Глава 11. Церковь и греческий народ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11. Церковь и греческий народ

Фанариоты со своими политическими и интеллектуальными притязаниями представляли угрозу для того, что до тех пор составляло главную ценность Православной Церкви. Если в восточном православии не было Реформации, или даже столь сильного еретического движения, как катары на средневековом Западе, то это произошло исключительно по той лишь причине, что Церковь никогда не теряла связи с народом. То правило, что деревенский священник избирался из числа жителей деревни и отличался от них только тем, что получил образование и подготовку для совершения Таинств, означало, что никогда не существовало серьезного расхождения между ним и его паствой. Он никогда не мог быть посторонним человеком. Он не мог стремиться к более высокому месту в иерархии; у него не было причин стремиться проникнуть во двор епископа. На своем невысоком уровне он был доволен своим жребием. Если он чувствовал необходимость в духовном руководстве, то мог обратиться в близлежащий монастырь. Прихожане уважали его, потому что он имел право совершать церковные службы. Но его материальное положение было немногим лучше, чем положение его прихожан, и потому никто не негодовал на него. Приход был единым целым, его сила основывалась на общем чтении Евангелия и совершении Евхаристии; после турецкого завоевания единство стало еще более осмысленным из?за наличия иноверного хозяина. Такие христианские деревни самой простотой своего христианства могли объединиться против местного турецкого помещика или аги, или султанских посланников из далекого Стамбула.

В этой простоте всегда присутствовала опасность, что религиозные обряды в деревне могли стать просто магическими действиями, смешавшись с суевериями, унаследованными с языческих времен. Поскольку религиозность деревни должна была означать нечто большее, чем просто магия, и должна была сохраняться на подлинно духовном уровне, то она нуждалась в опеке. Счастьем для деревни было, если по соседству с ней стоял монастырь, который являлся центром активной духовной жизни. Но даже монастырям требовалась помощь для того, чтобы сохранялся их уровень. Местный епископ должен был поддерживать связь с приходами и монастырями епархии, и сам он должен был быть достойным. В задачи митрополита входило надзирать за епископом; его достоинство зависело от собора церковной иерархии, патриаршего синода. Местный приход или монастырь мог быть самодостаточен, т. е. способен выжить, даже если его связь с высшей властью прерывалась; но если высшие власти не принимали постоянное участие в его благосостоянии, то он приходил в упадок.[610]

Эта заинтересованность с течением времени уменьшалась. В обязанности сельского священника никогда не входило быть ученым, но в нравственном отношении предполагалось, что он будет примером для своей паствы. Иностранные путешественники в XVII в. отмечают невежество священников и монахов, а в конце XVIII в. те, кто посещали греческие земли, все чаще сообщали о жадности и вымогательствах, которыми характеризовались не только священники и монахи, но даже епископы. Например, Уильям Тэрнер сообщает о епископе Коса, который в его присутствии отказался послать священника к умирающей женщине, потому что она не могла заплатить требуемую сумму. Многим грекам стало казаться, что вся церковная организация сгнила до основания.[611]

В XVI в., так же как и в византийские времена, патриарший двор был полон ревностными священниками, большинство из которых приехали из провинции и начали свое служение в каком?либо провинциальном монастыре. По мере продвижения вверх по иерархической лестнице они могли узнать цену интриги и подкупа, но они были людьми преимущественно религиозными, большинство из них помнило о своем провинциальном происхождении. Но турецкое завоевание вынудило патриархат взять на себя светские функции. Высшие чиновники должны были быть администраторами. Светски мыслящие миряне лучше справлялись с работой, чем духовно настроенные священнослужители. Начиная с в. под влиянием фанариотов это обмирщение возросло. Богатые константинопольские торговцы, от пожертвований которых зависела финансовая стабильность патриархата, хотели, чтобы посты при патриаршем дворе занимали их родственники и начали использовать эти должности в своих политических целях. Эти новые сановники почти все родились и выросли в Константинополе. Провинции они считали скучными и варварскими. Их внимание было сосредоточено на самом Константинополе и на богатых землях княжеств, где у многих из них были собственные поместья. Образование сделало их чуждыми древним традициям Церкви. К XVIII в. для них стало делом чести разбираться в западной философии и модном в то время рационализме. Улучшение условий образования, предоставляемого школами и академиями, которым они покровительствовали, означало соответствующий упадок духовного образования. Немногие из иерархов патриаршего двора осмеливались навлечь на себя презрение фанариотов, высказав протест против нововведений. Но среди благочестивых людей в провинции шло сопротивление новомодной учености, которая вела к подозрительному отношению вообще ко всякому образованию и к вызывающему обскуратизму. Если чтение книг приводит к такому безбожному рационализму, тогда лучше вовсе не читать книг.[612]

