Монашество

Монашество

В христианской традиции идеал безбрачия как подражания Христу нашел свое воплощение в монашестве.

Время жизни Григория Богослова совпало с формированием монашества на христианском Востоке. Старшим современником Григория был Афанасий Великий, нарисовавший в своем" "Житии преп. Антония" "образ идеального монаха–отшельника. На первую половину IV в. приходится деятельность Пахомия Великого, устроителя общежительного монашества в Египте, Илариона Великого, организатора палестинского монашества, а также двух Великих Макариев — Александрийского и Египетского. [476] В это же время в Сирии процветает прото–монашеское движение" "сынов завета" "; [477] там же зарождается движение мессалиан, вскоре проникшее в монашеские круги на всем Православном Востоке.[478]

В Каппадокии распространение монашества связано прежде всего с именем Евстафия Севастийского, который на протяжении многих лет, вплоть до 373 г., был другом и наставником Василия Великого. [479] Евстафий принадлежал к тому кругу аскетов, который был осужден Гангрским Собором; [480] именно из анафем этого Собора мы узнаем об основных характеристиках учения Евстафия. Собор, в частности, анафематствовал тех, кто осуждает легитимный брак, кто не допускает вкушения мяса, кто не причащается у женатых священников, кто практикует девство по причине гнушения браком, кто, соблюдая обет девства, превозносится над состоящими в браке, кто постится по воскресениям, кто пренебрегает церковными собраниями или устраивает свои собственные собрания отдельно от местного епископа; анафеме подверглись также женщины, которые под предлогом аскетических подвигов оставляют своих мужей или пренебрегают воспитанием детей. [481] Вполне вероятно, что сам Евстафий не был сторонником тех крайностей, которые осудил Гангрский Собор, и что эти ошибочные мнения разделялись лишь отдельными лицами в его кругах. [482] Однако, поскольку сочинения Евстафия до нас не дошли, установить степень соответствия анафем Собора его учению в настоящий момент невозможно.

Василий Великий разделял многие идеи Евстафия. [483] Однако ему был глубоко чужд тот крайний индивидуализм, который характеризовал общины аскетов, осужденные Гангрским Собором. Напротив, он всячески подчеркивал" "церковный" "характер монашеского движения. Он стремился к тому, чтобы формирующееся монашество не оказалось в оппозиции к Церкви, не превратилось в некую секту аскетов–ригористов, но чтобы оно стало интегральной частью церковного организма. Более того, в" "Правилах" "Василия [484] вообще не употребляется слово" "монах" "и не говорится о" "монашестве" "как отдельной группе людей внутри Церкви. [485] Скорее, заботой Василия было устроение церковной общины как таковой, то есть всей Церкви как единой общины" "совершенных христиан" ". [486] Внутри этой макро–общины могли существовать — и, как известно, существовали во времена Василия — микро–общины аскетов–девственников и отшельников: эти общины становились ядром того духовного возрождения, которое, по мысли Василия, должно было охватить всю Церковь.

"Правила" "Василия были адресованы всем аскетически настроенным христианам; лишь впоследствии, когда монашество окончательно сформировалось как институт, они стали восприниматься как монашеские правила и легли в основу всех монастырских уставов православного Востока. [487] Во многом благодаря Правилам Василия монашеское движение ни в его время, ни впоследствии не противопоставило себя Церкви, но осталось внутри нее. Заслугой Василия следует считать и то, что идеал монашеской жизни проник в широкие слои византийского общества и способствовал формированию так называемого" "монашества в миру" ": многие миряне вдохновлялись аскетическими нормами монашества и заимствовали отдельные элементы монашеской духовности в свою собственную практику.

