Партийный окрик

Партийный окрик

«Мы принуждены все известия и понятия черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном. В этом признавались мне самые известные наши литераторы».

Пушкин. Полн. собр. соч. Издание Академии Наук СССР, т. 8, стр. 150, Москва, 1937–1949

Иной раз полезно посмотреть, кто сегодня определяет политику «партии и правительства», из кого состоит тот слой людей, что задает тон нынешней идеологии нашего общества. Кто может, например, грамотно и связно сказать, почему нынешняя демократическая по самоназванию власть как будто благоприятствует нашей родной Матери-Церкви? И почему в еще большей степени эта власть испытывает желание всех нравственно разложить и вогнать в СПИД и наркоманию? Как совместить эти две линии в политике «партии и правительства»?

Все мы не дети, знаем, что по своему кадровому составу нынешний политический корпус состоит из тех, что были воспитаны «партией и правительством» на принципах классовой ненависти и личной беспринципности. Сегодня дети и племянники вчерашних министров, секретарей обкомов и ЦК, ответственных работников центральных советских ведомств и сами эти ответственные работники, кто помоложе, наполнили подавляющее большинство издательств и газетно-журнальных редакций, не исключая и чисто церковные. И зорко следят, чтобы вся многоголосица «демократии» не сбилась с верного пути «культурного строительства» и чтобы в ней, этой многоголосице, никто не посмел сказать то, что именно Православная Церковь владеет всей полнотой благодати и только в ней, как ее часть, человек может спастись. Важно, чтобы за всей этой палитрой мнений, верований, всяких учений и теорий, не нарушался принцип относительности всех религий и всех мнений…

Прежде чем перейти к ответу на партийный окрик г. Шумского, давайте еще раз посмотрим: из кого состоит нынешняя власть. А для этого оглянемся на наше вчерашнее прошлое.

Нетрудно заметить, что власть осталась все у того же правящего класса. Этот-то класс никуда не ушел. Никто не выбрасывал секретарей обкомов и ЦК из квартир и не сажал в подвалы Лубянки, или в Петропавловскую крепость.

Как известно, свою родословную имеют не только люди, но и власть. Что касается нашей, российской, то она своей древностью превосходит многие королевские дома Европы. Она могла бы звучать так: иудаизм родил масонско-оккультные ложи и «гуманизм» с «возрождением». От этой парочки родилось европейское «просвещение» со своими вольтерами, руссо и дидеротами, а уж от «просвещения» и французской революции родилась социал-демократия, выпестованная в ложах иллюминизма. Эти последние, т. е. социал-демократия и иллюминизм породили марксизм, а от них родился Великий Хам захватил власть в России и породил целую «прослойку» идеологов-бесенят. А ведь надо заметить, что «работниками идеологического фронта» были тысячи-тысяч всевозможных райкомовских и обкомовских работников, журналистов, писателей, художников, скульпторов и сотрудников всевозможных агентств, институтов по общественно-историческим вопросам и прочее и прочее. И ведь каких только не было до недавнего времени институтов, всяких информационно-пропагандистских заведений! В них денно и нощно трудились тысячи «научных сотрудников» над единственной темой: оправданием «политики партии и правительства» на всех направлениях государственной и общественной деятельности. Тысячи тысяч «работников идеологического фронта» должны были вдалбливать в наши головы заскорузлые доктрины марксизма и ленинизма. Эта «прослойка» идеологов была в тоже время и подстилкой подлинных властителей страны.

Из своих теплых и весьма комфортабельных «блиндажей» — прекрасных зданий в центре Москвы, эти «работники» мечтали попасть в разведку — в тыл противника и там, на месте, пронаблюдать «гниение» стран, вступивших в последнюю стадию капитализма. Попасть в какую-нибудь Германию или Францию, или, на худой конец, в Австрию или Норвегию, было высшей мечтой такого «работника». Каждый из них мечтал подольше просидеть там, побольше поднакопить деньжонок и барахлишка.