Упадок образованности был наиболее очевидным и наиболее вредным в монастырях, ибо религиозный уровень региона зависел в первую очередь от его монастырей, которые обеспечивали духовных наставников; от них же зависело все население провинции, в том числе священники. Даже в византийские времена многие провинциальные монастыри стояли на низком уровне без особых претензий, а монахи в них были простыми, необразованными людьми. Но в монастыре обязательно присутствовала библиотека, хотя в ней могло быть всего несколько богослужебных книг и житий святых. К концу XVI в. библиотеки в маленьких монастырях приходят в запустение, главным образом из?за отсутствия средств. К концу в., в условиях безразличия и даже враждебности, в сочетании с бедностью, эти маленькие библиотеки фактически прекратили свое существование. Там, где они сохранялись, книги лежали в пыли, и их никто не читал, если только они не были утеряны или проданы. За небольшими исключениями, средний монах разучился читать. Путешественники XVIII в. отмечали, что когда казалось, что монах читает Евангелие, то он просто повторял то, что запомнил наизусть. Монахи исполняли богослужебный устав достаточно ревностно, но механически. В остальное время они обрабатывали свои поля и сады или занимались лесозаготовками, словно фермеры. Их учреждения вряд ли могли дать духовное направление округе.[613]

Большие монастыри дольше сохраняли свою культурную жизнь. Монастыри в пригородах Константинополя были по–прежнему центрами образования.[614] Большие монастыри Понта, Сумела, Вазелон и Пиристира, сохраняли и обогащали свои библиотеки, которые все еще хорошо содержались в XIX в.[615] Монастыри Метеора в Фессалии, хотя и сильно пострадали во время турецкого завоевания, были восстановлены в конце XVI в. одним валашским господарем, который даровал им собрание книг.[616] В XVII в. многие другие монастыри были восстановлены или основаны богатыми покровителями и приписаны более состоятельным учреждениям, таким, как Иерусалимский патриархат или к монастырю в дунайских княжествах, который отвечал за поддержание их на должном уровне.[617] Но к XVIII в. основание монастырей перестает быть модным.

Упадок был особенно заметен на Афоне. Желчный католический путешественник Пьер Белон, не любивший греков, утверждал, что в XVI в. было невозможно найти в некоторых из монастырей более трех–четырех грамотных монахов.[618] В это трудно поверить, если вспомнить, что 1578 г. монастыри сообща купили замечательную библиотеку Михаила Кантакузина. В 1602 г. Маргуний завещал девять ящиков книг Иверскому монастырю на Афоне; в 1684 г. патриарх Дионисий IV завещал много своих книг тому же монастырю. Каталоги показывают, что на протяжении XVII в. другие большие афонские монастыри также пополняли свои библиотеки.[619] Даже в XVIII в. такие патриархи как Иеремия III и Серафим II, привыкшие быть среди образованных людей, удалялись туда.[620] Но неудача смелого начинания Кирилла V основать академию на Афоне показала, что монахи отказывались воспринимать интеллектуализм Фанара.[621] Росла антипатия между монастырями, даже афонскими, и греками Константинополя. По мере того как монашеская среда становилась враждебной культуре, Афон терял свою привлекательность для образованных людей. В монастыри поступали все более грубые и менее способные послушники. К концу XVIII в. уровень грамотности на Св. Горе существенно снизился; к началу XIX в. монахи погрузились в состояние грубого невежества, столь блестяще и злобно описанное такими путешественниками, как Роберт Керзон.[622]Эти путешественники не были свободны от преувеличений. Они отмечали эксплуатацию, осуществляемую духовенством, но редко упоминали о том, что наряду с этим были добрые и благочестивые священники. Они отмечали узость интересов монахов и то, в каком пренебрежении находились монастырские библиотеки. Но на Афоне по–прежнему были такие монастыри, как Великая Лавра, где сокровища прошлого бережно сохранялись, также как в монастырях Сумела и на Патмосе. Более того, это потрясающее антизападное и антиинтеллектуальное настроение было в своем роде выражением цельности. Афонская республика пыталась избежать влияния мирской славы и честолюбия, которые, как казалось, захлестнули греческое общество. Она старалась сохранять истинно православную традицию сосредоточения на вечных ценностях, неповрежденных человеческой философией и научными теориями. В дни существования Афонской академии монахов заставляли слушать лекции Вулгариса по немецкой философии; это отвращало их. Ведь именно такой путь им предлагался теперь, когда они искали духовного руководства из Константинополя. Их сопротивление было прискорбным и несозидательным, но оно отражало положительное стремление сохранить сущность веры.

