Житие преподобного и богоносного отца нашего Афанасия

Житие преподобного и богоносного отца нашего Афанасия

Этого небесного человека, земного ангела, бессмертных похвал достойного мужа, в смертную жизнь ввел великий город Трапезунд, в науках возрастил Константинополь, а явили в нем жертву Богу Кимин и Афон. Родители его славились благородством и богатством и всем известны были своей знатностью и благочестием. Отец его происходил из великой Антиохии, а мать — из Колхиды; в Трапезунде же они имели только жительство. Отец его умер еще до рождения святого, а мать, родив его и освятив крещением, едва успела вскормить его своим молоком, как перешла вслед за мужем из временной жизни в вечную. Этому еще в пеленах осиротевшему младенцу дано было при святой купели имя Авраамий. Впрочем, лишившись земных своих родителей, он не остался без попечения и промысла о себе Небесного Отца сирот. Господь вседетельным Своим манием возбудил к милосердию сердце одной монахини — благородной и богатой девы, знакомой и подруги Авраамиевой матери: она взяла к себе и стала заботиться о нем, как о своем дитяти. Авраамий с самого своего малолетства показывал уже, каков он будет со временем. Скромность во всем его поведении, благочиние, понятливость, далеко не по годам разумность, великое воздержание были отличительными чертами детского его возраста. Когда он играл с другими детьми, ти своими играми пророчествовали ему будущее: собираясь в пещеру, они избирали его не царем или воеводою, а игуменом и подчинялись ему, что впоследствии и исполнилось, — и многие из тех детей с возрастом сами сделались иноками. Видя, что монахиня, его воспитательница, постоянно упражняется в молитвах и пребывает в частых постах, Авраамий удивлялся ей и спрашивал ее о причине такого ее поведения. Она, заметив в нем удобоприемлемость для благих назиданий, усердно и всячески старалась на этой благой и плодоносной почве сеять возможно более семян благочестия. И не напрасно было святое ее старание. Авраамий с душевной радостью внимал наставлениям своей воспитательницы и с того времени, оставляя детские игры, стал вкоренять в сердце своем страх Божий, который есть начало премудрости, а со страхом и любовь к Богу, и, по степени развития детских своих сил, укрепляемый благодатью Святого Духа, начал упражняться в подвигах добродетели. Воспитательница Авраамия, питая сердце его благочестивыми назиданиями, не пренебрегала и образованием его ума. Отрок отдан был ею в научение книжное. Обладая счастливыми от природы умственными способностями, он понимал урок столь легко, что был дивом и для учителя, и для своих товарищей.

Но, когда минуло Авраамию семь лет его возраста, он снова осиротел: духовная мать его, монахиня, из сей юдоли нашей привременной переселилась в Небесную отчизну. После сего он возымел сильное желание отправиться в Византию, чтобы посвятить себя там высшим наукам. Господь, пекущийся о сиротах и видящий направление наших желаний, призрел на чистоту сердечного его стремления и потому премудро устроил дело по желанию его сердца. По устроению Божию с Авраамием познакомился один евнух тогдашнего царя Греции Романа Старшего, бывший в то время в Трапезунде таможенным чиновником. Видя целомудрие и ум отрока, он полюбил его, взял с собою в столицу и отдал там в научение одному славному наставнику, по имени Афанасий. Учась у Афанасия, юный Авраамий, при счастливых умственных способностях, быстро шел вперед в своем образовании и в короткое время обладал уже многими сведениями по всем частям преподаваемых ему наук. Но при своем старании об образовании ума Авраамий не оставлял в небрежении и образования нравственного. Сколько питал он свой ум уроками философии, столько же умерщвлял плоть свою строгой жизнью и воздержанием, — и вскоре сделался почти тем же, что был и Афанасий.

В то время в Византии был один военачальник, по имени Зефиназер. Он женил своего сына на одной сроднице Авраамия, которая посоветовала своему мужу взять юношу в дом свой. Сын вельможи тотчас согласился на предложение юной своей супруги. Но Авраамий не вдруг решился исполнить волю своей сродницы. Только после многократно повторенной просьбы юных супругов явился он в их дом, да и явившись, не хотел пользоваться одним с ними столом, ибо желал скрыть воздержную свою жизнь, которой научился почти с пеленок. Поэтому в услужение ему дали двух человек, которые от господ и доставляли все для него нужное. Но блаженный Авраамий, не желая баловать свой вкус роскошными вельможными блюдами, уговаривал прислужников, чтоб они те снеди продавали и покупали для него только ячменный хлеб; да и ячменный хлеб вкушал он чрез два дня, с сырыми зелиями, питием же его была одна вода; редко когда к малому утешению своей природы вкушал он некоторые из плодов. Чтобы умерщвлять таким образом плоть свою, он никогда не насыщал чрева и считал истинным питанием воздержание, находя невыразимое наслаждение в частых и долгих постах. Не более этого был он снисходителен к себе и в отношении сна, считая истинною для себя жизнью бодрствование. Для борьбы со сном он наполнял таз водой, полагал в нее снегу (если он был) и, когда одолевала его дремота, мыл свое лицо этой холодной водою. Малый же сон, допускаемый по необходимому требованию природы, принимал он, успокаиваясь не на одре, а сидя на стуле. Будучи таким немилосердным врагом своей плоти, Авраамий к нищим своим братиям был, напротив, необыкновенно милостив и сострадателен, так что все, получаемое от сродников и друзей, передавал в руки убогих и бедных; если же не имел ничего, что мог бы дать им, то снимал с себя нижнее платье и отдавал оное в милостыню, а сам оставался в одном верхнем одеянии, лишь бы только прикрыть свое тело. Слуги, видя это, докладывали своей госпоже, и она присылала ему новую одежду, но и с этой поступал он так же, считая наготу своего тела царским одеянием, а холод — приятной теплотой. Так, державно подчиняя плоть и душу свою урокам мудрости и светло просвещаясь ими, он еще прежде облечения в иноческий образ оказывался уже истинным иноком и прежде пастырского совершенства — совершенным пастырем. За такую дивную свою жизнь, за сладость и утешение в беседах, за богатство мудрости он пользовался любовью и уважением всех. Поэтому самые товарищи Авраамиевы, питая неподдельное к нему расположение, желали видеть и иметь его своим наставником и просили о том царя. Царь, узнав и сам высокую жизнь Авраамия и глубокую его мудрость, с удовольствием согласился исполнить их просьбу и сделал его, по должности наставнической, равным учителю его, Афанасию. Но недолго сидел Авраамий на кафедре наставнической. Так как учение его стало славиться больше, чем учение Афанасия, его наставника, отчего к нему собиралось больше учеников, чем к последнему, то Афанасий по слабости человеческой стал завидовать бывшему своему ученику Авраамию и даже ненавидеть его. Узнав об этом и не желая служить камнем преткновения своему наставнику, Авраамий оставил должность учителя и проводил в доме воеводы жизнь частную, упражняясь в обычных подвигах добродетели. Скоро воевода по повелению царя должен был в видах некоторых государственных нужд отправиться на острова Эгейского моря. Питая великое расположение к Авраамию, он взял и его с собою. Когда они, посетив Авиду, были на острове Лемносе, Авраамий увидел оттуда Афонскую Гору — возлюбил ее и положил в своей мысли намерение вселиться в ней. По совершении царского поручения возвратились они в столицу.

