«В Америку будут приглашать — не отказывайся»
Галина Ивановна Раевская:
«1945–1946 годы. Заканчивалась война. Мы с мамой всю войну и блокаду пробыли в Ленинграде на иждивенческой карточке. Никакой помощи ни откуда. Милостью Божией — выжили.
Я поступила в институт советской торговли, хотя мечтала о медицинском. И когда дошла до 4-го курса, заявила маме: «Я не буду в этом институте учиться. Ненавижу торговлю всеми фибрами души». В то время у меня появилась возможность перевестись на 2-й курс медицинского института. Мама говорит: «Мы же — нищие, у нас ничего нет, все голодаем, а ты — снова на 2-й курс? Тебе же остался всего один год!» А я только одно твержу: «Медицинский».
В это время маме кто-то сказал, видя, что она в отчаянии: «В Вырице есть старец. Может быть, он подскажет твоей дочке, как быть». И мама вместе с тетей, у которой было свое горе, поехали к батюшке.
Батюшка посадил их рядом с собою и тихо спрашивает у тети: «Ну, что у вас?» Тетя говорит: «Да вот дочь пропала без вести. Не знаю, как и молиться — за живую или за мертвую?» — «Только за живую! — ответил батюшка. — У вас будет радость, великая радость». И действительно, дочь позднее нашлась в Германии.
«А у вас что?», — спрашивает отец Серафим у мамы. И в ответ на мамино недоумение о том, что дочери не нравится избранная профессия, сказал: «Передайте дочери: сейчас не нравится, потом по нравится». Мама с этим и уехала.
Я не смела ослушаться батюшку и закончила свой институт. И что интересно: я работала 25 лет, совершенно не касаясь каких-либо практических торговых операций. Я была преподавателем и каждый день ходила на работу с удовольствием, как на праздник.
В 1947 году в Никольском соборе после чтения акафиста суждено мне было познакомиться с молодым человеком. Сережа был сыном священника. Мы подружились.
Как-то был яркий морозный февральский день. Мы были свободны от учебы и решили поехать в Вырицу, где никогда не были.
Подошли к дому на Майской улице, входим — там полным-полно народу. Был сильный мороз, и люди сидели в шубах, валенках, женщины платка ми завязаны, закутаны. Старушка-монахиня поит некоторых совсем замерзших чаем за небольшим столиком. Мы протиснулись вглубь комнаты, и вдруг монахиня выходит и говорит: «Батюшка больше принимать сегодня не будет — он плохо себя чувствует. Поэтому пишите записочки». Все стали переговариваться. Мы забились в уголок у окна и думали, о чем писать. Мы с Сережей еще мало знали друг друга и решили написать: «Дорогой батюшка, помолитесь за Сергея и Галину». Пишем записку, вдруг монахиня опять появляется и говорит: «Здесь есть молодые? Батюшка просил молодых к себе». Все стали друг на друга смотреть. Где здесь молодые? И вдруг увидели нас у окна и говорят: «Наверное, вас». Расступились все и нас пропустили.
Входим в маленькую дверку. Батюшка лежит на кровати, улыбается и говорит нам навстречу: «Ну, благословляю! Жить будете хорошо, только уступайте друг другу». Усадил нас и стал с нами разговаривать. Рассказывал, как был гостинодворским купцом, а потом все бросил, и ушли они с матушкой в монастырь. Потом говорит Сереже: «В Америку будут приглашать — не отказывайся». И пред сказал нам благополучную в материальном отношении жизнь. «Какая Америка?», — недоумевала я.
Сергей только с фронта пришел и, кроме валенок и шинели, у него ничего не было. Но батюшка вновь и вновь повторил свои слова.
Так вот нас, двух нищих студентов, об ласкал и приголубил батюшка Серафим. Мы вышли за порог потрясенными и окрыленными. Мне запомнился ласковый-ласковый взгляд отца Серафима. Он как будто обнимает тебя своей добротой, теплом, неземной любовью. Отступают от сердца всякая злоба, нехорошие, порочные мысли.
Прощаясь тогда, мы сказали: «Батюшка, мы к вам обязательно приедем». — «Нет, больше не приедете», — отвечал он. «Ну что вы, обязательно приедем», — говорили мы.
Так мы больше и не были у него. А муж мой, преподаватель, через 20 лет стал плавать на судах. И было однажды крушение их судна у берегов Америки. И, действительно, довелось бывать и работать там. А быт наш был всегда вполне обеспечен. Жили мы с Сереженькой всегда в мире…
Сегодня, когда я приезжаю на могилку отца Серафима, я всегда испытываю то чувство, что испытали мы, побывав тогда в келье у батюшки. Ощущение отеческой ласки, нежности, доброты и теплой заботы. И я говорю всегда: «Батюшка, дорогой, родной, помолись о нас, грешных»». [3, с. 60–64]