и в других, небольших текстах, например в поучениях. В коротком поучении, неизвестно когда написанном, под названием «Смертию смерть поправ» он повторил главные идеи «Софиологии смерти» и «Проблемы "условного бессмертия"». Рассуждая о смерти Божией, С.Н. Булгаков заявил, что она не имела власти над Безгрешным, но могла быть (и была) вольно Им принята, чтобы спасти род человеческий. Во Христе со-умерло все человечество ветхого Адама для того, чтобы с Ним со-воскреснуть, обрести новую жизнь[262]. Эту новую жизнь получает человек в Пятидесятнице, которая есть сила Христова Воскресения. И поэтому наша жизнь – вечная, дарованная нам Христом.