Христология в пятом веке

Христология в пятом веке

Халкидонский Собор 451 г. открыл новую эпоху в истории восточной христианской мысли. По своей представительности, по числу участников и по масштабу дискуссий он отвечал всем условиям, которым должен был удовлетворять в то время истинно Вселенский Собор. Вместе с тем именно этот Собор явился причиной и поныне продолжающегося раскола Восточной Церкви.

В дохалкидонский период александрийская и антиохийская школы представляли собой два центра богословской мысли. Однако с завершением христологических споров V века ни одна из школ не сохранила своего специфического независимого направления. Богословский авторитет антиохийской школы так и не был восстановлен после ударов, нанесенных ей св. Кириллом Александрийским. Что же до александрийской, — то она в большей своей части, исключая незначительную проимперскую группировку мелькитов, последовала за вождями антихалкидонского раскола и обособилась в монофизитском исповедании веры. Вторжение персов и арабские завоевания, со своей стороны, положили конец существованию независимых центров церковной жизни в Сирии, Палестине и Египте. Константинополь, великолепная столица империи и важный центр церковной жизни на Востоке, не создал оригинальной богословской школы: в интеллектуальном отношении он сильно зависел от Александрии и, в еще большей мере, — от Антиохии. Но обстоятельства, сложившиеся после Ефесского и Халкидонского Соборов, поставили Константинополь в положение арбитра между Востоком и Западом и привели к созданию богословия примирения и объединения. Этот тип богословия получил одобрение императора, которого не устраивало то, что появление халкидонской и антихалкидонской партий разделяло империю. Такова была первая задача собственно «византийского» богословия. Можно сказать, что христологические споры V–VI веков сформировали византийский тип богословского мышления и предопределили его основную тему вплоть до IX столетия.

За время, отделяющее Халкидон от начала эпохи Юстиниана, византийскому богословию удалось осуществить творческий синтез александрийской и антиохийской традиций. Он не ограничился простым соединением разнородных элементов, но создал новое направление мысли, которое современные западные исследователи вслед за Ж. Лебоном окрестили «неохалкидонизмом». Западные историки утверждают, что новое направление, интерпретировавшее итоги Халкидонского Собора исключительно в свете александрийского богословия и в терминах св. Кирилла Александрийского (несколько двусмысленных) и придававшее незаслуженно преувеличенное значение Александрии, так и не сумело воссоединить монофизитов с Церковью.

Если рассматривать период царствования Юстиниана изолированно, такой вывод может показаться оправданным. Однако при более широком подходе можно увидеть, что богословие юстиниановой эпохи и решения Пятого Вселенского Собора (последнее и неизменное выражение неохалкидонского богословия) уже содержат в себе возможность новых путей богословского развития, приведших к созданию христологической системы преп. Максима Исповедника, в которой положительные элементы антиохийской традиции вновь обретают свое истинное значение. Ефесский, Халкидонский и два Константинопольских Собора (553 и 681 гг.) являют собой великий византийский христологический синтез, и дальнейшее развитие православного богословия необходимо рассматривать в свете именно этого синтеза.

Догматические столкновения IV–VI веков останутся непонятыми до тех пор, пока не будет принят во внимание их сотериологический аспект. Во времена арианской смуты св. Афанасий и каппадокийцы решительно настаивали на том, что спасение совершается как реальная встреча Бога и человека. Воплощенное Слово было истинным Богом, а не тварью, ибо только Богу возможно воссоединить с собой падшее человечество. При этом и человеческая природа Христа не была неполной, вопреки учению Аполлинария, полагавшего, что человеческий ум не был воспринят воплотившимся Логосом, но истинной человеческой природой, «нашей природой», во всей полноте воспринятой Словом, поскольку «не воспринятое не уврачевано, и что соединилось с Богом, то и спасается», — писал св. Григорий Назианзин.