Но даже на Афоне поднял голову национализм. Греческие монастыри начали проявлять враждебность к сербской и болгарской обителям, а вскоре затем к румынской и русской. Это враждебное отношение возросло в XIX в.[623]

Национализм на Афоне был замкнутым, он был выражением соперничества между христианскими народами. За пределами Св. Горы он был направлен против иноверных угнетателей. Греки в провинции не могли понять тонкую политику патриархата. Они не понимали ту деликатность, которую должны были проявлять патриарх и его советники в своих отношениях к Высокой Порте. Они смотрели на своего сельского священника, местного игумена или епископа, которые должны были защищать их от турецких местных властей, и поддерживали всякого, кто защитит их от правительства. В дни расцвета Османской империи, когда администрация была действенной и в целом справедливой, греческий национализм скрывался в подполье. Но к XVIII в. государственный механизм начал разлагаться. Провинциальные турецкие губернаторы начали восставать против султана и обычно могли рассчитывать на поддержку со стороны местных греков. Все больше разбойников уходило в горы. В славянских районах они назывались турецким словом гайдуки. —, в Греции их называли клефты. Они жили разбоем, направленным главным образом против турецких помещиков; но они были готовы грабить и христианских торговцев любой национальности. Они могли рассчитывать на поддержку местных крестьян–христиан, для которых они впоследствии стали Робин–Гудами; они почти всегда могли найти убежище от турецкой полиции в каком?нибудь местном монастыре.[624]

Между тем дух восстания все больше возрастал в образованных кругах греков. Между Османской империей и Европой устанавливались все более тесные контакты. Ионийские острова продолжали оставаться под венецианским владычеством; после окончания последней войны между Венецией и турками в начале XVIII в. стало легче сообщение между островами и материком. Оккупация Венеции французами в конце столетия принесла французские революционные идеи в среду греков. Растущий интерес к греческой античной древности привлекал в Грецию путешественников всех национальностей; в результате того, что войны Французской революции затруднили для англичан путешествия в Италию, многие из них стали направляться в Афины. Между тем греки в княжествах находились в постоянном контакте с Австрией и Россией. В целом греки были не более безграмотными, чем любой другой европейский народ того времени. В деревнях только священник, учитель и два–три крестьянина могли читать, но в городах была всеобщая грамотность. Путешественники в Грецию Нового времени всегда отмечают необыкновенную страсть греков к чтению газет. В конце XVIII в. появились листовки и брошюры. По всей Европе это было время тайных обществ; особенное распространение получили франкмасоны. Масонство появилось и среди греков того времени. Хотя, вероятно, в Османской империи не было ложи, определенное количество фанариотов и других греков стали масонами во время своих путешествий на Запад, а в 1811 г. была организована ложа на Корфу. Идеи масонства XVIII в. были враждебны древним Церквам. Среди масонов было даже несколько церковных деятелей, но в результате движения было ослаблено влияние Православной Церкви.[625]

Пророком новой религии среди греков был выдающийся человек по имени Адамантий Кораис. Он родился в Смирне в 1748 г. и молодым человеком поехал в Париж, который стал его местом проживания на всю оставшуюся жизнь. Там он завязал отношения с энциклопедистами и их последователями. От них он научился пренебрежению к клерикализму и традиции. Читая Гиббона, он пришел к мнению, что христианство привело к мрачной эпохе европейской цивилизации. Его друг Карл Шлегель научил его отождествлять национальность с языком. «Язык — это национальность, — писал он. — Ибо когда мы говорим"язык Франции", то имеем в виду французскую нацию». Следовательно, греки его времени были той же самой нацией, что и древние греки. Но для того чтобы сделать отождествление еще точнее, он должен был провести реформу языка так, чтобы он был ближе к классическим формам. Он был первым создателем кафаревусы, искусственного языка, который до сих пор оказывает разрушающее действие на развитие современной греческой литературы. В Греции византийского периода и в Православной Церкви он никогда не использовался. Сочинения Кораиса охотно читали молодые интеллектуалы Фанара и образованные люди во всей Греции.[626] Еще большее влияние имел поэт Ригас, который родился около 1757 г. в Велестино в Фессалии и настоящее имя которого было Антонио Кириазис. Его волнующие песни постоянно напоминали грекам об их славном прошлом и побуждали их к восстанию против турок; сам он разрабатывал план освобождения всей европейской Турции и конституцию, которая бы удовлетворяла интересам балканских славян, валахов и албанцев, и основал тайное общество для достижения своих целей. К сожалению, он сам и несколько его соотечественников были арестованы австрийской полицией в Триесте в 1798 г., выданы туркам и казнены.[627]