Но приходилось отрабатывать жизненный и шкурный комфорт — «обличать язвы капитализма» и восхвалять «мудрую политику партии и правительства». Этих «работников» для идеологических ведомств выпекали поточным способом в определенных учебных заведениях. И среди них на первом месте стоял Институт Международных Отношений. Здесь очень рано его студенты проходили собеседование с представителями КГБ и уже после такового получали путевку в жизнь. Холеные, избавленные от необходимости стоять у станка или тянуть лямку за сто двадцать в больнице, или корпеть от звонка до звонка у чертежной доски в каком-нибудь КБ, все эти «работники идеологического фронта» глядели на нас как на копошащуюся в грязи толпу придурков. Да кто же не помнит этих ребят. Холодный взгляд выдавал их цинизм и гордыню. Надо ли говорить, что ни на одну секунду они не верили ни в марксизм, ни в ленинизм и, попросту говоря, не верили ни во что. Разве что в великие истины масонства в закрытых от глаз общества всевозможных институтах. За время, прошедшее от революции 17-го до 80-х, вполне сформировалась закрытая правящая каста идеологов и высших чиновников страны. И подавляющее большинство тех, кто попал в первые ряды советских бесенят, были те, у кого родители уже занимали высокое положение. В этом кругу не принято было волноваться по поводу вымирания русского народа и разорения коренных русских губерний. Для такого «волнения» были выделены специальные органы печати и позднее создано специальное направление в литературе: «деревенское». По «деревенщикам» выходило, что во всем виновата цивилизация, «наша тупость» и «глупость властей на местах». На этих «местах» постоянно что-то извращали, что-то неправильно понимали и никак не хотели решительно и правильно проводить «политику партии и правительства», направленную на благо народа. Безадресное рыдание по вымиранию русской деревни и обличение каких-нибудь Заславской и Яковлева как частных лиц, — вот, пожалуй, и все, что было дозволено кремлевской властью. Ну, что дозволено, то и дозволено. Писатели-«деревенщики» были пригреты и облагодетельствованы теми, кто разорял русскую деревню и русскую жизнь. И дверь в ЦК они открывали ногой.

Надо ли кого-то убеждать, что «советская система» была полной копией общемасонской системы управления обществом, проявившей себя не только в СССР, но и в США. И эта система породила плеяду людей с выжженной совестью. Ради счастья иметь доступ к кормушке они забывали своих родителей и даже стеснялись их, если те были из «простых». Очень часто эти бесенята и просто отрекались от своих матерей и отцов. Работая врачом в Москве и в провинции, я не раз был тому свидетелем: своих деревенских пап и мам стеснялись.

Но вот наступили переломные годы. Те, кто помоложе, смогли быстро перестроиться и снова занять ключевые позиции в нынешних издательствах, органах периодических печати снова продолжить привычное дело: поучать народ великим истинам. Кого — «цивилизации и прогрессу», а кого — делу «патриотизма» и «борьбы с масонством». У кого к чему душа лежит. И сегодня, пристально вглядываясь в мир творцов идеологии наших дней, мы видим вчерашних работников, причем высоких уровней, Института марксизма-ленинизма, Академии общественных наук при ЦК КПСС, Института экономики СССР, АНН или ТАСС и прочих, которые, как ни в чем не бывало, стряхнув со своих ног марксистско-ленинскую пыль, вдруг стали обличать то, с чего еще вчера кормились, и проповедовать «монархию» и «Православие».

Взятые напрокат термины из совершенно чуждой для них области-религии и еще вчера враждебного им мировоззрения, просто наслоились на прежнюю лексику, образовав чудовищную мешанину из языческо-иудейского «гуманизма» и церковных понятий. Но общий шаблон восприятия и оценки общественных явлений остался непоколебимым. А, главное, осталась привычка не думать, а мыслить пошлыми шаблонами. Набив руку на обличении «очернителей советской действительности», апологетике «бессмертного» Ленина и не менее «бессмертного» Маркса, усвоив несложный набор идолов поменьше и необходимую в таких случаях риторику, легко было после 1991 года приступить к освоению новой «делянки». Правду сказать, эта мешанина из «гуманизма» и «христианства» сама по себе не нова. Она, говоря чиновничьим языком, уже имела место быть на русской сцене, когда масонство времен Екатерины Второй и Александра Первого создало целую литературу по такому «христианскому гуманизму». А еще значительно раньше, некто Пико Мирондолла (15 век, Италия) даже написал работу, в которой доказывал, что иудаизм может прекрасно сочетаться с христианством. Существует и термин — «христианская каббала». Каких только чудес не бывает в области идей! Человеческое слово, выйдя за пределы церковного прихода, стало блудливым, как мартовский кот.

Нельзя не заметить, что среди «достижений» марксизма есть одно совершенно несомненное, замеченное еще при жизни самого Маркса, Это удивительная способность к употреблению ненормативной лексики. Маркс и его последователи впервые в печати широко прибегли к таким словам, как «идиот», «болван», «дурак», «осел» и прочее, и прочее. Несомненно, это усиливало доказательность марксистских истин: противник был просто повергнут всем этим вселенским хамством.

Ленин не остался в стороне от этой марксистской традиции и значительно обогатил марксистскую лексику. Появились новые аргументы, среди которых сравнение с дерьмом было не самым сильным. Главное в спорах с политическим противником было неистребимое желание его лично оскорбить, унизить и, при возможности, уничтожить — и физически, и морально. Еще в 1908 году Луначарский предрекал: «Мы в будущем нашем государстве всех своих политических противников изобразим моральными уродами».