Чтобы понять дальнейшую историю христологических споров, необходимо иметь в виду, что никейское православие в том виде, в каком его сформулировали каппадокийцы, определилось своим противостоянием одновременно и Арию, и Аполлинарию. И тот, и другой учили, что во Христе место человеческого ума занимает Логос, и тот, и другой мыслили Христа как единое существо или единую природу. Но в то время как для Ария единство предполагало «тварность» Логоса, являющегося лишь высшим умом (nous), у Аполлинария понимание единства вылилось в учение о Христе как о «небесном Человеке», источник жизни и деятельности Которого всецело пребывает в Слове. И Арий, и Аполлинарий согласно отрицали существование человеческой души во Христе, что позволяло обоим утверждать во Христе полное единство Логоса и плоти: тварное единство у Ария, небесное единство у Аполлинария.

Однако если антиарианство никейцев IV века получило форму положительного определения — единосущия, исключающего отождествление Логоса с тварью, то антиаполлинаризм остался в стадии более туманной и не обрел положительного соборного определения. В течение всего пятого века антиаполлинаризм доминировал в богословии антиохийской школы, настаивавшей на полноте человечества во Христе. Крайняя форма этого направления, несторианство, зашло столь далеко, что рассматривало человеческую природу Христа как «воспринятого человека», существующую практически отдельно от Его божественной природы. Александрийцы же, наоборот, оставались принципиальными антиарианами. Их позиция, хотя и несовершенная в том отношении, что они долгое время не реагировали на аполлинарианские тенденции, имела то преимущество, что всегда находилась в согласии с Никейским определением. Сформированные различными типами богословского мышления и различными экзегетическими методами, эти две школы выработали противоречащие христологические доктрины.

Суровый критический подход антиохийцев, таких как Диодор Тарсийский, Феодор Мопсуэстийский и блаж. Феодорит Кирский, заставляет их придерживаться буквы евангельского повествования, они ставят себе задачу, скорее, описать историю нашего спасения, нежели объяснить ее. Отстаивая буквальное толкование книг Ветхого Завета, антиохийские богословы стремились и в толкованиях Нового Завета обратить внимание главным образом на историчность Иисуса как цели и завершения истории Израиля во всей полноте и реальности Его человеческой природы. Божественная природа Слова, торжественно провозглашенная в Никее, представлялась им началом, несомненно присутствующим во Христе, но все же независимым в своей сущности и внешних проявлениях. Богословский язык того времени не располагал адекватными терминами для выражения современной концепции личности как противопоставленности природе, и, поскольку главной заботой антиохийской школы было защитить полную реальность обеих природ во Христе, она говорила о «Слове, воспринявшем» человеческую природу, и Человеке Иисусе, Сыне Марии, «воспринятом Словом». Такое различение было очень удобным для экзегезы, поскольку позволяло истолковывать различные евангельские эпизоды, относя их то к Богу, то — к Человеку; кроме того, оно давало возможность избежать христологических вопросов, говорящих о «смерти Сына Божия». Однако великий Феодор Мопсуэстийский сознавал, что антиохийская христология «воспринявшего Слова» и «воспринятого человека» была недостаточна для того, чтобы выразить исповедание Никейского Символа веры «во Единого Господа нашего Иисуса Христа», и могла привести к учению о двух «субъектах» во Христе. Поэтому во всех своих творениях он настаивал на единстве Господа, ошибочно полагая, что адекватно выражал это единство формулой: одно лицо (proswpon) и две природы (juseis). Какой бы смысл ни вкладывал Феодор в свою терминологию, она по–прежнему вызывала путаницу, поскольку термин «лицо», объединяющий Божественную и человеческую природы Христа, на языке того времени мог обозначать и просто маску. Термин же «природа» всегда указывал на конкретную реальность и иногда на реальность личностную. По Феодору, божественная реальность «обитала» в человеке Иисусе, его система исключала понятие «Бога–Слова, рожденного от Девы Марии».