Историк, безусловно, прав, когда указывают на то, что Василий, будучи епископом Церкви Христовой, сделал особый акцент на интеграции монашеских общин в жизнь Церкви, на подчинение их епископу: его общины — это скорее маленькие" "поместные церкви" "во главе с" "предстоятелями" ", чем классический монастырь типа египетских общежитий св. Пахомия. [488] Тем не менее, утверждение о том, что Василий" "не создавал и не учреждал, подобно св. Пахомию, отдельных монашеских общин" ", [489] по–видимому, нуждается в корректиковке. Во всяком случае Григорий Богослов прямо говорит о Василии как создателе" "монастырей" "и общин, которые, впрочем, не были институционально отделены от Церкви. Василию, по свидетельству Григория, удалось синтезировать идеал общинной жизни с пустынножительством, совместить" "деятельность" "с" "философией" ":

Велико девство, безбрачие и пребывание в одном чину с ангелами — одинокими по природе, [490] помедлю сказать — со Христом, Который… рождается от Девы, узаконивая девство… Итак, кто больше Василия или девство почитал, или устанавливал законы для плоти, не только на собственном примере, но и в том, что он написал? Чьи это монастыри (perthenones), [491] чьи письменные правила, которыми он уцеломудривал всякое чувство… и убеждал (хранить) истинное девство?.. Пустынножительство и общежитие часто находятся во взаимном противоборстве и противостоянии, хотя ни то, ни другое, конечно, не имеют в себе только хорошее или только плохое, но первое, хотя и более безмолвно, благоустроено и приводит к Богу, не лишено надменности.., а второе, хотя более практично и полезно, но не избегает мятежей. Василий же превосходно слил и соединил и то, и другое, построив дома для отшельников и пустынников (asketeria kai monasteria) недалеко от общежитий (koinonikon) и городских монастырей (migadon), [492] не разделял и не разлучал одних с другими как бы при помощи некоей стены, но одновременно соединил и разграничил, чтобы и философия [493] не была лишена общения, и деятельная жизнь не была лишена философии…[494]

Мы помним, что Григорий сам хотел посвятить жизнь тому, что он называл истинной философией, однако обстоятельства не позволили ему это сделать. Став священником и затем епископом, он навсегда сохранил тоску по уединенной жизни, часто уходил в горы или уезжал в свое фамильное имение, спасаясь от треволнений архиерейской жизни. В апологетическом слове, произнесенном после возвращения из понтийской пустыни, Григорий просил извинения у своей паствы за то, что на время оставил ее, и исповедовался в своей любви к уединенной жизни:

…Меня объяла какая?то пламенная любовь к благу безмолвия и отшельничества (eros tou kalou tes hesychias kai anachoreseos), любителем которого я стал с самого начала — каковым едва ли был кто?либо другой из занимающихся словесными науками (peri logous espoudakoton), — которое я, будучи в важнейших и опаснейших обстоятельствах, пообещал Богу, и к которому уже как бы прикоснулся… Ничто не казалось мне таким (прекрасным), как, замкнув чувства, став вне плоти и мира, собравшись внутрь себя, не касаясь ничего человеческого без крайней необходимости, собеседуя с самим собой и с Богом, жить выше видимого и носить в себе всегда чистые божественные образы… будучи и всегда становясь поистине чистым зеркалом Бога и божественного, прилагать к свету свет — к менее ясному более лучезарный (amaurotero tranoteron), собирать уже с надеждой блага будущего века и жить вместе с ангелами, и, будучи еще на земле, оставлять землю и возноситься горе (при помощи) Духа. Если кто?нибудь из вас объят этой пламенной любовью, тот поймет, о чем я говорю…[495]

Каково место Григория Богослова в истории раннего монашества? В том смысле, в каком слово" "монах" "употребляется по отношению к египетским монастырям IV в., он вообще не был монахом. Он не был также членом какой?либо конкретной общины каппадокийских аскетов, хотя и проводил некоторое время в подобных общинах. Из трех традиционных монашеских обетов — послушания, нестяжания и целомудрия [496] - он соблюдал только последний. Что касается обета нестяжания, то в течение всей жизни Григорий оставался богатым аристократом, владел большим имением с домом, землей, садом и рабами. Что же касается обета послушания, то Григорий был совершенно неспособен подчиняться церковным властям: приняв священство, он убежал в пустыню, а потом вернулся и оправдывался в своем" "непослушании" "; [497] став епископом, никогда не служил в своей епархии; будучи избран на Константинопольский престол, вскоре подал в отставку. Личная свобода была для него превыше всего; об этом он неоднократно и открыто заявлял.