Церковные власти хорошо знали об этих проектах, в которых принимали участие многие молодые фанариоты; они также хорошо знали, что самые жизнеспособные из греков таким образом отворачивались от религии, и многие даже из представителей духовенства были крайне критически настроены к иерархии. В 1791 г. в Вене появилась книга на греческом языке под заглавием «Новая география». Она была написана двумя греческими монахами, Димитрием Филиппидисом и Георгием Константасом, которые тайно вывезли рукопись из Османской империи. Она содержала яростные нападки против Церкви, обвиняя высшую иерархию в продажности и раболепии перед турками, а низшее духовенство в крайнем невежестве. [628] Другая столь же критическая книга была опубликована анонимно в Италии в 1806 г. под названием «Греческая номархия, или Слово о свободе» и повторяла обвинения против всей церковной системы.

Такие нападки наводили членов патриаршего двора на мысль, что, может быть, турецкая власть создает лучшие условия для истинно религиозной жизни, чем новый революционный дух. В 1798 г. в Константинополе была опубликована книга под названием «Отеческое увещевание», а в качестве автора указывался Иерусалимский патриарх Анфим. Анфим был больным человеком, и никто не думал, что он выживет; но когда он, к удивлению врачей, стал поправляться, то с негодованием отверг свое авторство. Истинное имя автора неизвестно, но есть основания предполагать, что им был патриарх Григорий V, тогда начинавший свое первое патриаршество. Григорий, или кто бы ни был ее автором, ясно понимал, что книга вызовет бурю критики и надеялся, что критиков будет сдерживать репутация святого, которой пользовался умирающий Анфим. «Отеческое увещевание» начинается с благодарения Богу за установление Османской империи в такое время, когда Византия начала склоняться к ереси. Победа турок и та терпимость, которую они проявили к своим подданным–христианам, были средствами сохранить Православие. Поэтому хорошие христиане должны быть довольны тем, что они живут под управлением турок. Даже османский запрет восстанавливать церковные здания, который, как понимал автор, было бы трудно истолковать как благодеяние, находит извинение в том, что тогда христиане не будут тратить время на тщеславное развлечение строить красивые здания, ибо истинная Церковь нерукотворна, а на небесах будет достаточно великолепия. После разъяснения мнимых привлекательных сторон свободы, «дьявольского соблазна и убийственного яда, предназначенного ввергнуть людей в беспорядки и разрушение», автор заканчивает стихотворением, призывающим верныхуважать султана, которого Бог поставил над ними.[629]

Хотя «Отеческое наставление» и было бестактным, в богословском отношении оно не было безосновательным. Впутываться в подпольную националистическую политику не входило в задачи Церкви. Сам Христос различал дела кесаревы от дел Божиих. Апостол Павел велел христианам подчиняться царю, даже если этим царем был языческий римский император. Ранняя Церковь не повиновалась властям, только если запрещалась свобода богослужений или ее членов заставляли выполнять действия, противоречащие христианской совести. Турки таких вещей не требовали. Хорошие члены Церкви были наверняка хорошими гражданами, а не революционерами. С практической точки зрения «Наставление» также не было абсурдным. Турецкая империя могла находиться в упадке, но она успешно сокрушала все восстания против ее власти. Кипрское восстание 1764 г. было подавлено. Морейское восстание, которое было спровоцировано русской царицей Екатериной II, закончилось поражением, а повстанцы были сурово наказаны. Государственная измена валашских и молдавских господарей в 1806 г. была безжалостно сокрушена. Сербское восстание, вспыхнувшее под руководством Карагеоргия в 1803 г., должно было пройти длительный путь, пока добилось успеха. Еще одно неудачное восстание могло принести бесконечные страдания христианам. Возможно, автору «Наставления» не следовало выказывать так много почтения к султану; но его взгляды не были безосновательными для ревностного епископа, который считал, что Церковь должна быть свободна от политики и который согласно условиям своего назначения поклялся гарантировать преданность своей паствы правительству султана, и из соображений гуманности не хотел подвергать ее риску самоуничтожения.