Наставничество в своей столице устраивал Авраамию царь земной, самодержец, а Бог Вседержитель иное промышлял об ученике Своем.

В те дни, по устроению Божию, прибыл в Византию святейший Михаил Малеин, славный игумен монастыря Киминского, что в Малой Азии. Слыша о добродетелях его (ибо он был славен и всем известен), Авраамий явился к нему и, рассказав ему подробно всю свою жизнь, открылся и в том, что имеет давнее, сильное и постоянное желание сделаться иноком. Божественный старец тотчас провидел, что он предызбран быть сосудом Святого Духа. Во время духовной их беседы, умыслом Божиим, пришел посетить святого старца племянник его, славный Никифор, который был тогда военачальником всего Востока, а потом сделался самодержцем Греции. Никифор имел взгляд весьма проницательный: посмотрев на Авраамия и его сложение, нрав и поведение, он распознал в нем человека дивного. Когда Авраамий вышел от старца, Никифор спросил своего дядю, кто это такой и зачем он; преподобный рассказал ему все, и с того времени этот военачальник помнил его до гроба. Лишь только преподобный Малеин возвратился в Кимин, тотчас явился к нему и Авраамий, сгоравший желанием скорее сделаться иноком. Припав к ногам преподобного, он усердно и смиренно просил у него святой иноческой одежды. Старец, зная его прошедшее и провидя будущее, не медлил исполнить его просьбу и тотчас же, без обыкновенного искуса, удостоил его ангельского образа, переименовав из Авраамия Афанасием; даже облек его во власяницу, чего у них там в обыкновении не было, и таким образом вооружил его как бы бронею против всех врагов нашего спасения. Сделавшись Афанасием, Авраамий, по ревности своей к подвижнической жизни, хотел вкушать пищу только раз в седмицу, но старец, чтобы отсечь волю его, велел ему принимать пищу однажды в три дня и спать на рогоже, а не на стуле, как спал он прежде. Зная истинную цену послушания, Афанасий беспрекословно исполнял все ему повелеваемое — не только игуменом, но и другими начальственными в обители лицами. В остающееся же от монастырских послушаний время он по воле старца занимался каллиграфией. Видя его смирение, вся киминская братия называла его сыном послушания, любила его и дивилась ему.

В четыре года этот новый достохвальный подвижник частыми своими постами, бдениями, коленопреклонениями, всенощными стояниями и другими дневными и ночными трудами и потом восшел на верх подвижнической жизни. Посему святой старец, сознавая его приготовленным и способным для Божественных созерцаний, позволил ему вступить на поприще безмолвия и для того назначил ему одно уединенное место, в миле от лавры. В этом безмолвии старец заповедал ему вкушать хлеба, и то сухого, не в три, а в два дня, и немного воды, а во время Четыредесятницы принимать пищу чрез пять дней, спать — на седалище, как прежде, а во все воскресные дни и господские праздники бдеть в молитвах и славословиях от вечера до третьего часа дня. Блаженный сын послушания свято исполнял волю духовного своего отца.

