От составителей Указателей

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

От составителей Указателей

Публикуемые записи являются началом огромного дневника, который отец Николай вел на протяжении более сорока лет. Они охватывают период:

1–го марта 1870 г.; 4–го и 18–го марта 1871 г.; 1–го января 1872 г.; 20–го декабря 1876 г.; 1–го января 1877 г.; 12–го сентября — 28–го ноября 1879 г.; 1–го января — 18/30–го ноября 1880 г.

В Японии отец Николай пользовался и пользуется необычайной известностью, а его заслуги — всенародным признанием. Наконец, интерес к нему появился и в России, особенно после его канонизации русской православной церковью (10 апреля 1970 г.). Наиболее ценной из полутора десятков работ, опубликованных в последнее десятилетие, нам представляется книга Г. Д. Ивановой «Русские в Японии XIX — начала XX в.: Несколько портретов» (М., 1993; серия «Культура народов Востока»), а из более ранних — труд архиепископа Антония «Святой равноапостольный архиепископ Японский Николай» (Богословские труды. М., 1975. Сборник. 14). Поэтому, не останавливаясь подробно на фактах биографии Николая Японского и на его деятельности, мы считаем необходимым сообщить лишь некоторые сведения, которые проясняют настоящие записи.

Отец Николай (до принятия монашеского сана: Иван Дмитриевич Касаткин; 1836–1912) родился в селе Егорье–на–Березе Бельского уезда (Смоленской губернии) в семье дьякона приходской церкви. После учебы в Бельском Духовном училище и Смоленской Духовной семинарии, он, как первый ученик выпуска, на государственную стипендию был направлен в 1857 г. в Санкт–Петербургскую Духовную академию, которую закончил кандидатом 24–го курса (выпуск 1861 г.).

Заметим, что Петербургская Духовная академия в эти годы была лучшим духовным учебным заведением в России и давала блестящее образование. Там преподавали, например, такие известные ученые, как историк В. О. Ключевский, археограф М. О. Коялович, автор трудов по истории духовного образования и знаменитой монографии о Феофане Прокоповиче — И. А. Чистович и др. Не случайно, выпускники этого и ближайших выпусков академии представляли собой своего рода элиту духовного сословия. Кроме блестящего знания специальных богословских предметов, они были прекрасно осведомлены в вопросах светской и церковной истории, истории философии, психологии, логики и знали основные европейские и, разумеется, классические языки.

Тяга к миссионерству проявилась у Касаткина еще во время пребывания в семинарии, и в 1860 г., по его ходатайству, он был назначен настоятелем первого православного храма в Японии — собора Воскресения (освящен в 1860 г.)

при российском консульстве в Хакодате, пострижен в монашество и в сане иеромонаха отправился в Японию, куда прибыл летом 1861 г.

В 1870 г., в сане архимандрита, отец Николай был назначен начальником Японской Духовной миссии. Позже, в 1880 г., он был рукоположен в сан епископа Ревельского и викария Рижской епархии, а в 1906 г. — возведен в сан архиепископа, с присвоением ему наименования «Японский».

Алексей Родосский в 1907 г. называет «миссионерскую деятельность» отца Николая в Японии «ревностной и плодотворной» и пишет: «Трудами этого благовестника Христова обращено в христи<анскую> веру уже тысячи японцев, учреждены: катихизаторс<кое> училище, семинария, училище женское и причетническое в Токио, училище для мальчиков и девочек в Хакодате, переведены на японский язык почти все богослужебные книги и много книг нравственно–религиозных и учебных; наконец, им построен в столице Японии, в Токио православный собор, составляющий гордость Японской миссионер<ской> церкви» (Родосский Алексей. Биографический словарь студентов первых ХХVIII–ми курсов С.-Петербургской Духовной академии. 1814–1869. СПб., 1907. С. 307). Исключительно личному подвижничеству отца Николая православная миссия в Японии обязана своему небывалому успеху: при нем перешло в православие более 30 000 японцев.

Дневник отражает две поездки отца Николая в Россию: в 1869–1870 гг. он посещает Россию, чтобы убедить Синод на открытие православной миссии в Японии, а приезд в 1879–1880 гг. официально связан с его рукоположением в епископы, а реально — с финансовыми и организационными хлопотами по делам все расширяющейся миссии.

Большинство записей публикуемого дневника относятся ко времени пребывания отца Николая в Петербурге, затем он посещает Москву (3 апреля — 8 июня 1880 г.) и провинцию, чтобы повидать родных и друзей, снова возвращается в столицу, откуда отправляется в Японию пароходом из Одессы.