Тем не менее, это был документ, который встретил мало сочувствия у своих греческих читателей. Кораис поспешил ответить трактатом «Братское наставление», в котором он объявил, что «Отеческое наставление» никоим образом не отражает чувства греческого народа, но являлось смешным бредом иерарха, «который либо дурак, либо превратился из пастыря в волка».[630] Неприятно поразило оно и фанариотов. Старшие из них знали об опасностях преждевременного восстания. Константин Ипсиланти, который много раз был господарем Молдавии и знал Ригаса еще с их проведенной вместе молодости, видел перед собой сходную с идеями Ригаса цель, — реформированную Балканскую империю, которая должна будет включать в себя также и турок и быть вассальной султану. Позднее, он надеялся, что грекам удастся заменить турецкое правительство на греческое. Его мнение имело вес в среде старшего поколения фанариотов, хотя многие из них чувствовали, что он хочет слишком быстрого развития событий, чем требовали соображения безопасности. Они считали, что время на их стороне. Османская империя вскоре потерпит крах от собственной слабости. Реформы, отважно предпринятые султаном Селимом III для того, чтобы она стала соответствовать современному уровню, были слишком наспех задуманы и неразумно прекращены. Хотя сила янычар была сокрушена, но вместо того наступил хаос в армии; многие местные паши под руководством Али–паши Янинского и Османа Пасваноглу Видинского начали открытое восстание. Сам Селим был свергнут в 1807 г. и убит год спустя. Старшие фанариоты надеялись, что вскоре наступят беспорядки в центральном управлении, и даже турки будут рады предоставить грекам власть в правительстве. Такую политику патриархат мог благословить, ибо он избегал подстрекательства к бунту. Но это не удовлетворяло младшее поколение фанариотов. Они были нетерпеливыми. Время вскоре должно было наступить. Они связывали свои надежды с русским царем, просвещенным Александром I.[631]

Но несмотря на энтузиазм своих младших представителей, Фанар в целом не был популярен среди греков. Для таких людей, как Кораис, он по–прежнему жил в коррумпированной и постыдной атмосфере Византии. Его богатство порождало зависть, которая не уменьшалась от его надменности. Финансовые вымогательства со стороны фанариотов в княжествах с негодованием отмечались каждым западным путешественником; но самыми строгими критиками были сами греки. Существует книга, Essai sur les Fanariotes, написанная около 1810 г. по–французски одним греком по имени Марк Заллонис, но в действительности опубликованная в 1824 г. в Марселе; она может быть названа почти истерической в своих обличениях, но говорит горькую правду о владычестве фанаритов.[632]

Заллонис смешивал фанариотов с патриархатом. Благочестивые греки были правы, когда осуждали результаты власти фанариотов над Церковью. Несомненно, фанариотам было выгодно, чтобы Церковь была перед ними в долгу и потому зависела от их помощи. В некоторой степени они даже поддерживали и усиливали ее коррумпированность.

Но они не имели над ней абсолютной власти, потому что сами были расколоты между собой. Старшие и более консервативные из них соглашались с патриархом, отказываясь поддерживать открытое восстание. Испытание пришло, когда в начале XIX в. султан Селим предпринял серьезную попытку подавить разбой. Греческие клефты, благодаря повстанческому духу и гимнам Ригаса, стали популярными героями. Для греков было патриотическим долгом предоставлять им убежище от полиции; деревенский священник и монахи провинциальных монастырей охотно помогали им. Но они представляли угрозу общественному порядку; и когда султан потребовал от патриарха издать строгий указ, угрожающий отлучением каждому священнику или монаху, который не будет помогать властям в их подавлении, то патриарх не мог отказаться. Указ был опубликован на Пелопоннесе; и хотя большинство высшего духовенства угрюмо подчинились, в деревне и беднейших монастырях население возмутилось; даже в Фанаре было открытое неодобрение. Стало ясно, что когда наступит время восстания, патриарх не возглавит его.[633]