Именно это явилось предметом конфликта между Несторием, учеником Феодора, и св. Кириллом Александрийским. В сотериологии антиохийская школа прежде всего стремилась отстоять отрицаемую Аполлинарием полноту спасения человеческой природы во Христе, потому что как человек Иисус Христос был всецело воспринят Словом. Одним из самых очевидных свидетельств полноты человеческой природы Еммануила была Его смерть на кресте. Подверженность страданию — существенная характеристика тварной человеческой природы, тогда как природе Божественной свойственна бесстрастность. Вот почему великий антиохийский учитель блаж. Феодорит отвергал «теопасхизм» св. Кирилла и никогда не принимал выражения «Бог умер» на кресте. Теопасхизм был для него самым верным признаком монофизитства, отрицающего наличие во Христе подлинной человеческой природы, ибо умереть может только человек, но не Бог. Даже после того, как блаж. Феодорит примирился со св. Кириллом и принял учение о Богоматеринстве Марии с термином «Qeotokos» как выражением тайны Воплощения в собственно богословском, а не только в риторическом смысле (последнее принималось и Феодором, и Несторием), формально он ни разу не сказал: «Бог умер». Это означало бы для него не соединение природ, но их смешение, преложение человеческого естества в божественное.

Этот «антропологический максимализм» антиохийской школы (выражение Г. Флоровского) не позволял создать стройную концепцию искупления. С точки зрения антиохийцев, человеческая природа Христа была автономной: она обладала и собственной свободной волей, развивалась и действовала самостоятельно (хотя и в единстве со Словом). Этой–то человеческой природе антиохийцы и усвояли заслугу нашего спасения. Согласно Феодору, Человеку Иисусу «Слово содействует по мере того, как Он свободно утверждается в добре». Из такой интерпретации спасения можно легко вывести заключение в пользу «гуманистического аскетизма», усматривающего спасение человека в его собственных усилиях, направленных к добру и истине, в подражании подвигу, совершенному некогда Иисусом. Тем не менее, помимо этой практически–нравственной тенденции, присущей в целом проповеди антиохийцев, последние не делали всех возможных выводов из своих христологических теорий. В своем стремлении остаться верными церковной традиции они часто возвращались к уже признанным положениям, утверждающим Христа как единственного Победителя греха и смерти. Эта верность традиции сочеталась у них со стремлением к рациональному объяснению Воплощения (у Феодора и особенно у Нестория). Но такое объяснение требовало соответствующей метафизики, которой Несторию явно не хватало. «Рациональный» подход привел его в противоречие с некоторыми выражениями общепринятого христианского словоупотребления, такими, например, как термин «Qeotokos», что немедленно сделало его подозрительным в глазах традиционалистов. Против их критики у Нестория не оказалось серьезных богословских и философских аргументов. В благих намерениях Нестория, по–видимому, не приходится сомневаться, и сегодня некоторые авторы считают, что он был наиболее «передовым» богословом того времени, а порой представляют его невинной жертвой нетерпимости св. Кирилла Александрийского. Такая посмертная апология Нестория представляется автору даже менее убедительной, чем во многом действительно необоснованные обвинения, выдвигавшиеся св. Кириллом и повторявшиеся последующими богословами.

В отличие от антиохийцев, св. Кирилл Александрийский стремился подчеркнуть, в первую очередь, что спасение даруется и осуществляется только Богом. Власть греха и смерти не может быть разрушена человеческими достоинствами человека Иисуса. Слово восприняло человеческую природу, действительно соделав ее Своей собственной. Чтобы понять Кирилла, мы не можем не придавать особого значения этому сотериологическому аспекту его мысли. Он утверждал, что связь между божественным и человеческим во Христе состоит не просто в содействии, или даже взаимопроникновении природ, но в единстве: воплощенное Слово единственно, и не может быть никакой двойственности в личности Единого Искупителя — Бога и Человека. Спасение состоит именно в том, что Слово являлось субъектом во всех событиях человеческой жизни Иисуса. Именно Его родила Дева Мария — отказываться именовать Ее Матерью Бога значит отрицать тайну Боговоплощения, поскольку во Христе нет никого другого, Кому Она могла бы дать жизнь, кроме Слова. Нет двух сынов, есть два рождения Одного и Того же Слова, Которое, по природе неизменно оставаясь Богом, воспринимает в Свое существо всю человеческую природу для того, чтобы восстановить человечество в его первозданном состоянии, освободив его от греха и смерти. Именно Слово умерло на кресте. И смерть Бога–Слова была поистине искупительной, в то время как смерть человека, даже самого праведного, осталась бы обычной смертью человеческой индивидуальности.