Упомянутый воевода Востока, Никифор, однажды явился в Кимин посетить своего дядю, что делал он часто. Беседуя с ним, вельможа спросил его о юноше Авраамии, которого видел он у него в Царьграде. Преподобный сказал ему, что этот юноша из Авраамия переименован уже Афанасием, и рассказал подробно о дивных его подвигах. В это время случился там и брат Никифора, Лев Патрикий, доместик Запада. Вельможи захотели непременно видеть Афанасия. Удовлетворяя желанию своих племянников, преподобный согласился показать им редкое свое сокровище — чудного Афанасия, и они все трое отправились к нему в безмолвие. Слушая мудрые и приятные беседы его, вельможи столько утешались, столько радовались в душе своей и такой привязались к нему любовью, что едва расстались с ним. Эта любовь и впоследствии была источником искреннего их расположения, почтения и даже благоговения. По возвращении в обитель Никифор и Лев, вполне растроганные свиданием с Афанасием и пораженные мудростью духовных его бесед, говорили своему дяде: «Ты обогатился поистине великим сокровищем; очень благодарим тебя, что показал нам его». А старец, видя такое расположение своих племянников к Афанасию, призвал его и, вверив ему души и тела их, заповедал им впредь обращаться к нему, как к духовному своему отцу, и во всем повиноваться ему. Племянники от всей души благодарили своего дядю за такое устроение духовного их отношения и за попечение о них. После сего вельможи снова имели беседу с Афанасием и не уставали поражаться его мудрости. Да и сам старец удивлялся благодати, исходившей из уст духовного своего сына. Между тем, Никифор объявил Афанасию наедине богоугодное свое намерение непременно сделаться иноком. «Имей надежду на Бога, — сказал ему на то Афанасий, — и Он устроит, что тебе полезно». После этого Никифор и Лев с молитвою, с миром и великою для своих душ пользой удалились из Кимина. С того времени питали они к Афанасию большее благоговение и почтение, чем к своему дяде. После сего не только они, но и все другие из синклита и знатных вельмож, приходившие к преподобному Михаилу для молитвы и благословения, посылаемы были им для этой цели к Афанасию. Но, любя смиренномудрие и ненавидя славу человеческую, Афанасий решился удалиться из Кимина — особенно когда услышал, что святой старец Михаил хочет сделать его вместо себя игуменом. Раз, говоря об Афанасии с одним своим знакомым, преподобный, действительно, сказал: «Вот мой преемник!» Но святой Михаил имел здесь ввиду не преемничество в игуменстве своем: зная от Духа Святаго, что Афанасий много успеет в добродетели, взойдет на высоту созерцаний и будет жилищем благодати Божией, он пророчествовал, что духовный его сын сподобится подобных ему дарований, будет и пастырем многих словесных овец, только в другом месте, и люди будут благоговеть к нему.

С течением времени божественный Михаил больше и больше старел и дряхлел, а потому часто и болел. Начальнейшие в обители иноки, надеясь, что по смерти его будет начальствовать в ней Афанасий, часто посещали его в келье и, восхваляя его, оказывали ему разные ласки и услуги, чего прежде не делали. Удивляясь такому их поведению, Афанасий сначала не постигал причины изменившегося их обращения, но вскоре узнал от одного монаха, что преподобный Михаил наименовал его себе преемником. Получив такое известие, Афанасий, хотя и жалел о разлуке с возлюбленным отцом, но, избегая начальствования и соединенных с ним забот, а более всего — считая себя недостойным этого сана, оставил Кимин и не взял с собою ничего, кроме двух книг, им же самим написанных, а также четвероевангелия с деяниями святых апостолов и священного кукуля преподобного отца своего, который он всегда хранил, как священное некое сокровище. Оставив Кимин, он удалился на Афон, который, как мы сказали выше, видел и полюбил уже давно.

Желая лучше ознакомиться с пустынной жизнью здешних подвижников, он посетил многих отшельников и, при посещении их, видя чрезвычайно строгое их житие, дивился им и вместе веселился духовно, что нашел такое место, какого желал с давнего времени. Чудные афонские отцы проводили жизнь без всяких развлечений: не возделывали земли, не торговали, не имели никакого телесного попечения, не держали рабочего скота, не строили для себя даже и келий, а только сплетали из трав малые каливы и жили в них со многим злостраданием: во время лета от солнечного жара, а во время зимы — от холода. Пищею для них были только каштаны и другие подобные плоды. А кто доставлял им пшеницу или огородные овощи, тому платили они за то дикими плодами. Но это случалось весьма редко, потому что Афон был пристанищем безбожнейших критских варваров, которые являлись сюда часто и либо немилосердно убивали, либо отводили в плен святых подвижников [179]. Посещая пустынных безмолвных подвижников, Афанасий узнал, что преподобный Михаил Малеин отошел ко Господу, и пролил о нем слезы скорби и сожаления, как сын об отце.

Обозревая таким образом Афон, преподобный Афанасий достиг обители Зиг [180]. Здесь, вне обители, нашел он одного простого, но опытного в духовной жизни старца-безмолвника и остался у него в послушании, назвав ему себя Варнавою и сказавшись потерпевшим кораблекрушение корабельщиком — совершенным невеждою. Так поступил он с тою целью, чтобы оставаться никому не известным и чтобы не могли отыскать его вельможи — Никифор и Лев, почитавшие его духовным своим отцом и питавшие к нему глубокое благоговение. Старец Афанасиев по преклонности лет и дряхлости не мог много трудиться: поэтому он, будучи молод и смиренномудр, старался восполнять недостаток трудов своего старца и исполнял всякое дело — высокое и низкое. Спустя немного времени стал он просить своего старца, чтоб тот поучил его грамоте. Старец, искренно желая научить его книжной премудрости, написал ему азбуку и приступил к объяснению букв, но славный византийский учитель, когда преподаваема была ему азбука, к крайнему искушению терпения мнимого своего наставника, показывал вид, что он не только не знает грамоты, но даже и не может научиться ей. Поэтому простец нередко бранил мудрейшего и даже выгонял от себя. Мудрый Афанасий все это терпел и даже радовался порицаниям своего отца.