Невзирая на позицию патриарха, заговоры продолжались. В конце XVIII в. существовало несколько тайных обществ, например «Афина», которое надеялись освободить Грецию с помощью французов, в числе его членов был Кораис; или «Феникс», которое связывало свои надежды с Россией.[634] В 1814 г. трое греческих купцов из Одессы, Николай Скуфас, Эммануил Ксантос и Афанасий Тсакалов, первый из которых был членом «Феникса», а двое других франкмасонами, основали общество, которое они назвали ???????? ??? ???????, т. е. сообщество друзей. Благодаря поддержке главным образом Скуфаса, который, к сожалению, умер в 1817 г., оно вскоре стало преобладать над всеми ранее созданными обществами и стало главным центром восстания. Скуфас принимал в общество людей из всех сословий; в скором времени его членами стали фанариоты, такие как князь Константин Ипсиланти и его отчаянные сыновья, Александр и Николай, которые жили теперь в изгнании в России, члены семей Маврокордато и Караджа, представители высшего духовенства, такие как Игнатий, митрополит Арты и позже Валахии, и Герман, митрополит Патрский, ученые, такие как Анфим Газис, и предводители разбойников, такие как арматолы Георгий Олимпиос и Колокотронис. Общество было организовано отчасти по образцу масонских лож, а отчасти по модели раннехристианских общин, как себе представляли их основатели. В нем было четыре ступени. Самая низшая была «братья крови», которая была отведена для неграмотных. Следующая была «рекомендуемые», которые давали клятву подчиняться своим начальникам, но им не разрешалось знать больше, чем общие патриотические цели общества, и они не допускались к знанию имен предводителей; даже не предполагалось, чтобы они знали о существовании «братьев крови». Выше их стояли «священники», которые могли посвящать «братьев крови» и «рекомендуемых» и которые, после произнесения особых клятв, были допускаемы к знанию задач общества в деталях. Над ними стояли «пастыри», которые надзирали за «священниками» и смотрели за тем, чтобы они только посвящали подходящих кандидатов; достойный «рекомендуемый» мог стать «пастырем» без прохождения ступени «священника». Из «пастырей» избиралось высшее управление общества, архэ. Имена членов архэ были известны только им самим, и их собрания проводились в абсолютной тайне. Эта система была придумана не только из соображений безопасности перед внешними силами, но также для престижа общества. Если бы стали известны имена руководителей, по отношению к некоторым из них могла возникнуть оппозиция, особенно среди таких любителей партий, как греки; а таинственность, окружавшая архэ, давала возможность распространять слухи, что в него входят такие могущественные люди, как сам русский царь. Все ступени должны были поклясться в безоговорочном повиновении архэ, которое действовало при посредстве двенадцати апостолов, в задачи которых входило вербовать новых членов и создавать отделения общества в различных провинциях и странах. Они были назначены как раз перед смертью Скуфаса; известны их имена. Сначала решили, чтобы штаб–квартира общества находилась на горе Пелион, а затем, после посвящения вождя из г. Мани Петра Мавромихалиса, она была перемещена в Мани, на юго–востоке Пелопоннеса, в район, куда турки никогда не смогли проникнуть.[635]

Было, однако, два выдающихся грека, которые отказались вступить в общество. Один из них — бывший патриарх Григорий V. В 1808 г. он был вторично низложен и жил на Афоне, где его посетил «апостол» Иоанн Фармакис. Григорий указал на то, что он не может поклясться в безоговорочном подчинении неизвестным вождям тайного общества, и в любом случае он был связан клятвой повиновения султану. Правящего патриарха Кирилла VI не приглашали. Еще более огорчительным был отказ поддержать общество царского министра иностранных дел, Иоанна Каподистрии.[636]

Иоанн Антонис, граф Каподистрия, родился на Корфу в 1776 г. и в молодости служил там в ионийском правительстве; во время второй французской оккупации Ионийских островов в 1807 г. он отправился в Россию. Он получил пост в русской дипломатической службе и участвовал в посольстве в Вену в 1811 г., а на следующий год был одним из русских делегатов на мирных переговорах в Бухаресте. Его выдающиеся способности произвели впечатление на царя Александра, который в 1815 г. назначил его государственным секретарем и товарищем министра иностранных дел. В молодые годы Каподистрия поддерживал контакты со многими греческими теоретиками революции и был хорошо известен как греческий патриот. В прошлом многие греки с надеждой смотрели на Францию, которая могла бы освободить их от турок; но после поражения Наполеона весь греческий мир обратил свои взоры на Россию, и приход Каподистрии к власти придал им уверенность. Русский государь был великим покровителем Православия. Греки забыли, как мало они получили от Екатерины Великой, императорствующей немки–вольнодумки, которая спровоцировала их на восстание 1770 г. и покинула их. Согласно Кючук–Кайнарджийскому договору 1774 г., Россия получила право вмешиваться во внутренние дела Турции в интересах Православия. Сын Екатерины, безумный Павел, совершенно очевидно не хотел поддерживать греков; но когда в 1801 г. Александр вступил на престол своего убитого отца, снова появилась надежда. Александр был известен своими либеральными взглядами и мистическими православными симпатиями. Вера в его помощь побудила господарей Молдавии и Валахии организовать заговор против султана в 1806 г., а когда они были низложены султаном, царь заявил о своих правах по Кючук–Кайнарджийскому договору и объявил войну Турции. Единственным результатом войны была аннексия Россией молдавской провинции Бессарабии. Но греки не отчаивались. Теперь, когда государственным секретарем царя стал грек, они решили, что уже настало время войны за освобождение. Заговорщики не хотели понимать, что Каподистрия служил царю и был практически мыслящим светским человеком; не знали они также и того, что сам царь стал более реакционным и меньше хотел поддерживать восстание против законной власти.[637]