В столицах и в провинции он собирает деньги и другие пожертвования (иконы, утварь, музыкальные инструменты и пр.) для миссии: на строительство собора в Токио, открытие семинарии и училищ, библиотеки; ищет сотрудников, художников и архитекторов для строительства собора, закупает религиозные, светские, научные и учебные книги, и даже детские игры. Ежедневно (с утра до вечера) он перемещается по городу, посещая административные и духовные учреждения, различные общества и комитеты, дворцы, учебные заведения, приюты, больницы, церкви, дома частных лиц.

Однако сам город, его достопримечательности и быт, как «суета сует», не попадает в поле зрения отца Николая. И только один раз, оказавшись на Невском, он замечает: «сколько жизни, движения и какая масса мыслей, мечтаний, волнений, зависти, ненависти, интриги — испаряется к небу от всего этого места!» (27 января 1880 г.).

Дневник содержит, в основном, подробности религиозной жизни обеих столиц: водоосвящение в Александро–Невской лавре и на Неве, крестный ход на Москва реке и в день праздника Владимирской Божией Матери, вербный базар у стен Кремля; церковные службы в соборах, церквах, лаврах, в которых он принимает участие; торжественные акты в учебных заведениях; обеды и трапезы; описание службы в день 25–летия царствования Александра II.

Не проходят мимо отца Николая и некоторые культурные события. Вызывают интерес страницы дневника, посвященные описанию Пушкинских торжеств 6 июня 1880 года, и фиксация реакции на это духовенства; запись беседы в Москве с Владимиром Соловьевым и его впечатления от встречи с Достоевским. Он посещает выставку картин В. В. Верещагина, осматривает залы русской и французской живописи в Эрмитаже и Мозаичное отделение в Академии художеств, наблюдает постановку «живых картин» в доме священника Ф. Н. Быстрова.

На страницах дневника вырисовывается незаурядная личность самого отца Николая. Конечно, это был прирожденный миссионер, посвятивший свою жизнь идее несения слова Божия людям. Однако, поражает отсутствие фанатизма в его взглядах и живой интерес к различным сектам и направлениям в христианстве и православии. Исследователи обращают внимание на его уважительное отношение к культуре, истории и обычаям других народов, и как на одну из причин успеха миссии в Японии — на его деликатную адаптацию православия к японскому менталитету. А близкий знакомый отца Николая англиканский пастор Чарльз Свит даже говорит о его веротерпимости. Отметим также и откровенногрустные размышления отца Николая о ленивых и нерадивых православных служителях и, в то же время, исполненные высокой благодарности суждения в адрес жителей столиц и провинции, добровольно и ревностно помогающих сбору средств для миссии. Привлекает к личности этого видного религиозного деятеля его живой ум, трезвость мысли, душевная прямота и простота и полное отсутствие тщеславных помыслов и интриг, карьерных соображений и мелочных обид.

Политические взгляды отца Николая, насколько позволяет судить публикуемая часть дневника, также неоднозначны. Следуя примитивной схеме советской историографии, он безусловно относился к лагерю консерваторов. Естественно, что покушение на императора, свидетелем которого он оказался и о чем он пишет в дневнике, не могло не вызвать в его душе ничего, кроме ужаса и омерзения. Однако резкая критика «охранительной» внутренней политики Лорис–Меликова и явная поддержка либеральных взглядов Путятина, а позже, во время русско–японской войны, резкое осуждение внешней политики России, — все это характеризует его как личность лишенную догматизма и «квасного» патриотизма. Обладая железной силой воли, он был мягок и терпелив с окружающими его людьми, корил себя за резкость и неловкость в обращении с ними, нежно любил детей и своих прихожан.

