Епископство в Кесарии Каппадокийской

Епископство в Кесарии Каппадокийской

Епископ Евсевий умер на руках Василия. [1626] Избрание последнего на вакантный престол происходило" "не без труда, не без зависти и противоборства со стороны как председательствующих на родине, так и присоединившихся к ним самых порочных горожан" ". [1627] Поскольку большинство епископов того времени стояло на более или менее открытых арианских позициях, избрание известного никейца Василия было для них нежелательным. У Василия не было большинства в Кесарии, однако, как повествует Григорий, Бог" "воздвигает известных в благочестии и ревностных мужей… из сопредельных стран" ", среди которых был и Григорий Назианзен–старший. [1628] Как мы помним, Василий приглашал и Григория–младшего, понимая, что только при помощи друзей из соседних регионов ему удастся получить большинство на выборах, однако Григорий–младший не поехал, чтобы остаться" "философом" ". [1629] Его отец,"не только по причине многих лет оскудев силами, [1630] но и удрученный болезнью, находящийся при последнем издыхании, отваживается на путешествие, чтобы своим голосом помочь избранию… Мертвым возложен он на носилки, словно в гроб, а возвращается помолодевшим и бодрым…"[1631] Очевидно, на голосовании именно присутствие таких лиц, как всеми почитаемый Григорий Назианзен–старший, а также епископов из?за рубежа, [1632] сыграло решающую роль в том, что Василий, при незначительном перевесе в его пользу, был избран архиепископом Кесарии Каппадокийской.

Но когда иностранцы разъехались, Василий остался один–на–один со своими противниками, к числу которых принадлежало большинство епископов Кесарийского диоцеза. [1633] Его главной задачей теперь было найти общий язык с оппозицией, в чем, по свидетельству Григория, он преуспел, хотя и не вполне:

…Он в высшей степени мудро умягчает и исцеляет восставших против него словами целительными. И делает это не при помощи лести или низости, но действуя весьма смело и великолепно… Видя, что мягкость способствует распущенности и слабости, а строгость — строптивости и своенравию, он исправляет одно другим и снисходительность растворяет упорством, а суровость — мягкостью… [1634] Не хитростью привлекает он к себе, но добрым расположением… Самое же главное, что все были побеждены силой его разума и признавали его добродетель недосягаемой.., и таким образом отступали, терпели поражение и, словно под ударами грома, покорялись; каждый приносил свое извинение, и мера его прежней вражды становилась мерой его нынешнего благорасположения… И только тот, кто по причине собственной злобы стал неизлечимым, бывал пренебрежен и отвергнут, чтобы сам в себе сокрушился и истребился, подобно тому как ржавчина уничтожается вместе с железом.[1635]

Таким образом, внутренняя оппозиция была побеждена, хотя и не окончательно: часть епископов так и осталась" "неизлечимой" ". Еще более трудной задачей была для Василия защита никейской веры перед лицом господствующего в то время евномианства. Став епископом, Василий публикует свое програмное сочинение" "Против Евномия" ". Однако он не ограничивается литературной деятельностью, но предпринимает смелые дипломатические ходы для того, чтобы снискать поддержку западного императора Валентиниана: вмешательство Запада, по его расчетам, должно было ослабить давление на православных со стороны восточного императора–арианина Валента. [1636] О литературной и дипломатической активности Василия Григорий говорит:

Итак, он изобретает одно весьма спасительное средство: сосредоточившись в себе, насколько это было возможно, заперевшись вместе с Духом и приведя в движение все человеческие помыслы, он перечитывает все глубины Писаний, записывает благочестивое учение и… отражает чрезмерную дерзость еретиков… Во–вторых же, поскольку дело без слова и слово без дела несовершенно, он присовокупляет к слову и деятельную помощь: к одним едет сам, к другим посылает (гонцов), третьих зовет к себе, увещает, обличает, запрещает, [1637] угрожает, укоряет, защищает народы, города, каждого человека в отдельности, придумывая всевозможные способы спасения, всеми средствами врачуя. Этот Веселиил, строитель Божией скинии, [1638] употребляет в дело всякий материал и всякое искусство, все сплетая в великолепие и гармонию единой красоты.[1639]

Эмоциональной кульминацией всего Надгробного Слова являются два рассказа, свидетельствующие о смелости и бескомпромиссности Василия в делах веры: в первом рассказе говорится о встрече Василия с префектом Востока Модестом, во втором — о посещении Кесарии императором Валентом и его участии в богослужении, совершенном Василием. В обоих рассказах Василий предстает перед нами как человек, достигший духовной зрелости, отрешившийся от всего земного, не боящийся земных властителей, как человек обоженный, все мысли которого сосредоточены на небесном. С одной стороны — земные властители, в руках которых находятся целые провинции, целые государства, с другой — одинокий епископ, изнуренный трудами и болезнями, но несокрушимый в своем стоянии за веру: с одной стороны — могущество человеческое, с другой — сила Божия. И земная власть отступает перед Василием, словно разбиваясь об утес.[1640]

Уверенность в том, что человек призван быть богом, придает силы Василию: перед лицом этой уверенности самый высокий начальник оказывается обезоруженным."Обожение в действии" " — так можно было бы озаглавить повествование о встрече Василия с Модестом:

К этому человеку, который скрежетал зубами на Церковь, принимал на себя львиный образ, рыкал, как лев и был для многих недоступен, вводится, лучше же сказать, сам входит благородный (Василий), как призванный скорее на праздник, чем на суд…

— Почему тебе, — сказал (Модест), — хочется… дерзко противиться такому могуществу и одному из всех оставаться упорным?