Но именно в этом остром чувстве свободы, на наш взгляд, и заключается монашество Григория Богослова. Получая назначения на церковные должности, он считал себя вправе не исполнять возложенные на него обязанности, если они противоречили его устремлениям; занимаясь церковными делами, сохранял свободу духа; владея богатством, оставался внутренне свободен от него. Григорий мог себе позволить говорить своим прихожанам о том, как ему приятно" "жить с небольшим и скудным куском хлеба" ", [498] о своей" "власянице" "и" "малоценной трапезе, ненамного отличающейся от трапезы птиц" ", [499] хотя слушатели знали о его состоятельности: он искренне считал себя свободным от собственных богатств и мог позволить себе роскошь питаться скудно, одеваться бедно и вести подвижнический образ жизни.

Григорий понимал монашество не как принадлежность к определенному церковному институту, [500] а прежде всего как внутреннюю устремленность к Богу, постоянное пребывание в молитве, стремление к уединенной и безмолвной жизни. Монашество для Григория — это также возможность посвящать время размышлениям о Боге, о смысле человеческой жизни, возможность вести жизнь безмятежную и лишенную забот, уходить в горы или совершать прогулки вдоль берега моря. Кроме того — и, может быть, прежде всего остального — это возможность беспрепятственно заниматься учеными трудами — читать Писание, книги Отцов Церкви, античных философов, поэтов и историков, писать богословские, нравственные и автобиографические трактаты, проповеди, стихи и письма. В этом смысле Григорий, так же как бл. Иероним на Западе, может быть назван родоначальником ученого монашества.

В аскетическом лексиконе Григория, помимо понятий" "безмолвия" "(h&ecyrc; sychia) и" "отшельничества" "(anachoresis), важное место занимает понятие" "пустыни" "(eremos). На языке раннего монашества пустыней называлось всякое место, которое человек избирал для уединенной жизни, будь то пустыня в географическом смысле, горы или дремучий лес: для Григория пустыней было его имение в Назианзе. Григорий называет пустыню" "руководительницей" "всей своей жизни,"сотрудницей" ","матерью божественного восхождения" "и" "обожительницей" "(theopoion). [501] Цель ухода в пустыню — освободиться от мятежа мира сего и обрести ту внутреннюю тишину, которая необходима для богообщения. Григорий ссылается на примеры пророка Илии, Иоанна Крестителя и самого Иисуса Христа, когда говорит о необходимости опыта пустыни для христианина:

…И Илия с удовольствием предавался философии (hedeos enephilosophei) на Кармиле, и Иоанн в пустыне, и сам Иисус совершал дела перед народом, а в молитвах упражнялся главным образом в пустынных местах. Какой закон дал Он тем самым? Думаю, тот, что для чистого собеседования с Богом необходимо пребывать в безмолвии (hesychazein) и хотя бы немного возвести свой ум от обманчивого. Ибо сам Он не нуждался в удалении — да и не имел места, где мог бы скрыться, будучи Богом и все наполняющим — но (уединялся), чтобы мы научились, что бывает время для дел, а бывает — для высшего упражнения.[502]

Стоит обратить внимание на то, что, как в приведенном тексте, так и во многих других Григорий говорит об уединенной жизни как" "философии" ". Для него монашество есть подражание не только образу жизни Христа и пророков, но — в какой?то степени — и образу жизни античных философов. Григорий был не единственным, кто воспринимал монашество как философию: среди ученых монахов его времени такое восприятие было общепринятым. Василий Великий, в частности, говорил, что истинный философ — это человек, который заключил тело в монастыре, а ум собирает внутрь себя. [503] Григорий Нисский называл монашеский стол" "философской трапезой" ".[504]