Св. Кирилл высказал глубинную христологическую интуицию в рамках все еще несовершенной терминологии. В частности, термин «upostasis» воспринимался и в Антиохии, и в Александрии как синоним природы (jusis), несмотря на очень точное словоупотребление великих каппадокийцев, использовавших этот термин применительно к тайне Пресвятой Троицы.

Для того, чтобы утвердить единство существа, показать, что и до и после Воплощения Слово является единственным Совершителем нашего спасения, св. Кирилл говорит о единой ипостаси или «о единой воплощенной природе Бога–Слова» (mia jusis tou Qeou logou sesarkwmenh). Слишком неопределенный термин proswpon, использовавшийся в Антиохии для обозначения единства двух природ во Христе, представлялся св. Кириллу совершенно неприемлемым. Обычно он противопоставлял ему идею «ипостасного единства», но в силу синонимичного употребления терминов upostasis и jusis, принятого в то время обеими сторонами, он вынужден был также говорить и о «единой природе».

В силу нескольких причин терминология св. Кирилла не могла стать основанием для создания общеприемлемой христологии. Во–первых, в ней не отводилось необходимой роли человеческой природе в деле спасения. Начиная с Оригена, существовала тенденция к «антропологическому минимализму», которую Церковь вынуждена была сдерживать, и жертвой которой, очевидно, пали монофизиты. Св. Кирилл не осознавал, насколько смущала многих его сомнительного происхождения формула mia jusis tou Qeou logou sesarkwmenh. Эта формула была заимствована св. Кириллом из текста, принадлежащего, как он полагал, св. Афанасию, в действительности же — Аполлинарию. Подлог, невольным соучастником которого стал ни о чем не подозревавший Александрийский епископ, был выявлен византийскими авторами VI века. Им, однако, Не удалось помешать монофизитам использовать злосчастную формулу в качестве ударного антихалкидонского оружия. Для антиохийских богословов, которые оставались в этом верны первым антиаполлинарианским полемистам, в частности — св. Григорию Назианзину, формулы вроде «единая воплощенная природа Бога–Слова» не могли с достаточной ясностью выразить полноту реального человечества Христова. Библейское понятие «плоть» («Слово стало плотью», Ин 1:14) в греческом переводе теряет свое значение одушевленной природы и используется главным образом как синоним тела в его противопоставленное душе. Христология Аполлинария предполагала, таким образом, что Христос обладал не полной человеческой природой, но только человеческим телом, место же разумного и нематериального начала в Его человеческом естестве заняло Слово, а именно это разумное начало рассматривалось греками как hgemonikon, управляющий принцип в человеческом индивидууме. Лишенное человеческого ума (nous), человечество во Христе не могло быть истинной человеческой природой, но только неодушевленным телом, в котором обитает Божественный Ум.

Хотя св. Кирилл и пользовался непреднамеренно терминологией Аполлинария в своей полемике против несториан, сам он решительно отвергал учение Аполлинария. Такие выражения, как hgemonikon и mia upostasis; представлялись ему необходимыми прежде всего для того, чтобы указать на тождество субъекта между предвечно существующим Божественным Словом и Словом воплощенным. Несомненно, св. Кирилл всецело признавал полноту человечества во Христе, единство «двух природ». В первом «Послании к Суксенсу» Кирилл обрушивается на тех, кто хотел бы приписать ему «взгляды Аполлинария» и продолжает:

Если мы представим себе, каким образом совершилось Воплощение, мы увидим, что две природы соединились нераздельно, неслиянно и непреложно. При этом плоть остается плотью: это не есть Божественная природа, хотя это и плоть Бога, подобным образом и Слово есть Бог, а не плоть, хотя в порядке «икономии» Он и соделал плоть Своею собственной.