Благородный муж сказал:

— В чем же заключается мое безумие (aponoia)? Не понимаю.

— В том, — отвечал (префект), — что не следуешь религии царя, когда все остальные уже склонились и уступили.[1641]

— Не этого, — сказал (Василий), — требует мой царь. Я не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом.[1642]

— А что же, по–твоему, значим мы?

— Ничего не значите, — отвечает (Василий), — когда даете такие повеления!

— Что же? Для тебя не важно даже подчиниться нам и быть в общении с нами?

— Вы правители, — отвечает, — и даже знаменитые: этого я не отрицаю; но вы не выше Бога! И для меня важно быть с вами в общении — почему бы нет? Ведь и вы — Божия тварь, впрочем, так же, как и все остальные, подчиненные нам. [1643] Ведь христианство характеризуется не личностями, а верой.

Тогда правитель заволновался, сильнее воскипел гневом, встал со своего седалища и стал говорить с ним более суровыми словами. Он сказал:

— Что же? Ты не боишься власти?

— Но что может случиться, как могу я пострадать?

— С тобой может произойти что?нибудь одно из многого, находящегося в моей власти… Конфискация имущества, изгнание, истязание, смерть!

— Чем?нибудь другим угрожай, если есть чем, — говорит (Василий). — А это меня ничуть не трогает!

— Но почему? Каким образом?

— Потому, — отвечает, — что не подлежит конфискации имущества тот, кто ничего не имеет: разве только ты потребуешь эту власяницу или несколько книг, в чем и состоит все мое богатство. Изгнания я не знаю, потому что не ограничен никаким местом: и то, где живу ныне, не мое, и всякое, куда меня ни забросят, станет моим; лучше же сказать, везде Божие место, где буду я странник и пришлец. [1644] А пытки что сделают мне, у которого нет тела, разве только ты говоришь о первом ударе? Только в этом ты и властен. А смерть для меня — благодеяние: она скорее пошлет меня к Богу, для Которого живу и действую, для Которого я по большей части уже умер и к Которому издавна стремлюсь.

Изумленный этим, правитель сказал:

— Никто до сих пор не говорил со мною так и с такой дерзостью…

— Наверное, — ответил (Василий), — ты не встречался с епископом, ибо поистине услышал бы такой же ответ, если бы речь шла о подобных вещах. Ибо во всем остальном мы скромны, о правитель, и смиреннее всякого… Но когда поднимается спор и встает вопрос о Боге, тогда, презирая все остальное, мы думаем только о Нем.[1645]

При этом разговоре Григорий, по–видимому, не присутствовал, однако в зале могли находиться епископы–ариане, которые слышали ответы Василия. [1646] О результатах разговора Модест доложил императору:"Мы побеждены, царь, настоятелем этой Церкви. Этот муж выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений" ". [1647] Валент, согласно Григорию, хотя и не вступил в общение с Василием, однако и не осудил его сразу на изгнание. В праздник Богоявления император сам оказался в Кесарии Каппадокийской и решил принять участие в торжественной службе. На этот раз Григорий присутствовал при событиях, которые описывает: он стоял в алтаре и мог все видеть своими глазами. Император прибыл не к началу службы; когда он вошел, храм был переполнен, и Василий вместе с сослужившими ему епископами стоял у престола:

Когда царь был уже внутри храма и гром псалмопений ударил в его уши, когда увидел он море народа и все не человеческое, но скорее ангельское благолепие, которое было в алтаре и рядом с алтарем, впереди же всех прямо стоял Василий.., неподвижный ни телом, ни взором, ни разумом, — как будто ничего необычного не происходило, — но прикованный, так сказать, к Богу и престолу, а окружающие его стояли в каком?то страхе и благоговении.., тогда с царем происходит нечто человеческое: у него темнеет в глазах, кружится голова и душа приходит в оцепенение. Но это еще не было заметно многим. Когда же он должен был принести к божественному престолу дары, изготовленные его собственными руками, и никто не выходил, чтобы, по обычаю, их принять, и было непонятно, примут ли их вообще, [1648] тогда обнаруживается его страдание. Ибо у него сгибаются ноги, и если бы один из бывших в алтаре, подав руку, не поддержал шатающегося, он упал бы, и падение его было бы достойно слез. Вот так?то! А о том, что вещал Василий самому царю, и с каким любомудрием, — ибо в другой раз, будучи у нас на службе, царь вступил за завесу и имел там встречу и беседу с Василием, чего давно желал, — об этом что нужно сказать, кроме того, что Божии глаголы слышали и те, кто сопровождали царя, и мы, вошедшие вместе с ними?[1649]

