Редакторы

Николай Павлович Иванов был личностью чрезвычайно интересной. Умер он уже в 90–е годы и тогда выяснилось, что он был подпольным священником — может быть, за это он в свое время и сидел, не знаю, — тайну эту он хранил всю жизнь. Причащался всегда как мирянин, был иподьяконом у Патриарха, а потом — у митрополита Ювеналия. В Богословском институте его называли «еретиком». Он, в частности, отрицал персональное существование бесов, говоря, что это только «идеи». Однажды в пылу спора он запустил в Толю Мельникова чернильницей. Это надо было видеть: Иванов маленький, горбатенький, а Толя — очень высокий, худой. После этого Толя спокойно и кротко произнес, по обыкновению, чуть растягивая слова: «Ну как же Николай Павлович, вы говорите, что бесов не существует? Ну разве это вы сейчас бросили чернильницу?»

Когда я пришел в Издательский отдел, Иванов там уже работал и в качестве автора, и в качестве редактора. Писал он очень быстро и помногу: садился за стол, клал перед собой стопку бумаги и быстро–быстро что–то строчил — так что только листы отлетали. Потом брал ножницы, начинал кроить, клеить, подклеивать — так что рукопись превращалась в длинный свиток. «Все! Написал!» Почитал я его писания. «Ну, послушайте, Николай Павлович, разве так можно? Можно ли здесь хоть что–нибудь понять неподготовленному–то человеку? Ну, хорошо, мы с вами еще разберемся, но больше–то никто и не поймет, о чем речь!» — «Я написал — а у вас есть редакторы, пусть они и редактируют!» <214> — запальчиво отвечал он. Когда же я давал ему на редактирование работы других авторов, он с ними обходился как со своими: тоже все перекраивал, переклеивал. «Николай Павлович, но ведь автор не примет вашей правки!» — «А мне какое дело?» Наши с ним отношения были двоякими: общаться с ним было интересно, мы много говорили, но работать — невыносимо трудно. Так повоевали некоторое время, и в конце концов я сказал ему: «Знаете, Николай Павлович, я — человек невыдержанный, боюсь, что чернильницей не ограничусь». «Ну, тогда я могу уйти. Уйду — и Бог с вами!» И действительно, он ушел. Точнее, перестал ходить на работу. Я платил ему полный оклад — лишь бы он не появлялся. Прощаясь окончательно, он сказал мне: «Вы на меня не обижайтесь. Я, конечно, человек угловатый, но, — скажу вам, — одно правило в жизни держал неукоснительно: не быть сволочью». На том и расстались.

Был у меня еще один редактор — в прошлом фронтовик, лейтенант. Лейтенанты редко выживали во время боевых действий. Но он все–таки выжил, ушел в журналистику, потом работал у нас. Как–то мы с ним обсуждали наши кадровые проблемы, как все–таки вырабатывать новое направление нашей церковной журналистики, и он мне рассказал одну историю для детей: «У одной девочки был котик. Она решила научить его говорить. Говорит: «Котик, скажи «мама»!» Котик молчит. «Котик, скажи «папа»!» Котик молчит. А девочка была умная, она и говорит: «Котик, скажи «мяу»!» Котик сказал: «Мяу». Так нередко и приходится поступать, требуя от человека то, что он умеет делать, но поскольку мы все же имеем дело не с котиками, а с людьми, надо расширять кругозор человека, и тогда он будет делать все правильно.

О трудностях редакторской работы рассказывал мне в свое время Виктор Карлович Лутцау. Это был инженер высшего класса и часовых дел мастер. Мы с ним, можно сказать, дружили, хотя ему было за семьдесят и мне он казался очень старым. Он рассказывал, как в юности, когда он был еще студентом, ему пришлось писать статью для энциклопедии. <215> Студент он был блестящий, подающий большие надежды, вот научный руководитель и поручил ему эту работу. Недели две он трудился, стараясь изложить материал как можно более кратко, потом принес показать, что написал. Профессор прочитал. «Очень хорошо. Замечательно. Только… пожалуй, длинновато, надо бы сократить». — «Насколько?» — «Ну… Процентов на пятьдесят». Виктор Карлович вздохнул, но делать было нечего, пришлось выполнить требование. Когда принес в следующий раз, профессор покачал головой и сказал: «Все–таки длинновато. Еще бы наполовину — и в самый раз». В третий раз он шел к профессору уже с замиранием сердца, и вновь услышал: «Ну что ж… Сократите еще раз!» — «Насколько?» — обреченно спросил Виктор Карлович. — «Ну, уж как всегда, на пятьдесят процентов». Последний вариант в итоге и оказался самым лучшим, и именно тем, который требовался.

Редакторы вообще народ сложный. Но и авторы не лучше. Мы в отделе старались бережно относиться к тексту, когда не знали, как исправить, нередко оставляли авторский вариант. Но бывали и скандалы, и просто курьезные случаи.

О. Алексий Остапов очень любил писать, но писал посредственно — хотя Патриарху нравилось, и, соответственно, его печатали, а потом всесильный Даниил Андреевич выговаривал мне: «Что это у вас какой–то Иванов Леню правит?» — «Мы не правим, мы улучшаем», — говорил я. Однажды Леня приехал из Лавры полный впечатлений и рассказывает мне: «Лазил под купол Успенского собора! Нельзя об этом не написать!!!» Написал… Редактор был в ужасе: «Владыка, что делать?!» — «Оставь как есть», — сказал я. Очерк был напечатан. Через некоторое время приезжаю я в Лавру — Леня смотрит на меня исподлобья: «Ну что же вы у себя там напечатали, не исправив! Прочитал я, и так мне стыдно стало!..»

Хранится у меня экземпляр дневников Патриарха, никому, по–видимому, не известный. Это Леня в свое время перепечатал их на машинке. Было три экземпляра: один — у меня, другой, вероятно, в Церковно–Археологическом кабинете, а <216> третий, вместе с оригиналом, хранился у Остаповых, и, видимо, исчез после ареста Даниила Андреевича. Но это — особая история…