Злые языки утверждали, что вся эта традиция у марксистов заимствована из традиций еврейских гетто. Как бы то ни было, но уж понятно, что не из традиций христианства она родилась. Теперь позволю себе перейти от этой длинной преамбулы к конкретному случаю, который и породил весь этот пассаж-напоминание.

Итак, я держу в руках письмо, обращенное к издателю газеты «Черная Сотня» Александру Робертовичу Штильмарку, человеку, у которого есть одно плохое качество для редактора газеты с таким названием: его нерусская фамилия. Правда, письмо написано человеком с еще более нерусской фамилией — Шумский… Ну, да не об этом.

Марксистская традиция в употреблении аргументов в этом письме соблюдена полностью, и даже с избытком. Известные Крыленко и Вышинский должны были бы кусать локти от зависти, читая это письмо.

По правд сказать, читать всю эту болезненную «рецензию» — дело непростое. Но уважаемый Александр Робертович обещал г. Шумскому поместить его письмо, а я, в свою очередь, обещал на это письмо ответить, хотя и не уверен, что читатель искренне не возмутится всей этой ерундой…

Несколько лет назад я пытался прочитать брошюру г. Шумского «Трупные пятна ожидовления» и был немало обескуражен. Не верилось, что автор имеет высшее образование, что он работал в АПН, что он практически всю жизнь провел среди книг и стоял на «передовом рубеже идеологической борьбы».

Когда-то я увлекался социальной психологией, и, читая вышеупомянутый опус г. Шумского, вдруг вспомнил, что все типы мышления делятся на несколько уровней и особенностей. Среди этих особенностей мышления есть одна разновидность: человек не способен к анализу событий и его абстрактное мышление почти равно нулю. Этот человек может только перечислять предметы, находящиеся у него перед глазами, как это делают казахи, медленно передвигаясь на ишаке среди скучной степи и распевая:

«Вот облака, вот тушканчик, вот песок. А вот — керды-берды — высохший ручей…»

Конечно, казах добр, он не марксист, не ленинец, он просто поет от избытка распирающих душу нежных чувств к природе. г. Шумский же сочиняет свои «песни» от избытка ненависти. Более всего г. Шумский не согласен с тем моим утверждением, что художественная литература не делает человека нравственнее и умнее. С тем, что она есть просто средство общения в мире атеистическом, дающая нам шаблоны поведения и чувств. г. Шумский полагает, что наша классическая литература несомненно облагораживает своего читателя, делая его добрее и умнее, а главное, деликатнее. И сам г. Шумский своими оскорблениями дает нам пример того, какое благородное действие оказывают на него Пушкин и Достоевский.

Не будем останавливаться на партийном прошлом г. Шумского, но заметим, что оставил он ряды КПСС как раз в то время, когда последняя перестала существовать, то есть, до последнего занимался привычным делом: оправданием «политики партии и правительства». А по сути, распространял иудо-большевистские идеи.

Как знает читатель, письмо начинается словами: «Борьба с Христом и человеческим в человеке принимает в России, по мере бесовско-сионистской оккупации, самые уродливые формы»…

Первые вопросы напрашиваются сами собой: А какие еще формы борьба с Христом может иметь, как не «самые уродливые»? И даже вне всякой оккупации? Что нового прибавило наше время в этой борьбе?

Конечно, было время, когда не было ни ТАСС, ни АПН, ни коммунистов, ни спецраспределителей, ни «борцов за дело мира и прогресса во всем мире». Но надо признать, что все эти исторические образования недавнего прошлого не проявили особой изобретательности в борьбе с Церковью. Что же касается «бесовско-сионистской оккупации», то здесь г. Шумскому виднее, как вчерашнему марксисту-ленинцу. Но поскольку г. Шумский не утруждал себя изучением истории Церкви, то он и уверен, что только теперь «появились те, кто под прикрытием Христа и Православия скрывает свое богоборчество… христоубийство». Я далек от того, чтобы придираться к этой удивительной стилистике. В конце концов можно напрячься и понять, что имеет в виду разгневанный г. Шумский, говоря о том, что «под прикрытием Христа и Православия» кто-то скрывает свое богоборчество. Эта фраза — просто клише известных большевистских выражений: «враг скрывался, прикрываясь партийным билетом и марксистской фразеологией».

Мы же, Православные, только и желаем, чтобы находиться во Христе. Надо признать, что это выражение «под прикрытием Христа» — есть все же некое новшество в современной лексике. Но позволю оставить эту приятную тему и пойти дальше. А дальше г. Шумский с совершенно партийной прямотой заявляет, что: «У автора этих строк давно возникало неприятие буквально всего, что натужено внушает читателям публицист В. 0стрецов и особенно на страницах газеты „Черная Сотня“, которая по существу стала его рупором».