Благочестивый Никифор, услышав об удалении Афанасия из Кимина, чрезвычайно опечалился и решился употребить все возможные со своей стороны средства к отысканию его. Он не знал мысли Афанасия об Афоне и желании его удалиться туда; однако ж, вероятно по предположению, написал солунскому судье убедительное письмо, прося его, чтоб он принял на себя труд отправиться на Афон для отыскания там сердечного его друга, монаха Афанасия, ставя обретение его верхом своих желаний, и за то обещал судье искреннее свое расположение и всегдашнее внимание. В письме своем Никифор очертил судье внешние Афанасиевы приметы, нравственным же отличием выставил высокую ученость Афанасия и глубокую его мудрость. Получив письмо Никифора, судья тотчас отправился на Афон, но поиски его были тщетны, и он возвратился без всякого успеха, потому что об ученом и мудром Афанасии ни прот горы, ни другой кто никогда и не слыхал. Впрочем, расставаясь с судьей и желая утешить его, прот сказал ему, что на предстоящем празднике Рождества Христова он будет высматривать искомого им монаха и, может быть, встретит его. По обычаю того времени все святогорцы собирались в Карейскую лавру трижды в год (в Рождество Христово, Пасху и Успение Пресвятой Богородицы), составляли там совокупный праздник, утешали себя приобщением пречистых, животворящих Христовых Таин, подкрепляли постнические свои силы общей трапезой и потом расходились по своим обителям. Итак, когда все святогорцы собрались в протат, прот в некоем иноке Варнаве действительно признал внешние приметы друга воеводы Никифора, но Варнава был простец, а друг Никифора — муж ученый. Для лучшего дознания истины, прот решился устроить Варнаве испытание. Он приказал канонарху, чтоб Варнаве, после 3-й песни, назначено было чтение для братии [181]. Варнава извинился, что не знает грамоты, и то же утверждал старец его, говоря, что он едва выучил начало первого псалма, и просил прота, чтоб он назначил другого чтеца. Но прот велел Варнаве читать, как он может. Преподобный начал читать, складывая по слогам, как дитя. Тогда прот стал угрожать ему епитимьей, если он не будет читать, как действительно может. Тут Афанасий, связуемый страхом запрещения, не мог более скрываться, повиновался поставленной от Бога власти, разрешил благоглаголивый свой язык и стал читать с такой мудростью, так сладко и витиевато, что весь лик старцев, смотря на него и слушая его, изумлялся, а мнимый преподаватель, старец его, сначала удивился слышимому от мнимого ученика своего и ужаснулся — потом заплакал от умиления, стыдился своего учительства и с тем вместе славил и благодарил Господа Бога, сподобившего его быть учителем такого мудрейшего мужа. Когда Афанасий окончил чтение и, по обычаю, положил на оба клироса поклоны, — встали все отцы и сами поклонились ему. А один из почетнейших отцов святогорских — Павел Ксиропотамский [182] — ко всему собору отцов стал в духе пророческом говорить об Афанасии так: «Братие! Этот брат, пришедший в Гору сию после нас, по добродетели — впереди нас, и в самом Царствии Небесном будет выше нас славою, ибо станет начальником этой Горы, многих направит ко спасению, и все будут повиноваться ему». Тогда для прота ясно открылось, кто был простец Варнава, и он, отведя Афанасия в сторону, объявил ему, что его ищут византийские вельможи Никифор и Лев. Преподобный смиренно и убедительно просил, чтобы прот никому не объявлял о нем. Не желая и сам лишиться такого для горы сокровища, прот обещал ему хранить его тайну и назначил ему для жития одну отшельническую келью, расстоянием от Кареи в три мили. Безмолвствуя там, Афанасий получал себе пищу от рукоделия или занятия каллиграфией. А писал он так скоро, что в шесть дней кончал всю псалтирь, и так искусно и красиво, что не было другого подобного ему. Деньги же, получаемые им от этого труда, он раздавал в милостыню, удерживая самое малое количество только на то, чтобы как-нибудь содержаться со своим товарищем, который содействовал ему в трудах его жизни.

В то время брат Никифора, магистр Лев, начальник над всем полками на Западе, победив скифов, на обратном пути прибыл на Афон — с одной стороны, для того, чтоб благодарить Пресвятую Богородицу, даровавшую ему славную над варварами победу [183], а с другой — и за тем, чтоб самому удостовериться, не живет ли здесь Афанасий. Так как, по Писанию, не может укрыться град, верху горы стоящий, то скоро явился миру и этот мудрый отшельник. Лев, по тщательном испытании узнав о нем, пришел в безмолвную его келью и, обретя своего отца и досточтимого наставника, от сильной радости плакал, обнимал его и лобызал. Отцы Афона, видя столь великое расположение могущественного вельможи к преподобному, предложили ему, чтоб он попросил воеводу о деньгах на устроение храма в Карее (то есть протата), большего, чем прежний, ибо старый был мал и не вмещал всей святогорской братии, когда у них бывали собрания, — чем братия очень стеснялись и затруднялись. Преподобный предложил об этом Льву; Лев с радостью дал им тогда же столько денег, сколько им было нужно, и на месте иноческих их собраний скоро стал красоваться храм превосходный.