Вместе с тем Григорий подчеркивал, что монашеская жизнь несравненно выше образа жизни античных философов. Хотя у последних встречаются достойные подражания примеры воздержания и мудрости, только в христианстве возможны подлинные образцы святости. В Слове 4,"Против Юлиана" ", Григорий противопоставляет монахов античным философам, доказывая, что монашество есть путь, ведущий к соединению с Богом, озарению Божественным светом и обожению:

Видишь ли этих (людей), у которых нет ни имущества, ни крова, почти не имеющих плоти и крови, и тем самым приближающихся к Богу, у которых ноги не омыты, а ложем служит земля, как говорит твой Гомер [505]… которые долу, но выше дольнего; среди людей, но выше человеческого; связаны, но свободны; теснимы, но не удерживаемы; которые не обладают ничем в мире, но всем превыше мира; у которых жизнь сугуба — одну они презирают, а о другой заботятся; которые через умерщвление — бессмертны, через отрешение — соединены с Богом; которые вне (страстной) любви (pothou), но пламенеют божественной и бесстрастной любовью (theiou kai apathous erotos); которые (обладают) источником Света и еще здесь — его озарениями; у которых ангельские псалмопения, всенощное стояние и переселение к Богу ума, восхищенного (на высоту); у которых чистота и очищение (katharsis); которые не знают меры в восхождении и обожении (anabaseos kai theoseos); у которых скалы и небо, низложения и (возведения на) престолы, нагота и одежда нетления, пустыня и торжество на небесах, власть над (земными) наслаждениями и нескончаемое неизреченное наслаждение; слезы которых очищают грех мира, а воздеяние рук — угашает пламя, укрощает зверей, притупляет мечи, обращает в бегство полки.[506]

В течение всей своей жизни Григорий общался с монахами и восхищался аскетическими подвигами многих из них. В Слове 6–м, произнесенном по случаю воссоединения монахов назианской епархии со своим епископом, Григорий описывает" "посты, молитвы, слезы, мозоли на коленях, ударение в грудь, стенания, воссылаемые из глубины, всенощное стояние, переселение ума к Богу" "; он говорит также о внешнем виде монахов, которые ходили босиком, не мылись, носили простую одежду и" "соответствующую прическу" "(koura symmetros); упоминает твердую походку монахов, их неблуждающий взор и приятную улыбку,"или скорее, только вид улыбки, целомудренно удерживающий от смеха" ". [507] Все это очень близко к тому, что Василий Великий писал Григорию в одном из своих ранних писем относительно внешнего вида и поведения монаха: там тоже говорится о воздержании от смеха, нестиранной одежде, твердой походке и пр.[508]

В стихотворении" "К Эллению о монахах" "Григорий дает краткие характеристики своим знакомым монахам: один из них (Кледоний)"живет для бедных и все свое принес Христу, прежде всего — самого себя" "; другой (Эвлалий) заботится о старой и больной матери; третий (Феогний),"стоя на земле, касается небесных престолов… и на его цветущем лице всегда явно сияние радостного духа" ". [509] Общая характеристика монахов выдержана в тех же панегирических тонах, что и в Слове" "Против Юлиана" ":

Все они — служители всесильного Бога,

Каждый совершенен в своем благочестии.

Легчайшими стопами идут они по земле…

Это камни великого храма, и Христос связывает их

Друг с другом исполненной любви гармонией Духа…

Они умеренны в словах, умеренны в молчании и держат в узде

И смех, и слух, и неподвижный взгляд…

Земные мертвецы, они мысленно живут в горнем,

Всегда имеют перед глазами великое сияние Бога

И ликостояние благочестивых душ в будущем (веке).[510]

Однако наряду с многими похвальными словами в адрес монахов его времени, мы находим в стихах Григория суровые обличения ложного монашества и едкую сатиру на тех лиц, которых он считал нарушителями монашеской дисциплины. Воспринимая монашество прежде всего как жизнь внутреннюю и сокровенную, он восставал против лицемерия и ханжества, в которые иногда вырождалось монашеское благочестие. Все внешние признаки, о которых говорилось выше — хождение босиком, ношение бедной одежды, потупленный взор и пр. — ни в коем случае не являются самоцелью: они — лишь" "побочные эффекты" "монашеского образа жизни, сущность которого заключается в очищении сердца и непрестанной молитве.