Мне кажется, эти строки могли быть написаны только человеком, который давно не заглядывал в календарь и перепутал 1997 год с 1967-м. Ну кто же заставляет в наше время читать то, что тебе не нравится? И, кажется, какое кому дело, кто, где и сколько кого печатает. Как читатель, я и сам решу, какую газету мне брать в руки, а какую нет. Времена обязательного для партийцев чтения газет прошли. Что хочу, то и читаю. Газета «Черная Сотня» принадлежит г. Штильмарку. Какое до него дело г. Шумскому? Но г. Шумский, видимо, до сих пор уверен, что все газеты принадлежат, как и прежде, ЦК КПСС. И поэтому дело бдительного персонального партийного пенсионера в том и состоит, чтобы вовремя «отреагировать». Но самое поразительное, что, направив письмо с жалобой на Острецова г. Штильмарку, он, видимо, забывает действительно, кому направил письмо и в какой-то момент, очевидно, решил, что оно пойдет на Старую площадь. Высчитав, сколько газетных полос в одном из номеров редактор отдал какому-то гнусному «богоборцу» Острецову, он возмутился. Старая привычка приносить свои челобитные в ЦК КПСС так укоренилась, что человек забыл о том времени, в каком находится.

В.С. Шумский строго указывает на необходимость разделения литературы на «литературу высокую, истинную» и «литературу оккупационную, сионизированную, ожидовленную». Надо признать, что в этом вопросе все карты в руки г. Шумскому. Ведь это он, а не я, занимался пропагандой этой «оккупационной» литературы, работая в АПН и прочих большевистских издательствах. Хотя и не совсем понятно какая литература может называться «оккупационной». Если речь идет о той, что распространяли немцы на оккупированных территориях, то ее днем с огнем не найдешь, а если марксистско-ленинской… В этом вопросе опытному работнику идеологического фронта, бывшему рупору идей Маркса и Ленина можно было бы снизойти до нас и объяснить попроще — что же он имеет в виду.

Облагораживающее влияние истинной литературы на самого г. Шумского лучше всего это видно на тех эпитетах, которыми он меня награждает. Итак, кто же такой этот самый Острецов, от которого надо спасать «самую одаренную и нравственную литературу в мире?» «Острецов, словно злобный тюремный надзиратель за уголовниками, загнал в число тех, кто духовно разлагает народы, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Чехова… Как видно, Острецов из тех, кто через труп матери перешагнет, не моргнув глазом».

Кроме того, Острецов-«мракобес», «злобствующий пигмей», но что самое страшное, уже успели появиться «образчики острецовского зомбирования». Острецов «гнусно и лживо утверждает, что великая русская литература не прибавила читателям благородства и духовности».

Здесь прерву обвинительную речь г. Шумского и признаюсь: именно так и считаю — не прибавила. Более того, так считал даже Гоголь и даже граф Толстой Лев Николаевич. Точно так же считали и епископ Феофан Затворник, преподобный Иоанн Лествичник, архиепископ Никон Рождественский и многие другие замечательные духовные писатели. Впрочем, никого из Православных в этом убеждать и не надо. Я только лишь приведу суждение упомянутого архиепископа Никона Рождественского, который в статье «О религиозных мудрствованиях Меньшикова» (известного русского публициста из газеты «Новое время») соглашается с ним в том, что древне-языческая литература была не лишена оттенка благородства: «И там были великие нравоучители вроде Достоевского, но они не спасли цивилизацию, а погибли вместе с нею. Идеи Достоевского, — пишет архиепископ, — зачастую только зрелище ума, игра ума, они, как кинематографические картины, сменяют друг друга, развлекают воображение, слегка волнуют и ничего больше».

Не отрицая глубоких мыслей писателей, владыка продолжает:

«Ни сам Аполлон Григорьев, ни даже Достоевский не стали подвижниками в деятельном осуществлении своих христианских убеждений».

Что касается мнения Гоголя относительно пользы читательского дела, то оно очень любопытно. Николай Васильевич был убежден, когда писал свои «Выбранные места», в необходимости писательства для нравственного воспитания, но… только для одних мелких чиновников, «которые занимают разные мелкие места и, не имея никакой нравственности, несмотря на небольшую грамотность, вредят всем затем, чтобы жить на счет других». Сегодняшний день демонстрирует нам заблуждение замечательного писателя. Сегодня мы видим, что больше всех воруют как раз самые начитанные. И лгали нам, внушая идеи марксизма-ленинизма, тоже ведь не безграмотные мужики или бомжи, а все кандидаты и доктора всяких наук по части истории, литературы и философии.