После использования такого возвышенного халкидонского языка св. Кирилл, тем не менее, возвращается к своим излюбленным выражениям: «Мы говорим, что есть один Сын, как говорили Отцы, единая воплощенная природа Бога–Слова». Ясно, что jusis и upostasis, согласно св. Кириллу, не означают «сущность». В таком случае сущность Богочеловека была бы новой сущностью, полученной в результате смешения Божества и человечества, взаимодополняющих реальностей, из которых составилась бы ипостась воплощенного Слова. Эта идея сложной сущности, по замечанию Диодора Тарсийского, составляла основную ошибку Аполлинария, но у Кирилла мы не находим ничего подобного. Однако, в отличие от позднейших монофизитов, великий Александрийский епископ не требовал от антиохийцев принятия своей терминологии: словосочетание «единая природа» не встречается ни в «Анафематизмах» против Нестория, ни в тексте соглашения 433 года, которое восстановило единство между Антиохийской и Александрийской Церквами.

Победа св. Кирилла в Ефесе (431 год) имела своим результатом не только отсечение от православного богословия «несторианского соблазна». Ее значение состояло не только в утверждении истины единства исторического Христа, но также в провозглашении положительной творческой богословской концепции полноты человечества во Христе, всецело усвоенного Словом, концепции, утверждающей идею обожения, к которому предназначены все, кто «во Христе». Именно это защищал Ефесский Собор, догматизируя термин «Теотокос» как наименование Божией Матери, ведь Мария не могла быть матерью только «плоти» Христа, потому что эта плоть не обладала независимым существованием, но поистине была «плотью Божией». Именно в этой плоти (kata sarka) Сын Божий пострадал, умер и воскрес, через эту плоть все искупленное человечество призывается приобщиться Святому Духу. Учение о «причастии» Божеству и обожении человека не могло быть создано в контексте строго антиохийского богословия.

Однако св. Кириллу не хватало терминов, которые могли бы совершенно отклонить подозрения в аполлинаризме и сделать его учение приемлемым для всей Церкви. Его порывистый ум не обладал той спокойной ясностью, с которой за пятьдесят лет до того великие каппадокийцы освободили от словесной путаницы противоарианскую полемику и сформулировали никейскую веру в выражениях, приемлемых для большей части восточного епископата. Будучи верен богословской системе св. Афанасия (использованные св. Кириллом аполлинарианские формулы приписывались св. Афанасию), александрийский епископ не сумел или не захотел применить к христологии каппадокийские определения jusis, ousia и upostasis. Этот шаг предстояло сделать Халкидонскому Собору, существенной заслугой которого является изложение учения св. Кирилла на богословски точном и понятном для антиохийских богословов языке.

Такая определенность была необходима в силу того, что на Ефесском соборе споры велись в исключительных условиях, и соборные решения, носившие полемический характер, лишь утверждали православие св. Кирилла, оставляя при этом без ответа реальные вопросы, поставленные антиохийской христологией. В переписке со св. Кириллом Несторий отказался признать, что Слово, будучи Богом, могло «быть рожденным» от Девы и умереть на кресте. Тем не менее, он согласился с тем, что Христос–Бог, соделавшийся человеком, был рожден и пострадал во плоти. Учение Нестория было изначально двусмысленным, потому что оно безусловно предполагало наличие двух субъектов — Христа и Слова. Очевидно, в терминологии Нестория подразумевалось, что все, что может быть сказано о Слове, вне зависимости от Его Воплощения, непременно относится к Самой Божественной природе. По мнению Нестория, такие выражения, как «Слово, умершее на кресте» или «рожденное от Марии», умаляли свойства Божественной природы, оставшейся неизменной и после Воплощения. Через взаимодействие с «храмом, в котором она обитала» (th tou naou sunajeia), Божественная природа Слова Сама подвергалась разрушению.