Проведя несколько дней в мудрых и богодухновенных беседах с Афанасием, Лев удалился с Афона. Вслед за тем по всей Святой Горе разнеслась слава об Афанасии, и многие стали каждый день приходить к нему для душевной пользы. Но он, любя безмолвие и избегая поводов к тщеславию, удалился во внутренние части Горы, чтобы найти там место по своей мысли. Бог же, промышляя не о его только пользе, но и о пользе будущей его паствы, привел его на самый конец Афона — на мыс его. Там преподобный устроил себе небольшую каливу и в подвигах восходил от силы в силу. Место это, долженствовавшее послужить утверждением всему Афону, называлось Мела на (черные). Между тем, сын тьмы и доброненавистник, диавол, видя великие подвиги преподобного, не мог быть равнодушным и готовил войну на своего противоборца. Сначала он уязвлял святого стрелами нерадения и всячески старался возбудить в нем ненависть к избранному им месту, чтобы таким образом удалить его оттуда. Но это все было по строению и попущению Божию, чтобы святой опытом собственной брани научился распознавать вражескую хитрую брань с человеком и умел потом помогать в искушениях будущим своим чадам. Так как там не было никого, с кем бы мог он посоветоваться, что ему делать, то он утвердился в следующей мысли: «Буду терпеть год, и тогда уже что Господь устроит со мною, то и сделаю». Решив таким образом свою судьбу, святой остался там и весь тот год терпел беспрерывную брань. В последний день, когда он с утра намеревался идти на Карею, чтоб тамошним отцам исповедать обстоятельства своей жизни, внезапно, по прочтении им третьего часа, облистал его небесный свет и окружил его всего. Супостат-диавол, не терпя этого небесного сияния, удалился от Афанасия, с темными своими наваждениями — и сердце преподобного исполнилось неизреченного веселия, которое источало обильные и сладкие слезы. С этого времени святой получил дар умиления и плакал без труда, когда только хотел, и столько полюбил то место Мела на, сколько прежде ненавидел его.

В то время славный и благочестивый Никифор, назначенный от царя верховным вождем всей римской армии, отправился с воинством на остров Крит, где гнездились тогда нечестивые агаряне и много беспокоили римлян. Узнав же от брата своего Льва, что Афанасий находится на Афоне, он послал туда царский корабль с письмом к преподобным отцам Святой Горы, и, прося святых молитв их ко Господу Богу о всесильной Его помощи к побеждению и посрамлению нечестивых, убеждал их послать к нему Афанасия с другими двумя добродетельными старцами. Святогорцы, прочитав письмо полководца, дивились, что он питает такую приязнь к преподобному. С охотой согласились они исполнить просьбу и моление воеводы, но на волю и желание их не вдруг согласился Афанасий, так что они в этом случае принуждены были прибегнуть к сильной против него мере запрещения. Тогда он уже и против воли повиновался им. Святогорцы дали ему и одного старца в сопутники — но Афанасий начал повиноваться ему, как ученик своему учителю. Отпустив от себя Афанасия, все насельники Святой Горы стали как о нем, так и о Никифоре возносить прилежную ко Господу Богу молитву — и храбрый Никифор славно победил критских агарян. Скоро и благополучно прибыл туда и искренний друг его Афанасий. С неизреченным весельем встретил его здесь счастливый воевода и много дивился тому, что он с великим смирением и радостью нес долг послушания простому старцу. Победоносный Никифор, прежде чем стал рассказывать другу своему о мужественных подвигах, совершенных им в настоящей славной войне, напомнил ему о прежних своих обещаниях быть иноком и говорил: «Страх, отче, который вы имели прежде во всей Горе от нечестивых агарян, ныне по святым молитвам вашим кончился. И я, уже неоднократно пообещав святыне твоей удалиться от мира, теперь к исполнению этого моего обещания не имею никакого препятствия. Только усердно прошу тебя, отче: прежде создай для нас безмолвное убежище, где бы мы могли уединяться с другими братиями, — потом устрой особо великую церковь для киновии, куда бы можно было нам ходить всякое воскресенье для приобщения Божественных Христовых Таин». Говоря это, Никифор тогда же давал преподобному и достаточное количество денег на нужды и расходы по предполагаемым постройкам. Но Афанасий, избегая забот и попечений житейских, не принял от своего друга ненавистного злата, а заповедал ему всегда хранить страх Божий и внимать своей жизни — так как он находится среди сетей мира, и только сказал: «Если есть воля Божия, исполнится и то, чего ты желаешь». Выслушав этот отказ Афанасия, Никифор впал в великую печаль, но не отлагал желания и надежды устроить на Афоне монастырь для себя и своего друга. Наконец, проведя несколько дней во взаимных и приятных беседах на завоеванном Крите, друзья разлучились: преподобный возвратился на Афон, а стратиг, победивший полчища агарянские, отправился в столицу. Воспламенившись сильным и непременным желанием построить монастырь, Никифор скоро послал к Афанасию одного духовного своего друга, именем Мефодия, сделавшегося потом в горе Киминской игуменом, — с письмом и шестью литрами золота и убедительно просил его начинать постройку монастыря. Преподобный, размышляя о горячем желании и добром намерении благочестивого воеводы, увидел, что есть воля Божия создаться монастырю, и потому, приняв посланное ему золото, в 6469 г. (961г.) в месяце марте, 4-го индиктиона, усердно приступил к построению — сперва, как желал Никифор, безмолвного убежища, где и создал храм [184] во имя всеславного Предтечи, а потом, ниже старой своей в Меланах каливы, начал строить превосходную церковь во имя и честь Пресвятой Богородицы для предполагаемой киновии, — чего также хотел Никифор. Видя сии дела преподобного, расседался от злобы немощный супостат-диавол и решился препятствовать ему в строении. Когда строители начали рыть землю под основание храма, бессильный доброненавистник демонскими своими действиями ослабил руки их так, что они не могли ими коснуться даже уст своих. Святой Афанасий, сотворив о них прилежную к Богу молитву, разрешил руки их и таким образом посрамил лукавого. Это было первое его чудо. После того он взял орудие для копания и к большой досаде демона начал сам копать землю, вслед за ним стали беспрепятственно работать и мастера. Видя, какое над ними совершено Афанасием чудо, они восчувствовали великое к чудотворцу благоговение и, припав к ногам его, усердно просили, чтоб он удостоил их иноческого ангельского образа. Афанасий исполнил святое их желание и благодарил Господа Бога за то, что Он еще прежде, чем построен монастырь, посылает ему уже обитателей. Тогда зиждущие стали строить для себя убежище не как наемники, а как хозяева. И потому дело шло скоро и росло успешно.