Что же касается воздействия умных писателей на землепашцев, то Гоголь находил его вполне излишним:

«А землепашец наш мне всегда казался нравственнее других и менее других нуждающийся в наставлениях писателя».

(«Авторская исповедь»).

Да и сам землепашец не интересовался «выдумкой» — художественной литературой.

Пишу это не для пикировки с г. Шумским, а для продолжения темы, затронутой в № 9 «Черной Сотни». В той статье я позволил себе цитировать сочинение о. Михаила Труханова «О сочинительстве». г. Шумский смело пошел в бой на о. Михаила: «Острецов приводит нам несколько дебильных цитат кандидата богословский наук о. Михаила Труханова».

Только в таком отношении видно облагораживающее влияние «великой русской литературы» на г. Шумского. Виден и уровень его культуры.

С.Т. Аксаков в письме сыновьям о смерти Н.В. Гоголя, писал:

«Нельзя исповедовать две религии безнаказанно. Тщетна мысль совместить и примирить их. Христианство сейчас задаст такую задачу художеству, которую оно выполнить не сможет, и сосуд лопнет».

(«Русский Архив», 1890 г., № 8, стр.199–200).

Г. Шумский негодует:

«Какие две религии усмотрел Острецов у Гоголя?»

Честно сказать, этот вопрос я вправе был бы задать самому г. Шумскому, ведь это он всю жизнь просидел среди книг, в полном комфорте, имея доступ к самым закрытым темам, читая труды по русской литературе и владея соответствующей научной методикой ее освоения. Я вправе ожидать, что люди, которые учили нас «уму-разуму», должны владеть материалом прежде, чем вступать в препирательства и споры. Тем более, если объявляешь себя апологетом классической литературы и уверен в ее облагораживающем влиянии. Но г. Шумский наивно продолжает:

«Либо Аксаков зарапортовался, либо сам Острецов плутует».

И все-таки г. Шумский не зря десятки лет занимался идеологией. Он точно подсчитал, что в XIX веке в России было более 60 одних только гениев, которые «столько дали».

Дали, в частности, сионисту Эйнштейну… «Он был евреем, иудеем, и сионистом», — справедливо пишет г. Шумский. Так вот, этот самый Эйнштейн сам указал на Достоевского как на человека, который больше всего повлиял на него как на физика. Г. Шумский страшно горд: хоть и сионист и еврей, а все ж таки лестно. Конечно, каким был Эйнштейн физиком — не мне судить. Но известно, что сама его теория не столько физическая, сколько философская. И известно, что среди физиков отношение к ней было скептическое. Известно и то, что любая критика этой теории была в нашей стране категорически запрещена. Не знаю, стоит ли особо гордиться тем, что великий русский писатель, «разоблачитель сионизма и масонства» оказал положительное влияние на еврея и сиониста Эйнштейна…

Совершенно загадочным образом философа Н. Федорова с его оккультно-магической теорией воскресения всех умерших за все века не Божественным промыслом, а научным способом г. Шумский произвел в «наиправославнейшие» мыслители. Правда, в великие христианские писатели попал у г. Шумского и Гете, который, во-первых, никогда не скрывал своих языческих привязанностей, а во-вторых, был тайного общества — самого что ни на есть антихристианского масонского ордена баварских иллюминатов.

Следующий пассаж в письме невозможно объехать ни на какой козе:

«Сколько они (гении) дали не только России, но и всему человечеству и, прежде всего, Православной вере».

Замечу эту странность: не Православие дало гениям, а «гении — Православию». Надо сказать, что один из «гениев» — Н.В. Гоголь, пожалуй, из всех наших писателей был самым искренним в своих духовных поисках и терзаниях. И поиски, и терзания были у него самые что ни на есть настоящие и по-настоящему трагические. Он не играл в религию и для обращения к Церкви Христовой не ждал приказа сверху или того дня, когда обращение к Вере станет вдруг модой. Нет, он искренне мучился религиозными вопросами всю свою жизнь. В юности он прошел через масонскую ложу и был воспитан в соответствии с духом своего времени на либеральной литературе «разоблачительного» направления. Его любимыми писателями были мистики масонского толка вроде Фомы Кемпийского («О подражании Христу»). Но с годами он сильно изменился, а встреча с о. Матвеем довершила в нем внутренний переворот. Больше он так и не написал ни одного художественного произведения. Второй том «Мертвых душ» был им сожжен. Вместо него на свет появились «Выбранные места из переписки с друзьями». Но и относительно их сам Гоголь выражался достаточно самокритично. Уже в последний период своей жизни Николай Васильевич посещает Оптину пустынь. Его «Переписка с друзьями» была прочитана старцем Макарием, который дал о ней письменный отзыв. Вот, что пишет старец:

«…Виден человек, обратившийся к Богу с горячностью сердца. Но для религии этого мало. Чтобы она была истинным светом для человека собственно и чтобы издавала из него неподдельный свет для ближнего, необходима и нужна в ней определенность. Определенность сия заключается в точном познании истины, в отделении ее от всего ложного, от всего лишь кажущегося истинным… Если же человек будет руководствоваться прежде очищения его истиною своим вдохновением, то он будет издавать не чистый свет, а смешанный, обманчивый, потому что в сердце его лежит не простое добро, не добро, смешанное со злом, более или менее… Применив сии основания к книге Гоголя можно сказать, что он издает из себя и свет, и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного, неясного, безотчетного, душевного, а не духовного… книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешение. Желательно, чтобы этот человек, в котором видно самоотвержение, причалил к пристани истины, где начало всех благ. По сей причине советую всем друзьям моим по отношению религии заниматься исключительно чтением сеяться отцов, стяжавших очищение и просвещенце, как апостолы, и потом уже написавших, свои книги, из коих светит чистая истина и которые сообщают читателю вдохновение Святого Духа».

(И.М. Концевич. «Оптина пустынь», 1970, стр. 595–597).

В этой же книге упоминается и Н. Федоров, тот самый, «наиправославнейший». Он был поборником покорения природы человеком и, в частности, писал:

«Если человечество объединится в любви, не будет катастрофического конца света и Страшного Суда».

Достоевский, кстати, выражал согласие с Н. Федоровым:

«Скажу, что я в сущности совершенно согласен с этими мыслями».

Концевич приходит к заключению:

«О том, что мировоззрение Достоевского расходится с традиционными верованиями Церкви единогласно свидетельствуют все до одного литературоведы, посвятившие свои труды личности Достоевского и его творчеству…. В своем инакомыслии Достоевский был прежде всего последователем теории Руссо, отрицавшего наличие у человека первородного греха. На основании этого Достоевский проповедует морализм и отклоняется от мистического богословия. Из этого вытекает, что созданный им тип о. Зосимы не совпадает не только с Оптинскими старцами, но даже с ликом всех преподобных Православной Церкви, цель у которых состоит в стяжании даров Святого Духа».

Сам Концевич называет воззрения Достоевского «натуральным христианством». Константин Леонтьев, критикуя взгляды Толстого и Достоевского, назвал их приверженцами «розового христианства», то есть, сторонниками теории прогресса. Иван Розанов (не путать с В. Розановым!) в серии статей «Религиозно-нравственная жизнь в художественном освещении Ф.М. Достоевского» («Странник», 1905 г., май, июнь, июль) подробно анализировал произведения писателя и отмечал решительное расхождение религиозных взглядов Достоевского с христианским вероучением. Понятие «спасения» у Достоевского относится не к спасению души, как это понимает Церковь, а к спасению человечества, совершаемого вне Церкви, вне ее Таинств и вне понимания ее спасительной роли. Автор отмечал, что у Достоевского Церковь есть нечто сентиментальное и утопическое.

Таким образом, само слово «спасение» относится им к психологическому состоянию человека. В понимании Достоевского Церковь Христова, вмещающая в себя полноту Истины, является пред нами как бы лишенною своей доли самостоятельности в мире.

И действительно, нетрудно заметить, что и наставления старца Зосимы Алеше Карамазову и просьба Сони Мармеладовой Раскольникову каяться перед народом, на площади (почему не в храме?) и многое другое находятся в очевидном противоречии с учением Церкви, но зато полностью совпадают с масонской традицией: «братья» совершают покаяния перед общим собранием ложи. Эта же традиция вошла и в советско-партийный быт-покаяние перед трудовым коллективом, перед «своими товарищами». Тут есть о чем задуматься…

Ко всему этому надо добавить, что религиозно-философские воззрения и Н. Федорова, и В. Соловьева, и Ф. Достоевского находились под определяющим влиянием иудаизма и его философии. Это нетрудно заметить, взяв в руки соответствующие сочинения еврейских мыслителей, комментирующих и развивающих идеи каббалы и талмуда. Вера в спасительную роль страдания как такового, в наступление эпохи всеобщего воскресения и эры всеобщей любви именно на земле, непризнание принципиального факта поврежденности грехом самой человеческой природы и многое другое — все это банальные постулаты философии иудаизма с его заземленной эсхатологией. Для того, чтобы узнать источники идей наших писателей, надо просто внимательно посмотреть — на какой литературе они воспитывались, в какие сообщества входили. Для этого надо не кричать о «величии русской литературы», а взять на себя труд ее изучить, желательно, вместе с биографией писателей.