Очевидно, что только четкое различение между Словом как личностью или ипостасью и Божеством как природой бесстрастной, неизменной, общей для всех Лиц Пресвятой Троицы, могло помочь если не объяснить, то по крайней мере выразить тайну Искупления. Но такого различения не было ни у св. Кирилла, ни у Нестория. Церковь приняла его на Халкидонском Соборе, и это поставило ряд новых проблем, которые позднее пыталось разрешить византийское богословие, но в середине V века казалось, что в халкидонской формуле Церковь обрела единственно приемлемый православный способ выражения существенных черт тайны Воплощения.

Ересь Евтихия обратила внимание Восточной Церкви, все еще находившейся под впечатлением победы св. Кирилла над Несторием, на опасности, к которым мог привести торжествующий александризм. Было очевидно, что в богословском словаре св. Кирилла отсутствовали термины, позволившие бы справиться с ними.

Акты Константинопольского Синода, разбиравшего под председательством епископа Флавиана в 448 году дело Евтихия, показывают, что св. Кирилл оставался единственным критерием православия как для судей, так и для осужденного. Евтихий, сперва не хотевший признать формулу согласия, которую св. Кирилл принял в 433 году во время примирения с восточными (Христос истинный Бог и истинный Человек и «единство двух природ»), в конце концов согласился с ней. Однако он отказывался исповедовать существование во Христе двух природ «после соединения», то есть сохранение целостности обеих природ во Христе. Многие епископы, принимавшие участие в работе Синода, справедливо считали учение о двух природах после соединения по содержанию кирилловым, хотя сам св. Кирилл формально никогда не утверждал подобного.

Осуждение Евтихия многим показалось отходом от учения св. Кирилла. Диоскор Александрийский при поддержке императора без особого труда добился низложения св. Флавиана, реабилитации Евтихия и осуждения последовательных защитников учения о «двух природах после соединения», а именно блаж. Феодорита Кирского и Ивы Эдесского, которые, принимая во внимание их прежнюю дружбу с Несторием, изначально были скомпрометированы. Таковы были деяния «разбойничьего» Эфесского собора, который под воинственным предводительством племянника и преемника св. Кирилла на александрийской кафедре совершил все это во имя богословия св. Кирилла. Только смерть императора Феодосия II сделала возможным изменение ситуации.

Халкидонский Собор, в работе которого участвовали почти все восточные епископы, числом 500 (самый представительный церковный форум, какой Церковь знала до тех пор), показал, что монофизитство было в принципе неприемлемо для Восточной Церкви, за исключением Египта. Как только исчезло психологическое давление со стороны Феодосия II и Диоскора, епископат признал выразителем кафолической веры св. Флавиана, а не Диоскора, и тем более не Евтихия. Однако никто не оспаривал абсолютный авторитет св. Кирилла, и не было речи о том, чтобы для осуждения ереси вернуться к подозреваемой в несторианстве антиохийской терминологии. Решение вопроса было найдено в арсенале западной христологии и означало терминологическое нововведение — проведение различия между природой и ипостасью. Это различение, к тому времени не принятое на Востоке, в Антиохии и Александрии, явилось существенным творческим вкладом Халкидона в развитие христологической мысли. Собор явился наиболее совершенным в истории Церкви примером «соборности», позволяющей видеть и формулировать на поистине «кафолическом», понятном для всех языке истину, существовавшую всегда, но которую не может выразить в полноте никакая отдельная местная традиция.

Западное богословие, как то видно из известного «Послания к Флавиану» папы Льва, обладало по сравнению с александрийской и антиохийской системами тем очевидным преимуществом, что утверждало совершенную реальность двух природ (субстанций) во Христе, не имея при этом ничего общего с несторианством. Тенденция латинской мысли, проявившаяся уже у Тертуллиана и состоявшая в том, что Христос рассматривался более всего как Посредник между Богом и человечеством, была скорее юридической, основанной более на идее жертвы и примирения, нежели на восточной идее обожения. Однако эта концепция была бы невозможна без признания того, что Христос является одновременно и Богом, и Человеком, но в то же время и единой Личностью.