Но так как слава о великих добродетелях преподобного и слух о Божественном его деле пронеслись везде, то отовсюду собирались к нему многие, желавшие сожительствовать с таким святым человеком и по своим силам подражать высокой подвижнической его жизни. При содействии помощи Божией, по молитвам преподобного, тот Божественный, изящный и чудный крестовидной формы храм во имя Пресвятой Богородицы был кончен. Потом святой создал еще два малых храма, на правой и левой стороне великого, — один во имя чудотворца Николая, а другой — во имя святых Сорока мучеников. Тогда только преподобный принял великую схиму — от некоего добродетельного отшельника, по имени Исаия, ибо до того времени не был еще совершенным иноком, хотя своими добродетелями давно уже был высок и пред Богом, и пред людьми, и, как светлое солнце, сиял пред всем миром. После сего построил он кельи для братии, трапезу, вмещавшую в себе двадцать один стол — из белого мрамора, из которых за каждым могли сидеть по двенадцати человек, потом — больницу-странноприемницу, баню для больных и странных и другие необходимые принадлежности богоугодного своего заведения. Так как вблизи созидающейся лавры не было достаточного количества воды, то святой искал ее в различных местах Горы и наконец в одном высоком неудобопроходном месте, на расстоянии от обители в 70 стадий, нашел он несколько родников, источающих превосходную воду. Несмотря на неодолимые и неисчислимые трудности, он или разрыл, или сокрушил гигантские утесы, положил между ними водосточные трубы, собрал и соединил в них несколько водных ключей и привел в лавру столько воды, что там мог разделить ее на несколько водоемов, устроенных отдельно для всех служебных заведений, как-то: хлебни, поварни, и проч., и проч., — что всякий может видеть и поныне.

«Повествовать о прочих зданиях и заведениях преподобного, как то: о параклисах внутри и вне монастыря, о мельницах, огородах и виноградниках, о различных им насажденных деревьях, о приобретенных им метохах и других угодьях, которые он устроил для доставления братии выгод, также о живописи в храме и о всех чиноположениях и законоположениях в церкви и вне ее, я, — говорит жизнеописатель, — считаю излишним, так как это дело истории, а не повести о его жизни. Скажу только, — пишет он, — что во всех указанных выше трудах всегда принимал участие и сам преподобный. Он был так крепок и силен, что много раз один с одной стороны волок какой-нибудь груз, тогда как с другой волокли его три человека и едва успевали за ним следовать. К нему отовсюду собиралось множество народа: одни — принять от него благословение, другие — вопросить его о предметах сомнительных или неизвестных; и он всех принимал ласково и назидал спасительными беседами, так что никто не возвращался от него без душевной пользы. К церковным службам прилагал он все свое старание и заботился, чтоб они совершались богоприлично и со всей точностью. Посему во время служб никто у него не дерзал разглагольствовать или выходить из церкви без крайней нужды. Вне церкви постоянно держал он двух братьев, которые испытывали выходящих из нее, и кто из них не имел благословной причины к выходу, тому выходить не дозволяли. Кроме того, один брат ходил по церкви, когда происходило чтение, во время которого, по обычаю, сидят, и будил тех, которые спали, или останавливал разговаривающих; другому брату повелевалось замечать, когда кто приходит в церковь и доносить о том подробно и точно, а после он уже сам испытывал всех, и с тех, которые приходили к службе поздно — именно по причине беспечности и нерадения, — взыскивал строго. Кратко сказать: преподобный был управитель мудрейший и пастырь неусыпный, тщательно заботившийся, чтоб хищный волк не пожрал ни одной овцы из словесного его стада. За эту-то душеполезную его точность в управлении вверенной ему паствой, за премногое усердие в церкви, за богоугодную его собственную сокровенную жизнь и за великое его благоговение к Приснодеве и Преблагословенной Богородице, он много раз удостаивался видеть Ее, многомилостивую к роду человеческому, даже чувственными очами — как умными видел Ее всегда. Из многих таковых случаев расскажем об одном.

Тогда как святой Афанасий строил свою лавру, попущением Божиим случилось, что в один год сделался в ней такой неурожай и голод, что во множестве стекшиеся к нему братии, не вынося строгих подвигов и постигшего лавру искушения, один за другим разошлись, так что наконец остался только сам святой Афанасий, и притом — без куска хлеба. Как ни был силен в подвигах и тверд в духе терпения святой Афанасий, но голод превозмог его, стойкость духа его поколебалась, и он решился оставить лавру и идти куда-нибудь в другое место. Наутро святой Афанасий, с железным своим жезлом, в смутном расположении духа уныло шел по дороге к Карее и в пути провел уже два часа; наконец силы его истощились и он хотел было присесть, чтобы отдохнуть, как вдруг показалась некая жена, шедшая ему навстречу, под голубым воздушным покрывалом. Святой Афанасий пришел в смущение и, не веря собственным глазам, перекрестился.

— Откуда взяться здесь женщине, — спросил он сам себя, — когда вход женщинам сюда возбранен?

Удивляясь видению, приближался он к незнакомке.

— Куда ты, старец? — скромно спросила та святого Афанасия, поравнявшись с ним. Святой Афанасий, окинув спутницу взором, взглянул ей в глаза и в невольном чувстве почтительности потупился. Скромность одежды, тихий девственный взор ее, трогательный голос, — все показывало в ней женщину не случайную.