Хотя Григорий искренне восхищался теми монахами, которых описывал в Слове" "Против Юлиана" "или в стихотворении" "К Эллению" ", он сам по внешнему виду не принадлежал к их числу. Традиционные монахи не мылись и не лечились у врачей, а Григорий по совету врачей лечился на водах. [511] Монахи отказывались от своих имений, а Григорий сохранял все свое за собой: его даже обвиняли в том, что он" "роскошествует" ", что он" "богат" "и живет в" "праздности" ". [512] Отвечая на эти обвинения, Григорий подчеркивал, что истинное монашество не ограничивается принятием на себя монашеского" "вида" ":

У нас есть, может быть, источник, и садик, и прохладный ветерок,

И тень деревьев — самые незначительные стяжания;

И это вы называете роскошью. Или уж

Христианам нельзя и дышать? Может, и это нам возбраните?..

Как мрачен ты, юноша, как бледен, ходишь без обуви,

С неопрятной прической, едва выговариваешь слово!

И одежда свисает у тебя с пояса, и черная ряса

Чинно волочится по земле.

Если все это ради веры, вся жизнь должна быть тому свидетельством,

А если лишь рисовка (zographia), пусть другой хвалит это![513]

Монашество, превращенное в кликушество, вызывает справедливый гнев Григория. Но еще резче говорит он о тех монахах, которые, нарушая обет целомудрия, живут с лицами противоположного пола. В городском монашестве IV в. достаточно широко распространился обычай, по которому монах–одиночка или неженатый клирик жил под одной крышей с так называемой" "синизактой" "(греч. syneisaktos — букв."введенная" "в дом), или" "агапитой" "(agapite — "возлюбленная" "), которая формально была его служанкой, а в реальности нередко становилась любовницей. Имели также место случаи сожительства монахини или девы с синизактом–агапитом. [514] Против этого вопиющего нарушения церковный дисциплины был направлен 3–й канон Никейского Собора 325 г., [515] а также многие страницы в сочинениях Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского, Иоанна Златоуста и др.

Григорий Богослов не скупится на резкие слова, обращаясь к монахам и монахиням, находящимся в сожительстве с лицами другого пола:

Агапитам–мужчинам, а также агапитам–женщинам, скажу вот что:

Провалитесь вы, проклятье для христиан; провалитесь,

Прикрывающие беснование естества…

Избегай, всякого мужчины, а особенно синизакта:

Это горькая вода Мерры, поверь мне, дева…

При смешении белого с черным получается серый цвет;

Жизнь и смерть не имеют ничего общего.

А тех, кого все называют синизактами,

Не знаю, считать ли в браке или вне брака…

Монахи, ведите жизнь монахов. Если же с агапитами

Сожительствуете, вы не монахи…[516]

Мы видим, что Григорий выступает в качестве борца за чистоту монашеской жизни, напоминая монахам своего времени о том идеале жизни в подражание Христу, к которому они призваны.

Место Григория в истории восточного монашества достаточно скромно; его сочинения на аскетические темы не сравнимы по значимости с сочинениями Афанасия, Василия Великого и Евагрия — основоположников монашеской письменности. Однако личный опыт Григория, несомненно, важен для всей последующей монашеской традиции. В его лице мы встречаемся с редким типом монаха–аристократа, монаха–богослова, монаха–философа, монаха–поэта. Его жизнь стала свидетельством того, что монах по призванию остается монахом и на епископской кафедре, и на церковном Соборе, и сидя за письменным столом в своем имении, и принимая лечебные ванны, и находясь в тенистой роще, и прогуливаясь по берегу моря. Живя в миру, монах остается вне мира, свободный от земных привязанностей. Он живет в Боге там, куда жизнь забросила его и где Промыслом Божиим определено ему нести свое служение.