Результат первого вмешательства папы Льва в восточные дела давал антиохийским богословам шанс на выживание в момент, когда они подвергались опасности быть сметенными монофизитской волной. Несмотря на это, основная суть учения св. Кирилла о единстве Христа не была оставлена, не исключалась и центральная для восточной сотериологии идея общения или причастия человечества Божеству. Целью папы Льва были не отвлеченные рассуждения о том, как собственно понимать единство двух природ во Христе, но восстановление здравого смысла при толковании Писания, где Иисус ясно предстает и как Бог, и как Человек. От этого здравого смысла явно отошел Евтихий, который, по словам Льва, был multum inprudens et nimis imperitus («весьма безрассудным и чрезмерно неопытным»). Евангельский текст ясно показывает нам, что каждая из природ воплощенного Слова сохраняет свое собственное действование (agit utraque forma quod proprium est), но каждая действует только во взаимодействии с другой (cum alterius communione). Это взаимодействие — не простое соположение, но соединение, основанное на единстве субъекта Божественного и человеческого действия во Христе: Один и Тот же — и Бог, и Человек (qui enim verus est Deus, idem verus est homo). Хотя св. Лев прямо и не говорит об обожении, существенные богословские предпосылки этого учения у него подразумеваются. В конечном счете, в тексте Льва имеет место четкая концепция communicatio idiomatum, то есть то самое, что являлось камнем преткновения для «несторианствующих» антиохийских богословов: единство Личности позволяет сказать, что «Сын Божий умер» (unitatem personae in utraque natura intelligendam Filius Dei crucifixus dicitur et sepultus), без утраты Божественной природой присущего бесстрастия. Это был тот самый момент, из–за которого св. Кирилл вынужден был бороться с Несторием: Бог, не переставая быть Богом, соделывает человеческую природу Своей собственной, вплоть до ее смертности.

Тем не менее, латинская терминология Льва не могла удовлетворить Восток. Тринитарные споры IV века уже показали, к каким недоразумениям может привести параллельное употребление терминов persona (proswpon) и substantia — natura (ousia — jusis). Поэтому на Халкидонском Соборе термин Льва persona был переведен как upostasis, и таким образом был положен конец двусмысленному употреблению термина Св. Кирилла mia jusis(«единая природа»). Вот знаменитый текст халкидонского вероопределения:

Итак, последуя святым отцам, все согласно поучаем исповедовать одного и того же Сына Господа Нашего Иисуса Христа, совершеннейшего в Божестве и совершеннейшего в человечестве, истинного Бога и истинного Человека, того же из души разумной и тела, единосущного Отцу по Божеству и того же единосущного нам по человечеству; по всему нам подобного, кроме греха; рожденного прежде всего от Отца по Божеству, в последние же дни Того же ради и нашего ради спасения от Марии Девы Богородицы по человечеству. Одного и Того же Христа, Сына Господа, единородного; в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, — так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества и соединяется в одно лицо proswpon и одну ипостась, — не на два лица рассекаемого или разделяемого, но одного и Того же Сына и единородного Бога–Слова, Господа Иисуса Христа, как издревле пророки и как Сам Господь Иисус Христос научил нас и как передал нам символ Отцов наших.

Составленное на основании формулы согласия (433 г.) и исповедания Флавиана (448 г.), халкидонское вероопределение явилось результатом ряда труднейших компромиссов между противоборствующими сторонами. Тем более поразительно в нем положительное разрешение христологической проблемы.

Подавляющее большинство отцов на Соборе определенно были сторонниками св. Кирилла, и в первом варианте представленного Собору текста просто повторялось определение 433 г.: «из двух природ» (ek duw jusewn), — кириллова формула, которую монофизиты готовы были принять, так как она позволяла им говорить о «единой природе после соединения». Термин «природа» сохранял, таким образом, свое старое значение конкретного существа, являясь синонимом термина «ипостась», при этом двусмысленность александрийской терминологии оставалась прежней. Это явилось причиной ультиматума папских легатов и вызвало давление со стороны представителей императора, принуждавших отцов Собора отправить текст на доработку в комиссию. Принципиально антинесторианский, Собор не представлял, каким образом сформулировать свою антимонофизитскую позицию, остававшуюся лишь неясным ощущением.