Григорий умышленно прерывает рассказ о богослужении в праздник Богоявления, останавливаясь на эпизоде с принесением даров и умалчивая о том, что же произошло дальше: а именно, допустил ли Василий императора–еретика к причащению, или нет. По–видимому, да. Если бы Василий не причастил Валента, Григорий непременно упомянул бы об этом как о событии экстраординарном, свидетельствующем о бесстрашии Василия. Кроме того, вряд ли Валент пришел бы в храм к Василию в другой раз и вступил в алтарь для беседы со святителем, если бы тот не допустил его к причащению в праздник Богоявления. Григорий мастерски передает то эмоциональное напряжение, которое возникло в момент, когда император приблизился к алтарю со своим приношением, понимая, что бесстрашный и бескомпромиссный Василий может не принять царские дары.

Впоследствии Василий все же был осужден на изгнание: Григорий находился рядом в тот час рядом с ним. Наступила, как повествует Григорий, ночь отъезда, уже была приготовлена колесница, все уже прощались с любимым архипастырем. Однако в этот самый вечер поступает известие из царского двора: сын Валента тяжело болен, и Василия просят прийти, чтобы возложить на него руки и помолиться о его здравии. Василий, не раздумывая, отправляется к царю, и болезнь мальчика облегчается. [1650] После этого изгнание Василия было отменено. Впоследствии, по словам Григория, царский сын умер. Если бы отец мальчика, призвав Василия, не продолжал в то же время верить неправославным,"то, может быть, царский сын получил бы здравие и был спасен руками отца" ", — замечает Григорий.[1651]

Подобный же случай, однако с более благополучным исходом, произошел с префектом Модестом: он был исцелен Василием от тяжкой болезни. После этого исцеления префект проникся таким доверием и такой любовью к архиепископу, что" "не переставал удивляться делам Василия и рассказывать о них" ". [1652] Подтверждение тому, что отношение Модеста к Василию изменилось к лучшему, мы находим в нескольких письмах Василия, адресованных этому высокому чиновнику императорского двора: [1653] в письмах Василий обращается к Модесту как к другу, хотя и соблюдая крайнюю почтительность, которой требовал этикет.

Именно выдающиеся личные качества Василия помогли ему удержаться у власти в течение всего времени правления императора–арианина Валента. Авторитет Василия был чрезвычайно высок как в придворных кругах, так и в народной среде. О популярноси Василия в народе свидетельствует тот факт, что, когда некий чиновник устроил в его спальне обыск, а затем и вызвал самого святителя на допрос, народ, вооружившись кто чем мог, чуть не растерзал этого чиновника на клочки: Василий едва уговорил толпу разойтись.[1654]

В Надгробном Слове Григорий не обходит молчанием и конфликт между Василием и Анфимом Тианским — конфликт, жертвой которого стал он сам. Мы помним, что в своей автобиографической поэме и в письмах Григорий обрушивается с упреками на Василия, обвиняя последнего во властолюбии и жадности. [1655] Однако в Слове 43–м главным виновником конфликта объявляется Анфим: это он" "расхищает доходы" ", склоняет на свою сторону пресвитеров, а несогласных подчиниться заменяет на своих сторонников; это он завидует богатству кесарийской митрополии и даже организует разбойное нападение на Василия. [1656] Ответные меры Василия, в частности, назначение епископов в города, прежде не имевшие архиерейских кафедр, Григорий оценивает положительно: от этого произошла тройная польза — во–первых, стало больше заботы о душах; во–вторых, каждый город получил больше власти в собственных делах; в–третьих, прекратилась война между двумя митрополитами (Василием и Анфимом). [1657] Григорий упоминает и о своем собственном рукоположении:

Всему удивляюсь я в этом муже, — настолько, что не могу и выразить, — одного только не могу похвалить… — нововведения касательно меня и недоверчивости: скорби об этом не истребило во мне даже само время. Ибо от этого навалились на меня все трудности жизни и смятение; от этого не мог я ни быть, ни даже считаться философом… Разве что в извинение этого человека примет от меня кто?нибудь то соображение, что он мудрствовал сверх–человечески и прежде, чем переселился из здешней жизни, во всем поступал по (велению) Духа и, зная, что дружбу следует уважать, тем не менее пренебрегал ею там, где следовало предпочесть Бога…[1658]

По своему тону этот текст явно выпадает из общего настроения Слова 43–го: это единственное место в Слове, где Григорий позволяет себе критиковать Василия. Помня о том, сколько бедствий принесла Григорию архиерейская хиротония, мы не удивляемся тому, что он упоминает об этом событии и в Надгробном Слове Василию Великому. Григорий прилагает все усилия, чтобы рассказать о происшедшем с максимальным пиететом, пытается увидеть в действиях Василия нечто" "сверх–человеческое" ", некое вдохновение от Духа Святого. И тем не менее даже сквозь похвальные слова проступает боль обиды. Хотя Слово 43–е, как было сказано, [1659] свидетельствует об окончательном примирении Григория с Василием, мы убеждаемся, что даже после смерти Василия рана, которую он нанес своему другу, не исчезает в его душе.