Те, кто задумал освобождение Греции, не могли рассчитывать на. открытую поддержку от своей патриархии. Они должны были понимать, что не могли рассчитывать на поддержку и со стороны России. Националистическая политика Церкви в течение последнего столетия лишила их дружбы других балканских народов. Вожди общества знали об этом. Они предпринимали ревностные усилия привлечь членов–сербов, болгар и румын. Когда произошло восстание Карагеоргия против турок в Сербии, арматолы и клефты хотели принять в нем участие. Даже князья–фанариоты предлагали поддержку, но от их помощи отказались. «Греческие князья Фанара, — писал Карагеоргий, — никогда не смогут иметь ничего общего с людьми, которые не хотят, чтобы с ними обращались как с животными». Восстание Карагеоргия было подавлено турками в 1813 г. Но через два года сербы снова восстали уже под предводительством Милоша Обреновича, намного более слабого дипломата, который пользовался поддержкой Австрии и, вероятно, склонил султана принять его в качестве вассального князя. Милош не поддерживал контактов с греками. Общество сосредоточило свое внимание на Карагеоргии, которого убедило вступить в свои ряды в 1817 г. Поскольку Карагеоргии пользовался большим авторитетом среди болгар, предполагалось, что многие из них теперь примут участие в движении. Затем Карагеоргия отправили обратно в Сербию. Но сербы, которые удовлетворились результатами, достигнутыми Милошем, не оказали ему поддержку; Милош смотрел на него как на соперника, которого нужно уничтожить. Он был предательски убит в июне 1817 г. После его смерти ушла всякая надежда заинтересовать сербов в грядущем греческом восстании; не было и человека, который мог бы вовлечь в дело болгар. Один только Карагеоргий мог создать Этерии видимость не только исключительно греческой организации.[638]

Больше надежд связывали этеристы с румынами. Там один крестьянский предводитель, Тудор Владимиреску, который руководил отрядом в помощь сербам, оказывал сопротивление турецкой полиции в Карпатах и собрал вокруг себя большую группировку. Он состоял в тесном контакте с двумя главными этеристами, Георгием Олимпиосом и Фокианом Саввасом, и сам вступил в общество, обещая согласовывать свои действия с действиями греков. Но он был ненадежным союзником, так как находился в решительной оппозиции к князьям–фанариотам, которые, как он полагал, привели его страну к разрухе.[639]К концу 1820 г. все, казалось, было готово. Али–паша Янинский поднял открытое восстание против султана; он обещал грекам помощь. Хотя Османа Пасваноглу уже не было в живых, но его Видинский пашалык был в беспорядке и оттягивал на себя турецкие войска к югу от Дуная. Архэ Этерии за шесть месяцев до того избрало своего капитан–генерала; выбор пал на молодого фанариота Александра Ипсиланти, сына бывшего молдавского князя Константина. Интересно заметить, что заговорщики считали, что только фанариот имел достаточный опыт и авторитет, чтобы занимать этот пост. Александр Ипсиланти родился в 1792 г. и провел молодость в России. У него была репутация отважного и талантливого полководца русской армии; в битве при Кульме с французами он потерял руку. Он был известен как близкий друг царя, царицы и Каподистрии. Он поставил своей задачей улучшить деятельность общества и созвал единственное пленарное заседание архэ в Исмаиле в южной России в октябре 1820 г. Изначально в планах было начать восстание на Пелопоннесе, где находилась надежная база в Мани и было обеспечено сочувствие местного населения. Теперь Александр изменил свое мнение. Лучше было бы начать кампанию в Молдавии. Согласно Бухарестскому договору, турки не имели права вводить войска в княжества без согласия России. Предполагалось, что Владимиреску разгонит ту турецкую милицию, которая уже находилась там, а победоносная армия, шествующая через Валахию и пересекающая Дунай — это единственная сила, которая может побудить болгар и сербов присоединиться к восстанию. Между тем вспомогательное восстание на Пелопоннесе, организовать которое был послан брат Александра Димитрий, должно было еще более ослабить турок.[640]

Вторжение в Молдавию было назначено на 24 ноября (ст. ст.) 1820 г. К этому времени Александр уже собрал небольшую армию из греков и албанцев–христиан на русской стороне границы. Почти в самый последний момент Каподистрия дал совет повременить. Австрийская тайная полиция обнаружила заговор и послала султану предупреждение; царь же опасался реакции других держав. Но в январе 1821 г. Владимиреску, побуждаемый Георгием Олимпиосом, невзирая на совет Фокиана Савваса, предпринял атаку на турецкие полицейские посты и недоумевал по поводу колебаний Ипсиланти. Примерно в то же время умер валашский князь Александр Сутцо, как говорили, отравленный этеристами, действия которых он не одобрял. Димитрий Ипсиланти посылал сообщения с Пелопоннеса, что там все испытывали нетерпение от проволочек. Тогда Александр Ипсиланти решил, что пришло время действовать. Перед отъездом из Петербурга он добивался аудиенции у царя, но получил отказ. Царица, между тем, послала ему свое благословение; его заверяли, что император поддержит свою жену. 22 февраля (ст. ст.) Александр со своим маленьким отрядом пересек Прут и вошел в Молдавию.