Может быть следует отметить, что среди людей, с которыми встречается отец Николай в обеих столицах и в Казани, значительное место занимают контакты с профессорами университетов, учеными и, в частности, с востоковедами. И если встречи с лицами духовного звания, с членами Православного миссионерского общества и горячо сочувствующими миссии друзьями и знакомыми отца Николая вполне объяснимы с прагматической точки зрения, то общение с востоковедами являются косвенным свидетельством его необычайного интереса к культуре стран дальневосточного региона и уважения к науке как таковой. До нас дошли признания отца Николая, что искус научных занятий историей и этнографией Японии преследовал его особенно в первые годы миссионерской деятельности. Не случайно, в различных изданиях («Московские ведомости», «Церковный вестник», «Миссионер», «Православное обозрение», «Странник», «Древняя и новая Россия», «Русский архив», «Русский вестник» и др.) отец Николай публикует свои яркие очерки о Японии, а в 1879 году отдельным изданием выходит его книга «Япония и Россия». По свидетельству японских учеников отца Николая, любимыми его лекциями в Токийской Духовной семинарии были занятия по всеобщей гражданской истории. Как отметил японский профессор К. Накамура, «во второй половине XIX века не было другого такого большого русского знатока Японии, каковым являлся Николай» (Накамура Кэнносукэ. Святой Николай Японский — один из первых японистов в России. Доклад, прочитанный в Москве в 1992 г.)

Дневник Николая Японского находится в Российском Государственном Историческом Архиве (ф. 834, оп. 4), где он в 1979 г. был обнаружен японским профессором Кэнносукэ Накамура. Его усилиями инспирировано несколько изданий фрагментов из дневника отца Николая, появившихся в последнее десятилетие в России и Японии, и настоящее издание полного текста, который публикуется по машинописи, предоставленной издательству «Гиперион».

Не имея возможности сверить машинопись с автографом, нам трудно судить о степени ее текстологической достоверности. Однако, в ряде случаев работа текстологов заставляет желать лучшего. Например, близкий друг отца Николая К. В. Белявский прочитан в некоторых местах, как «Белевский», а французское слово pendant, ни мало сумняшитесь воспроизведено кириллической абракадаброй «репдан». Часть фамилий так и остались не расшифрованными и стоят под вопросом («Ракочий?», или болгарская королева «Раина?»). Некоторые, недописанные в тексте дневника, фамилии, например, знаменитая фамилия Мордвинов или фамилия знакомой отца Николая — Солодовниковой подготовители дневника посчитали полными, и в расшифровке появились «Мордвин» и «Солодова». Иногда вторжение в текст дневника превышает текстологические полномочия. Например, расшифровка инициалов в прямых скобках, и часто неверная, только затрудняет понимание текста. В то же время непрочитанные места не фиксируются знаком конъектуры (<…>) и не указывается в скобках необходимое по текстологическим нормам количество непрочитанных слов или хотя бы пометы «нрзб.». В таких случаях остается непонятным — имеем ли мы дело с испорченным текстом или с непрочитанным текстологами фрагментом, или со смысловой лакуной самого автора.

Между тем, уровень работы текстологов нельзя не учитывать при составлении Именного указателя. Следует иметь в виду, что дневник перенасыщен именами людей, с которыми отец Николай встречался в столицах и в провинции. И неточное прочтение фамилий расшифровщиками рукописного текста создает понятные трудности (а порой и невозможность) в идентификации персонажей.

Сложности создает и сам тип дневника. Дело в том, что существует два типа дневников. Первый — ориентирован на публичность. Его автор рассчитывает, если не на прижизненную публикацию (или чтение в кругу друзей и родных), то, осознавая его культурно–историческую или литературную значимость — на сохранение его для будущих поколений. Второй тип дневника — это дневник, который ведется исключительно для себя, чтобы со временем или по необходимости обратиться к тем или иным событиям, восстановить в памяти фамилии людей, даты и т. д. В таком дневнике записи не подвергаются литературной обработке, а факты — перепроверке. Изложение событий в нем может быть отрывочным и сумбурным, записи стилистически невнятными, слова (в том числе и фамилии) порой сокращенными и недописанными, при фамилиях отсутствуют не только какие–то пояснения о служебной или сословной принадлежности, но и имена и отчества. Именно к такому типу и принадлежит дневник отца Николая.

Дополнительные сложности для идентификации упомянутых в дневнике лиц создает, во–первых, тот факт, что фамилии, воспроизводятся отцом Николаем на слух (Опухтин, вместо Апухтин, Осланбеков — Асланбеков, Вячтомов — Вечтомов), а имена и отчества по памяти. Возможно по этой причине (или в процессе перепечатки) «Александр Алексеевич» становится «Алексеем Александровичем», «Константин Илларионович» — «Константином Платоновичем» и т. д. В ряде случаев ошибка принадлежит даже не автору дневника, а третьему лицу. Например, в рассказе владыки Исидора о конфузе при ритуале рукоположения один и тот же священник назван то Макарием Воронежским, то Александром Воронежским, но таких иерархов в указанные годы не существовало.