— Ты кто? Как зашла сюда? — сказал старец незнакомке, — и к чему тебе знать, куда я? Ты видишь — я здешний инок. Чего же более?

— Если ты инок, — отвечала встреченная, — то иначе, нежели обыкновенные люди, должен и отвечать, — быть простодушным, доверчивым и скромным. Я желаю знать, куда ты идешь; знаю твое горе и все, что с тобою делается, могу тебе помочь — но прежде хочу услышать, куда ты?

Удивленный словами таинственной собеседницы, святой Афанасий поведал ей горе свое.

— И этого-то не вынес ты? — возразила незнакомка, — ради насущного куска хлеба бросаешь обитель, которая должна быть славной в роды родов? В духе ли это иночества? Где же твоя вера? Воротись, — продолжала она, — я тебе помогу: все будет с избытком даровано, только не оставляй своего уединения, которое прославится и займет первое место между всеми возникшими здесь обителями.

— Кто же ты? — спросил Афанасий.

— Та, имени Которой ты посвящаешь твою обитель, Которой вверяешь судьбы ее и твоего собственного спасения. Я — Матерь Господа твоего, — отвечала дивная Жена. Святой Афанасий недоверчиво посмотрел на нее и потом начал говорить:

— Боюсь верить, потому что и враг преобразуется в ангела света. Чем Ты убедишь меня в справедливости слов Твоих? — прибавил старец.

— Видишь этот камень? — отвечала незнакомка, — ударь в него жезлом, и тогда поймешь, Кто говорит с тобою. Знай притом, что с этой поры Я навсегда остаюсь домостроительницей (экономиссой) [185] твоей лавры». Афанасий ударил в камень, и он разразился как бы молнией: из трещины его тотчас выбежал шумный ключ воды и запрыгал по скату холма, несясь вниз, до самого моря.

Пораженный таким чудом, святой Афанасий обернулся, чтоб броситься к ногам Божественной Незнакомки, но Ее уже не было; Она, как молния, скрылась от удивленных его взоров. С той поры ключ этот целительно струится даже доныне, в расстоянии двух часов ходу от лавры [186]. Таковой благодати, в утешение свое и назидание, сподоблялись не только Афанасий, но и некоторые из пасомых им. В числе таковых был некто Матфей. Раз во время утрени вдруг открылись очи души его, и он видит, что в церковь вошла некая Жена, облеченная небесной славою и честью, с двумя в белых, как свет, одеждах юношами, из которых один держал горящую свечу и освещал Ей путь, идя пред Нею как раб, а другой следовал за Нею, и оба относились к Ней с великим благоговением. Когда эти необыкновенные посетители стали осматривать всех присутствующих в церкви, чудная та Жена разделяла всей братии дары: тем, которые были на клиросах, она давала каждому по золотой монете, стоящим внутри храма — по 12 серебряных монет [187], а находившимся в притворе — по 6 сребреников всякому; некоторым же из братий дала даже по шести золотых монет. Сам же благоговейный Матфей получил лишь шесть серебряных монет, ибо и он стоял в притворе. Лишь только кончилось это видение, он тотчас пошел на клирос, возвестил о нем отцу своему и просил у него позволения поместиться в лике поющих. Преподобный признал это видение истинным, объяснив притом, что получившие по шесть милиарисиев благоговейнее прочих, и за то, по святым и богатым своим промыслам, которыми занимались во время службы, они получили и богатое вознаграждение. А что касается до того, что благоговейный и добродетельный Матфей получил дар наравне с нерадивыми, то это сделано с целью, чтобы он, получив вознаграждение высшее, не возгордился и не вознерадел, но, приняв меньший дар, пребывал в смиренномудрии и старался еще более возрастать в добродетелях.

Преподобный Афанасий, строгий и точный в своих правилах относительно церкви, таков же был и вне ее. В трапезе беседы были совершенно запрещены; во время стола никто не должен был уделять другому брату из своей части пищи или пития, а кто разбивал даже самый ничтожный сосуд, тот у всех публично просил прощения. После повечерия не дозволялось никаких бесед и запрещалось посещать келью другого. Празднословие было забыто, общежитие сохранялось строго, никто не дерзал даже произнести холодного слова мое или твое, ибо это отделяет нас от блаженной любви; тогда у всех было все общее, как повелевает Василий Великий. А кто какую бы то ни было вещь находил, тот полагал ее на открытом для всех месте, чтобы удобно нашел ее всякий, кому она дана для употребления; кратко — руководствуемые им иноки проводили некую жизнь блаженную и предивную.