Желая предотвратить утечку информации, Александр не предупредил своих товарищей. Когда новость о его выступлении достигла Пелопоннеса, брат Димитрий колебался, опасаясь, что это ложный слух. Но люди не хотели ждать. Они нашли себе вождя в лице Германа, митрополита Патрского, который, вопреки патриархату и православной традиции, 25 марта воздвиг знамя восстания на монастыре св. Лавра близ Калавриты. Мани уже поднял восстание. Острова Спетсы и Псара, а немного позднее и Идра восстали в начале апреля. К концу апреля вся центральная и южная Греция взялась за оружие.

Но это оказалось слишком поздно для Александра Ипсиланти. Не встречая сопротивления, он прошел до Бухареста. Там, однако, он не получил никаких известий о восстании среди болгар и сербов; когда же он прибыл в Бухарест, то обнаружил, что Тудор Владимиреску со своими войсками уже вошли туда раньше его; они отказались впустить его в город. «Я не готов проливать румынскую кровь за греков», — сказал Владимиреску. Между двумя войсками начались перестрелки. Тогда пришла новость, что царь отрекся от всего восстания на Лейбахском конгрессе, и с его согласия огромная турецкая армия приближалась к Дунаю, готовясь войти в княжества. Ипсиланти отступил на северо–восток, к русской границе. Владимиреску, просидев несколько дней в Бухаресте в попытках завязать переговоры с турецким главнокомандующим, 15 мая отступил в Карпаты. Но он потерял власть над своими последователями. Они позволили Георгию Олимпиосу взять его в плен и 26 мая казнить за измену делу восстания. Фокиан Саввас с гарнизоном албанцев держался в Бухаресте еще неделю, но затем тоже отступил в горы. Турки вошли в Бухарест ранее конца мая, а затем двинулись вслед Ипсиланти. 7 июня (ст. ст.) они разгромили его армию в битве при Драгашанах. Его лучшие войска погибли. Сам он перешел через австрийскую границу в Буковину, где был арестован по приказу Меттерниха. Последние годы своей жизни он провел в австрийской тюрьме. Остатки его армии под командованием Георгия Кантакузина были отведены к русской границе. Но граница была для них закрыта. Турки сразились с ними при Скуленах на Пруте, и они были уничтожены 17 июня в виду русской территории. Саввас сдался туркам в августе и был ими казнен. Георгий Олимпиос держался до сентября в монастыре Секу. Когда всякая надежда была потеряна, он поджег пороховой склад и взорвал весь монастырь вместе с самим собой и гарнизоном.[641]

Султан уже предпринял акты мести в Константинополе. Новость о том, что Александр Ипсиланти вторгся в Молдавию, дошла до города в начале марта. Патриарха и его советников это застигло врасплох. Григорий V, который был восстановлен на патриаршем престоле в декабре 1818 г., поспешил созвать св. синод. Но, поскольку их окружила турецкая полиция, им не оставалось ничего другого, кроме как молиться и молчать. Один–два епископа тайно ускользнули из города и присоединились к восставшим вместе с некоторыми членами фанариотской знати. Если бы Григорий смог заставить себя осудить восстание, то он мог бы спасти свою жизнь. Как бы то ни было, турецкая полиция вошла в патриархат и держала его там под арестом до 22 апреля, когда он был повешен на воротах своего подворья. Два митрополита и двенадцать епископов последовали с ним на виселицу. Затем пришел черед мирян. Сначала это были великий драгоман Мурусси и его брат, а затем все главные фанариоты. К лету 1821 г. большие дома в Фанаре опустели. Был назначен новый патриарх, безобидное ничтожество по имени Евгений II. Появился и новый великий драгоман, не имеющий отношения ни к одной из семей фанариотов; он был также казнен по одному обвинению в государственной измене несколько месяцев спустя; пост был упразднен. Мощь патриархата была жестко подорвана. Договор между султаном–завоевателем и Геннадием Схоларием был нарушен патриархатом. Турки более не могли доверять православным.[642] После резни в патриархате старый порядок закончился. Православная Церковь должна была пройти реорганизацию, чтобы столкнуться лицом к лицу с националистическим миром.