В заключение необходимо подвести какие-то итоги, поучительные для нас и для понимания того времени, в котором живем. Если исключить грубые выходки г. Шумского и оставить в стороне его вопиющую неграмотность, то в остатке мы получим нечто для нас существенное. То самое смешение доброго со злым, о котором предупреждал нас старец Макарий Оптинский. Это смешение земного с духовным, начала мирского с началом Божественным характерно для такого явления как розенкрейцерство — в широком смысле этого слова. Иудаизм с его устремленностью к земному раю одевается в христианские одежды, а Святые ставятся в ряд с писателями и композиторами, учеными и художниками. «Царство Мое не от мира сего,» — говорил Господь Иисус Христос. А нам говорят: «От мира то царство, на которое мы сегодня уповаем».

Иудейская доктрина «культурного строительства» подается нам в качестве какого-то загадочного «христианства». И вот писатели, сами нетвердые в своей личной жизни, как писал об этом архиепископ Никон, и еще более нетвердые в исповедании христианских истин, а то и прямо их отвергающие, выдаются, и не только г. Шумским, за апостолов Православия. Это явление, которое трудно списать на одно невежество. Тут отчетливо прослеживается тенденция, заданность, задание… И потому крайне любопытно, что идеи сделать мирским христианство, непризнание учения Церкви в ее полном объеме исходят сегодня от самых различным групп и общественных организаций. Один, к примеру, патриотический писатель из ныне здравствующих, в свое время не упускавший случая помянуть «поповщину» или сообщить юному читателю о том, что никакого Великомученика Георгия никогда не было (его «попы-мракобесы» придумали для своих корыстных целей), а был герой русских сказок Егорка. Так вот этот писатель сегодня пишет так:

«Настоящими писателями, каковыми являются такие богатыри духа, как Иван Санин (Волоцкий), Игнатий Брянчанинов, Тимофей Кириллов (Тихон Задонский), Иван Сергиев Кронштадтский) и Филарет Дроздов. Истинные писатели и поэты преподобны, воинственны и непреклонны». Писатель Карен Раш лишает Святых церковного сана, но зато производит новый набор в Союз писателей…

Этот пример показывает нам процесс извращения христианского учения и попытку представить его как интеллигентскую и приспособленную для наших мирских нужд теорию, украшенную для радости глаз и слуха песнопениями, нарядами и живописью, называемой по старинке иконописью. Мы видим этот демократический процесс, поражающий и церковное стадо, забывающее слова своего Пастыря Небесного: «Не любите ни мира сего, ни того, что в мире».

Конечно, можно улыбаться, читая благоглупости г. Шумского и подшучивать над его словесными кульбитами, но дело, конечно, не в этом. Именно желание придать Православию вид удобной интеллигентской философии определяет господствующую линию в общеидеологическом процессе, разворачивающимся на поле книгоиздательства и в программах телевидения.

Бескомпромиссное следование христианскому вероучению продемонстрировали нам в предреволюционный период десятки русских архиереев, тысячи русских священников и миллионы простых русских людей, названных черносотенцами. Сегодня некоторые из них канонизированы Русской Православной Церковью, но из их биографий тщательно удалены все упоминания об их черносотенной деятельности. Понятно, что тех Православных людей нельзя было купить на ту демагогию, которую пропагандирует г. Шумский. И меньше всего они бегали спрашивать мнения о том или ином явлении у «культурных господ». И если, к примеру, Антонию Храповицкому надо было высказать свое суждение о ныне прославляемом В. Розанове, «гениальном русском мыслителе», то он высказывался о нем без всякой оглядки:

«Вся плеяда наших профессиональных лжецов: братьев Трубецких, Розановых, Петровых, Семеновых, вся эта наперебой лгущая компания — плоды соловьевской декаденщины и по большей части его ученики и приятели».

(«Ложный пророк»)

Ему вторит епископ Саратовский Гермоген:

«Современные же нам хулиганы и забулдыги в сфере религиозной мысли вроде Розанова, Мережковского и других, смеющиеся и глумящиеся над нашим драгоценнейшим сокровищем Веры Христовой и Церкви, должны быть также выведены, изъяты из среды верных, отлучены от Святого Собрания и анафемствованы открыто для пресечения производимого ими соблазна в среде верующей части народа».

Эти ясные голоса наших архипастырей сегодня хотят заглушить и дать нам вместо суровых истин Веры Христовой розовую водичку, замешанную на поэтах и писателях и всяческом мирском словоблудии. Именно поэтому нельзя считать письмо г. Шумского лишь порождением человека, чьи амбиции стать пророком остались неудовлетворенными.

Можно напоследок вспомнить еще один перл г. Шумского, чтобы яркий облик борца с «бесовско-сионистской оккупацией» стал еще величественнее:

«Русская классическая литература — плоть от плоти дитя Православия, а высшей ее ценностью всегда был Иисус Христос. Разве не так у Достоевского, Гогота, дня которых не было ничего святее Христа, что так гениально пронзительно отмечал В.Розанов?»

