[ПРЕДИСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЕЙ]

[ПРЕДИСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЕЙ]

<3> Предлагаемая читателю книга не является в строгом смысле мемуарами митрополита Питирима. Писать мемуары Владыка категорически отказывался. Точнее, говорил: «Писать не буду. А наговорить могу», — а потом прибавлял с усмешкой: «Только, если увижу написанными, наверное, все равно порву…» Он был гиперкритичен к тому, что писал сам, каждый его текст надо было спасать от него самого. Но записывать свои рассказы не возбранял. Наоборот, даже на лекциях говорил студентам: «То, что старые люди рассказывают, лучше всего записывать». А мы понимали, что слова эти адресованы в том числе и нам, его референтам–филологам.

 Воспоминания Владыки собирались по крупицам в течение последних десяти лет его жизни — времени нашего с ним сотрудничества. В своей работе мы сознательно ориентировались на три замечательных образца: «Путь моей жизни» — воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные Т. Манухиной; произведение XIX века, издававшееся и переиздававшееся, но к сожалению, не очень известное широкой публике: «Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д.Д. Благово», а также на выходящие отдельными выпусками «Рассказы архимандрита Павла (Груздева)», составленные Н.А. Черных (Ярославль, 2003 г.).

 Официальные мемуары церковного иерарха — вещь довольно ответственная, она предполагает взвешенную историческую оценку событий, очевидцем и участником которых он был, определенную полноту в их охвате. Кто–то может ждать от произведений такого рода каких–то сенсаций, разоблачений, обнажения подноготной. Ничего подобного в устных воспоминаниях Владыки нет. Но, конечно, в них запечатлелись живые лица исторических деятелей, с которыми ему довелось быть знакомым, отразилась эпоха в целом и его взгляд на эпоху.

 Кому–то, может быть, покажется странным то, что порой значительным деятелям нашей церковной истории уделено всего несколько строк, зато подробно рассказывается о каких–то «мелочах», деталях, что некоторые образы кажутся слегка шаржированными. Кого–то смутит, что об известных людях, глубоко уважаемых всеми, он рассказывает, как о добрых друзьях или однокашниках — с забавными дружескими прозвищами, с добрым юмором — но ведь они действительно были его ровесниками и он их помнил именно таковыми.

 Владыка любил повторять, что существуют некоторые «исторические напряжения», не реализованные возможности, которые, не осуществившись в реальной жизни, становятся преданием, легендой. Многое из того, что он рассказывал, находится на грани между реальностью и преданием. Где–то сгущены краски, где–то неожиданно расставлены акценты, где–то даже несколько искажены факты — в пользу некоего общего замысла. В небольших статьях мемуарного характера, опубликованных им в печати, он старался строго следовать историческим фактам. Устные же рассказы — не столько историческая картина, сколько художественный образ эпохи.

Что–то он рассказывал студентам в лекциях, что–то — где–нибудь за обедом, на приеме, что–то — на встречах с прихожанами или в проповедях. <4> Может быть, в едином авторском монологе это звучало бы несколько по–иному. Но монолога Владыка не любил. Ему всегда нужен был слушатель, собеседник, готовый проникнуться его любовью к наставникам и друзьям юности, сочувствующий его настроению.

Мы и были его заинтересованными слушательницами. Нельзя сказать, что мы соглашались безоговорочно со всем, что он говорил, но в нашей работе не пытались что бы то ни было подогнать под свой вкус. Точнее, мы сами постепенно «подгонялись» под его вкус и стиль, все более проникаясь его убеждениями. Кое–что оставалось не совсем понятным. Некоторые вещи мы потом переспрашивали, уточняли, но такая возможность была не всегда. Случались и оговорки, не все возможно было выверить по другим источникам. И конечно, пусть читатель имеет снисхождение к тому, что это — всего лишь записи мирских женщин. За неточности понимания и погрешности изложения несем ответственность только мы.

В этой книге читатель найдет и серьезное, и смешное, чего больше — сказать трудно. Но если приглядеться внимательнее, в рассказах Владыки есть более глубокий смысл. При всей их веселости, за ними ясно ощущается дух «смирения, терпения, любви и целомудрия». От «страшных лет России» в памяти рассказчика запечатлелось только хорошее. Тридцатые–сороковые годы в его воспоминаниях кажутся такими же светлыми, как в старых советских фильмах. Значит ли это, что Владыке и его семье жилось беспечально в стране, «где так вольно дышит человек»? Если при чтении не упускать из памяти некоторые факты: что его отец–священник был арестован, несколько лет провел в лагерях, вернулся тяжело больным и умер, когда будущему митрополиту было одиннадцать лет; что после ареста отца семья была обречена на несколько лет скитаний и неустроенности, что взрослые братья и сестры были «лишенцами»; что все они десятилетиями хранили веру в обществе, где вера преследовалась, — тогда читатель почувствует подлинную цену этого светлого восприятия жизни. Заслуживает внимания и то, как Владыка рассказывает о церковных событиях — с юмором, иногда — с иронией, но без тени осуждения в чей бы то ни было адрес. Мы решаемся опубликовать свои записи, прежде всего, ради их «серьезной» стороны. Но и смешная сторона на самом деле серьезна. В ней запечатлелся живой, не выдуманный образ традиционного, исконного благочестия, которому отнюдь не были чужды человеческие радости.

Дерзая открыть миру наши скромные сокровища, мы отдаем себе отчет, что «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», но все же надеемся, что «благодать сочувствия» в какой–то степени будет дарована и нам, а главное — ушедшему от нас рассказчику. Вечная ему память!

<5>

Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки, вы в славе, мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем, гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне.

(1 Кор. 4:10–13)

<6>

Жанр воспоминаний, — говорил Владыка, — один из наиболее трудных в литературе, потому что трудно справиться с материалом, которого довольно много, и избежать тех личностных оценок и эмоций, которые несомненно присутствуют в каждом из моментов памяти.

Историю своего священнического рода он рассказывал как назидательное предание.

<7>