Во–вторых, к отцу Николаю часто приходили и незнакомые жертвователи, и в дневнике иногда появляются записи типа: «какая–то Ершова», «некто Бороздин», установить личность которых точно — невозможно.

Наконец, идентификацию лиц осложняют также: омонимия имен, присвоенных священнослужителям, и отсутствие инициалов для известных дворянских фамилий (Голицыны, Чернышевы, Бобринские и др.) и для многочисленных столичных и провинциальных «знакомых» отца Николая (Арсеньев, Богомолов, Горбунов, Поляков, Попов). Иногда у близких друзей и родственников отсутствуют и фамилии (Александра Петровна, Илья Иванович, Матвей Иванович и т. д.).

В сочетании с возможными (а иногда и очевидными) ошибками при расшифровке фамилий (временами одна и та же фамилия приводится в машинописи в разных вариантах: Жевердеев — Жевержеев, Петров–Батурич — Петров–Батурин) комментаторская работа требует не только огромных дополнительных разысканий, но и иногда интуиции и находчивости. Отсюда, неизбежны догадки и предположения, не исключены и ошибки.

Конечно, вопросы, связанные с поисками сведений о рядовых священнослужителях (священниках, иеромонахах, келейниках, дьяках), а подчас и архимандритах, упоминаемых в дневнике, можно было бы (хотя бы отчасти) снять, подключив архивные разыскания, поскольку печатных справочников о такого рода духовных служителей на этот период времени недостаточно. Но составители Именного указателя, в силу ряда обстоятельств, оказались отрезанными от архивов. Из основных причин назовем тот факт, что фонд Синода сейчас практически недоступен. Невозможность занятий в других архивах была связана со срочностью работы и ограниченным сроком, который издательство выделило на комментирование этого непростого текста.

Мы стремились, по мере возможности, собрать максимально полную информацию о всех лицах и особенно о тех, с которыми чаще всего общался отец Николай, имея ввиду будущих биографов и издателей трудов отца Николая. Поэтому Именной указателей является и своеобразным комментарием к страницам дневника, а справки о лицах, в ряде случаев, составлены не традиционно. Если сведения о каким–либо персонаже отсутствуют, мы повторяем отца Николая, ставя после фамилии или имени, запятую: «Богоявленская, акушерка». В остальных случаях после тире приводим дефиницию; для монашествующих сразу после имени в скобках приводим имя в миру и даты жизни, а для светских лиц раскрываем инициалы и даем даты: «Агния (Баскакова) (1810–1888) — казначея Воскресенского первоклассного женского монастыря»; «Алферьев Василий Николаевич (1813–1898) — делопроизводитель Департамента личного состава и хозяйственных дел Министерства иностранных дел».

Как мы уже говорили, в тексте дневника отца Николая встречается множество одинаковых имен и фамилий без инициалов. Особенно это касается священников и монашествующих лиц — шесть отцов Александров, три Аркадия, шесть Арсениев, шесть Василиев, четыре Иннокентия, четыре Иоанна, три Иосифа, четыре Макария, четыре Митрофана, четыре Платона, пять Сергиев и т. д., не считая одноименных апостолов и святых. Заметим, что некоторые из них встречаются порой на одной странице дневника. Например, в записи от 20 марта 1880 г. упоминаются три разных Иннокентия. В подобных случаях, чтобы читатель мог их идентифицировать, мы, сразу после духовного имени, через запятую даем их определение из дневника отца Николая (например: «Иннокентий, митрополит», «Иннокентий, эконом», «Иннокентий, духовник»), а потом через тире сообщаем имена в миру, даты жизни и другие необходимые сведения.

Заранее приносим извинение читателям за вероятные неточности и ошибки (тем более, что разные источники иногда расходятся в датах и других фактах об одном и том же лице) и выражаем надежду, что наши разыскания будут продолжены последующими комментаторами дневника Николая Японского.

Некоторые сведения нам сообщили: Любовь Киселева, Каринэ Маранджян, Татьяна Никольская, Надежда Чехович и Stephen Lovell, которым приносим искреннюю благодарность.

Помимо приведенного ниже списка основной литературы, в Именной указатель включены некрологи и редкие статьи и брошюры, содержащие сведения об отдельных персонажах. После Именного указателя публикуются дополнения к нему, присланные профессором К. Накамура, которому мы выражаем искреннюю благодарность за просмотр указателя на последней стадии работы.