Тогда как святой Афанасий столь богоугодно правил своей паствой, является к нему один человек с приятной, по его мнению, для святого вестью, что великоименитый друг его Никифор сделался царем. Афанасий вместо того, чтобы обрадоваться, крайне опечалился этим, ибо он потому только и устроил монастырь, что Никифор обещал ему принять иночество и потом пребывать с ним всегда неразлучно, разделяя труды уединения. Итак, преподобный обманулся в своих ожиданиях: все заботы его остались тщетными и цель, для которой отступил он от жития безмолвного, утрачена. Как скоро Никифор, причинивший Афанасию столько беспокойств, не соблюл своего обещания и венчался на царство, Афанасий решился оставить свой монастырь. Не объявляя никому своей мысли, он взял с собою трех иноков и удалился с ними из лавры, сказав, что отправляется к новому царю по нуждам монастыря. Достигнув острова Лемноса, старец послал одного из иноков к царю с письмом, в котором сильно, но пристойно, замечал ему, что он презрел обещания свои Богу и предпочел царство временное небесному, всегда пребывающему; в конце же этого письма выразился так: «Царь! Ты видишь, что не другим кем, а тобою вовлечен был я во многие тщетные и бесполезные труды. Посему теперь я иду в какое-нибудь безмолвное место, чего постоянно желал и желаю; монастырь же предаю, во-первых, Богу, а потом — в твои руки. В лавре есть добродетельный, достойный уважения инок, по имени Евфимий, — он может быть игуменом». Монах с этим письмом представился царю. Царь, даже не прочитав его, обрадовался, когда узнал, что оно — от Афанасия. Сколь же велика была его скорбь по прочтении этого воодушевленного письма! — Горько тогда плакал он и жестоко порицал себя. Не менее царя плакал и письмоносец-монах, когда узнал у него о безвестном удалении отца своего. А другого инока, по имени Феодота, преподобный Афанасий отослал тогда в монастырь, как бы для посещения братии и осведомления о состоянии монастыря. Третьего же инока, Антония, святой удержал при себе и бежал с ним на Кипр. Там остановились они в одной обители, называемой Обителью священных, пока не услышат, что произойдет из всего этого. Между тем, царь послал во все места своей державы строгие повеления, чтоб непременно отыскан был Афанасий. Когда пришло такое повеление и на Кипр и весть об этом дошла до Афанасия, он удалился с Кипра. Оставив Кипр, хотел было он идти во Иерусалим, но услышав, что в Палестине все под страхом по причине нашествия безбожных агарян, отложил свое путешествие. Тогда святому стало тесно с той и другой стороны: в Палестине — агаряне, а в Греции — поиск. В такой своей скорби Афанасий обратился с усердной молитвой к Богу, да откроет Он, что ему теперь делать. Ночью преподобный сподобился увидеть Господа, Который повелевал ему возвратиться в созданную им обитель, обещая ему с избытком возрастить ее и многих спасти там чрез него. Афанасий беспрекословно повиновался воле Господней и тотчас же отправился со своим учеником в прежнее место, посуху. Несколько уже дней были они в дороге. От долготы и трудности пути у Антония опухла нога; к этой болезни присоединилась еще горячка, столь сильная, что он лежал неподвижно, как мертвый. Но преподобный, вознесши о нем ко Господу Богу молитву, исцелил его от всех этих недугов. Не желая, однако ж, вполне явить свою чудодейственность, святой Афанасий пред сим набрал разных трав и обвязал ими больные части тела у Антония. Поэтому и казалось, что больной исцелился не силою молитвы, а действием трав. Между тем, упомянутый выше Феодот, явившись в Лавру, нашел там всю братию в великом смущении и скорби о том, что они лишились своего отца, а Евфимий не принимал предстоятельства. Посему, пробыв в лавре несколько дней, он оставил ее и пошел отыскивать преподобного отца своего, которого к несказанной своей радости и нашел в Атталии. Услышав от Феодота о смущении в лавре, Афанасий тотчас же послал его обратно — утешить всю братию и сказать, что он возвращается к ним, а вслед за Феодотом не замедлил явиться в лавру и сам. Иноки, увидев своего отца и пастыря, возрадовались более, нежели сколько веселится слепой, когда увидит солнце: один лобызал руки его, другой — ноги, иной — самые его рубища. Почти молнией разнесся слух по Святой Горе, что Афанасий возвратился на Афон, а потому каждый день собиралось множество иноков видеть его; и всякий непременно что-нибудь нес с собой: один — пшеницу, другой — масло, тот — иное что-нибудь из съестного, ибо лавра по удалении из нее Афанасия пришла в такую скудость, что при возвращении его не имела уже и муки даже на одни хлебы. Но с явлением пастыря все дела в священной его ограде тотчас же приняли иной оборот.

Чрез некоторое время по насущным нуждам монастыря надобно было самому Афанасию отправиться в столицу. Царь услышал, что явился к нему друг его, и много тому обрадовался, но вместе стыдился видеться с ним в достоинстве царя, а не в образе инока. Посему, встав с царского своего трона, он пошел к нему навстречу не как царь, а как частный человек, и встретил его с великим смирением. Высказав Афанасию дружеское приветствие, он взял его за руку и повел его во внутренние свои чертоги. Здесь много и смиренно извинялся пред ним и говорил: «Знаю, отче, знаю, что я, а не кто другой, виновник всех трудов и скорбей твоих: я, забыв страх Божий, попрал святые свои обеты. Но прошу тебя, долготерпи мне, ожидая моего обращения, пока удостоит меня Господь воздать Ему по обещаниям». Преподобный радовался, видя богобоязненность царя и великое его смирение. Святой, хотя тогда же предузнал духом, что Никифору суждено кончить жизнь свою на престоле, но не объявил ему о том, а только напоминал ему, чтобы он смирялся, оплакивал свои грехи, скорбел о нарушении обета принять иноческий образ, ибо солгал Богу, не исполнив сего обещания, — чтоб он прощал согрешившим против себя и был милостив к бедным. Проведя с царем несколько дней в душеполезных беседах и исправив все нужды монастырские, Афанасий оставил столицу и при отбытии своем предсказал приближенным Никифора, что царь их скоро умрет. Расставаясь и прощаясь с другом своим, царь дал ему хрисовул на каждогодное получение с острова Лемноса дани — двухсот сорока четырех златых монет; тогда же даровал он лавре Афанасия и большой монастырь в Фессалониках, назначив его метохом лавры. Так как иноки Святой Горы просили Афанасия при отправлении его в столицу, чтоб он испросил у царя дар и для церкви карейской, то христолюбивый Никифор и карейскому храму назначил каждогодно выдавать из царских сумм сверх трех, получавшихся прежде, еще четыре литры золота.