Тем не менее, окончательное и единодушное принятие последнего варианта нельзя объяснить простым внешним давлением. Это не было капитуляцией перед Римом, как пытались представить дело монофизиты, не было это и отказом от богословия св. Кирилла.

Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать акты второго заседания; когда большинство епископов после прочтения «Томоса» папы Льва провозгласили его выражением истинной веры, общей для «Льва и Кирилла» (последний оставался для них единственным достойным доверия авторитетом), то представители Иллирика и Палестины все еще отрицали православие Льва. Константинопольскому архидиакону Аэтию в конце концов удалось получить их согласие, зачитав им другие тексты св. Кирилла. Однако в результате все документы пришлось возвратить на пять дней в комиссию, чтобы «Томос» Льва был сопоставлен с писаниями св. Кирилла, в частности — с его анафематизмами. Результаты работы были оглашены на четвертом заседании, и только после этого состоялось голосование. Все епископы утвердили, что послание Льва к Флавиану было, с их точки зрения, не более чем новым выражением истинной веры, провозглашенной в Никее, Константинополе, Ефесе и в посланиях св. Кирилла. Таким образом, осудив Евтихия, отцы Халкидонского Собора остались убежденными, что «несторианство было силой, более опасной для Церкви, чем монофизитство». Но прежде всего они желали оставаться верными св. Кириллу.

Латинские формулы, включенные в вероопределение («сохраняется свойство каждого естества» и «в двух естествах»), в общем не противоречащие учению св. Кирилла, были уравновешены замечательным утверждением личностного единства Христа. Выражение ton auton («тот же самый») было намеренно восемь раз повторено в тексте, чтобы подчеркнуть единство субъекта во всех действиях Христа, как божественных, так и человеческих. Было также использовано и слово «Qeotokos», выражающее идею communicatio idiomatum. Что же до определения «в двух естествах», которого нет у св. Кирилла, но которое было общеупотребительным в Антиохии и на Западе и часто использовалось участниками синода 448 г., осудившего Евтихия, то оно внесло принципиальное и исключительно конструктивное различие между jusis и upostasis, которого так не хватало в христологической терминологии.

Это различение, принятое каппадокийцами в тринитарном богословии, совершило первое робкое проникновение в область христологии благодаря «Посланию к армянам» св. Прокла Константинопольского. Прокл уже сознательно предпочитал говорить mia upostasis вместо mia jusis. После Халкидона это различие позволило богословам пользоваться правильной терминологией для обозначения как единства, так и двойственности во Христе. В своем определении Собор проявил поистине кафолическую умеренность и смирение, сумев сохранить элемент таинственности среди терминологических тонкостей. Единство двух природ определено в Халкидоне четырьмя отрицательными наречиями, которые, осуждая две противоположные ереси, несторианство и евтихианство, исключали всякую попытку полностью объяснить в человеческих понятиях самую тайну Воплощения.

Несмотря на исключительную уравновешенность и верность традиции, халкидонское определение было отвергнуто значительным числом восточных христиан. С одной стороны, их позиция объяснялась тем, что Собором 431 г. было запрещено создавать новые исповедания веры; кроме того, египтяне с ревнивым консерватизмом держались за формулы, напоминавшие о триумфальной победе над Несторием их великого архиепископа. С другой стороны, «для богословия ипостасного единства [Халкидонская формула] была хорошим началом, но только началом». В ней не утверждалось со всей ясностью, «кто, например, был субъектом страданий и крестной смерти… Все предостережения против какого–либо смешения двух природ оставили неудовлетворенными приверженцев ипостасного единства в их принципиальной сотериологической установке, согVI векаласно которой совершенное обожение человека имеет своим началом единство человечества Христа с Его Божественной природой в таинственной и нераздельной целостности Его Личности».