Несомненно, что здесь состоялось литературное открытие: мы-то, наивные, читатели и литературоведы, вот уже две сотни лет считаем, что высшей ценностью художественной литературы вообще, и русской классической в частности, является человек, о котором нам рассказывают писатели. Но г. Шумскому виднее. У него свои открытия, своя литература, своя «церковь». Но относительно уже упоминаемого В. Розанова не могу отказать себе в удовольствии процитировать его самого. Как же отзывался сам Розанов о роли литературы в судьбе России? Что же «гениально-пронзительно» отмечал Розанов? Цитата длинная, но чрезвычайно ценная:

«Литература в каждой истории есть „явление“, а не суть. Она же у нас стала сутью. Войны совершались, чтобы беллетристы их описывали. („Война и мир“, „Севастополь“, „Рубка леса“, „Красный смех“ Леонида Андреева), и преобразования тоже совершались, но — зачем? Чтобы журналисты были удовлетворены. Если „освободили крестьян“ — то это для Тургенева и его „Записок охотника“, а если купечество оставили в презрении — то потому… что там было „Темное царство“ Островского, и нужно было дождаться времени, когда они преобразятся в новофасонных декадентов. Цари как-то пошли на выставку к Пушкину, Лермонтову и Жуковскому или попали под презрение Максима Горького и Леонида Андреева с его „Семью повешенными“. Наконец, даже святые и праведники Церкви рассортировались в старцев Зосим и Ферапонтов Достоевского или пошли в анекдот „Мелочей архиерейской жизни“ Лескова… литература до того напряглась парами, что наконец, когда послышалась ломка целого корабля — все, уже было поздно… Поздно поправлять, поздно целить, подставлять пластырь корабельный: Россию разорвало, разорвала ее литература… Литература, которая была смертью своего Отечества. Этого ни единому историку не могло вообразиться… И к падению Руси нужно и возможно составлять не „деловой“ указатель, а обыкновенную библиографию, указатель „печатными“, „книжный“, перечень „пособий в стихах и прозе“, в журнальных статьях и „хрониках внутренней жизни“. Работа кропотливая и изнурительная».

В. Розанов «гениально-пронзительно» задает вопрос:

«Каким образом целый век служения „Литературе и жизни“ привел именно к тому, что все провалилось и погибло?»

А общее настроение литературы он передает так:

«О, не надо Христа, вообще этих суеверий — не надо».

(В.В. Розанов. «Сочинения». М.1990 г., стр. 456).

Конечно, цитировать В. Розанова — дело не совсем доброкачественное, потому что в голове у него не было царя, но была хлестаковщина. И из Розанова можно извлечь, как и из Маркса, все, что угодно. Но уж коли г. Шумский увидел в Розанове «нечто гениально пронзительное», то и я позволил себе сослаться на этого сомнительного мыслителя.

Не будет преувеличением сказать, что письмо г. Шумского напоминает ход партийного собрания, на котором разбирается персональное дело товарища, «попавшего в сети мелкобуржуазной идеологии» и посмевшего «поднять руку на самое святое». Перед нами пример того, как люди, искореженные марксистской идеологией, атмосферой карьеризма и лжи, натягивают на себя новое обличье — становятся «Православными» и «патриотами» и снова всех учат и поучают, обвиняют и указывают. И здесь, в новом обличье, они также агрессивны, так же безграмотны, злобны и трескучи, как и раньше. г. Шумский не одинок. Их тысячи. Это целое явление в жизни страны, находящейся на коммунистическом пепелище. Поразительно, что они нам, всю жизнь работающим не на режим, а на страну, имеют наглость что-то говорить о морали и даже обличать. При нормальном положении дел эти идеологи-коммунисты должны бы стоять в очереди на биржах труда, им следовало бы запретить доступ к целому ряду профессий, как больным венерическими заболеваниями запрещают работать в детских учреждениях и в системе питания. Многих следовало бы просто отдать под суд за тот вред, что они нанесли русскому народу.

А коммунист-карьерист в роли патриота, да еще «Православного», более того, в роли борца с «жидовско-сионистской оккупацией» — это уже перебор…

P.S. Есть в письме господина-товарища Шумского одна забавная сторона. Большевики, придя к власти, после короткой паузы записали классиков русской литературы в свои предтечи, почти в свои ряды как «борцов за народное дело с Самодержавием и поповщиной». А сегодня бывшие большевики в роли «Православных патриотов» записывают в новые «святцы» тех же Пушкина и Гоголя, но уже как «борцов за Православие». Забавно.

«Черная  сотня», № 55–56, 1998