V. КРАСОТА ГОСПОДНЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

V. КРАСОТА ГОСПОДНЯ

Пришла пора поговорить о вещах более веселых. Если во «веселый» кажется вам неуместным, значит, вы особенно нуждаетесь в том, что псалмы могут дать больше любой другой книги. Мы знаем, что Давид плясал перед ковчегом. Плясал он так самозабвенно, что одна из его жен (которая была современней, но не лучше его) решила, что он ставит себя в смешное положение. Давид об этом не думал. Он радовался Господу. Тут мы вспомним, что иудаизм был одной из древних религий. Это значит, что «внешностью» своей он больше походил на язычество, чем на ту скованность, ту осторожность, ту почтительную приглушенность, которая связана у нас со словом «религиозный». В одном смысле это отделяет его от нас. Мы бы не смогли присутствовать при древних обрядах. Все храмы на свете, от прекрасного Парфенона до святого храма Соломонова, были священными бойнями (даже иудеи не могут к этому вернуться, они не строят храма и не возобновляют всесожжения). Но и тут все не так просто: в храмах пахло кровью, пахло и жареным мясом. В них было не только страшно, в них было уютно и празднично.

В детстве я думал, что Иерусалимский храм был как бы кафедральным собором, а синагоги — приходскими церквами. Это не так. То, что происходило в синагогах, было совсем не похоже на происходившее в храме. Там собирались, учили, толковали Закон, обращались к народу (см.: Лк. 4:20; Деян. 13:15). В храме совершали жертвоприношения; именно в нем служили Ягве. Наши церкви — наследницы и храма и синагог: проповедь восходит к синагоге, таинства — к храму. Иудаизм без храма искалечен, неполон; христианским же храмом может стать сарай, палата, комната, поле.

Я больше всего люблю в псалмах именно то, из-за чего плясал Давид. «Это» не так чисто и не так глубоко, как любовь к Богу, которой достигли великие мистики и святые новозаветных времен. Я их не сравниваю, я сравниваю радость Давида и прилежное «хождение в церковь». При таком сравнении она удивляет и непосредственностью, и силой. Читая, мы завидуем ей и надеемся ею заразиться.

Радость эта была сосредоточена в храме. Иногда поэт различает ту любовь к Богу, которую мы, как это ни опасно, назвали бы «духовной», и любовь к храмовым праздникам. Это надо понять правильно. В отличие от греков, иудеи не были склонны к анализу и логике (собственно, из древних народов только греки отличались этой склонностью). В отличие от нас, они не могли бы разделить тех, кто поклоняется в храме Богу, и тех, кто наслаждается «прекрасной службой», музыкой, красотой. Ближе всего мы подойдем к их восприятию, если представим себе благочестивого крестьянина, который пришел в церковь на Рождество. Я имею в виду благочестивого, то есть не того, кто, никогда не причащаясь, только на Рождество и ходит, — то язычник, отдающий дань Неведомому по большим годовым праздникам. Мой крестьянин — христианин. Но он не сможет отделить свои религиозные переживания от той радости, которую дали ему встреча со множеством знакомых, прекрасная музыка, воспоминания о таких же службах в детстве и ожидание праздничного обеда. Все это едино в его душе. Вот это, только еще сильней, чувствовали древние, особенно — иудеи. Они были крестьянами. Они никогда не слышали о празднестве, о музыке, о земледелии отдельно от религии или о религии, отделенной от них. Конечно, это грозило им определенными опасностями, но и давало преимущества, которых у нас нет.

Например, когда псалмопевец говорит, что видел Господа, это нередко означает, что он побывал в храме. Мы сильно ошибемся, если скажем: «А, он просто видел празднество!» Лучше сказать: «Если бы мы там были, мы увидели бы празднество». В псалме 67 мы читаем: «Видели шествие Твое, Боже, шествие Бога моего, царя моего во святыне. Впереди шли поющие, позади играющие на орудиях, в средине девы с тимпанами» (25-26). Если бы там был я, я бы увидел музыкантов и девушек с тимпанами, а отдельно, «в другом плане», я бы «ощутил» (или не ощутил) присутствие Божие. Древний человек такого разделения не ведал. Точно так же, если бы нынешний человек захотел «пребывать… в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню» (26:4), то это были бы разные желания; у псалмопевца же, как я подозреваю, это повторение, параллелизм.

Когда они стали способнее и к абстракции, и к анализу, такое единство распалось. Тогда, и только тогда, обряд мог стать заменой Богу или даже соперником. Когда мы воспринимаем его отдельно, он может отделиться и зажить своей, злокачественной жизнью. Маленький ребенок не отличает религиозного смысла Пасхи или Рождества от их праздничного обличья. Один очень маленький мальчик сочинил песню, которая начиналась так: «Яйца покрасили, Христос воскрес». На мой взгляд, он проявил и благочестие, и поэтическое чутье. Но мальчик побольше такого не придумает. Он отделит одно от другого и, раз уж отделил, вынужден будет поставить что-то на первое место. Если он поставит «духовное», яйца смогут и впредь вызывать в нем пасхальные чувства. Если же поставит «праздничное», оно очень скоро станет просто праздничным столом. В какой-то период иудаизма, а может быть — только у отдельных иудеев, произошло нечто похожее. Обряды стали отличаться от встречи с Богом. Но это, к сожалению, не значит, что роль их уменьшилась — она могла и увеличиться. Обряд мог стать сделкой с алчным богом, которому на что-то нужны груды остовов, и он без них милости не окажет. Хуже того, можно считать, что Богу вообще только обряд и нужен и потому надо тщательно его выполнять, не обращая внимания на Его призывы к суду, милости и вере. Для жрецов обряды станут важны тем, что это — их хлеб, их дело, с которым связано и общественное и экономическое их положение. Они будут совершенствоваться в этом деле. Конечно, в самом иудаизме есть противовес. Такое отношение к обряду неустанно обличают пророки, и даже в Псалтири — в сборнике храмовых песен — есть псалом 49, в котором Господь говорит, что храмовые службы не цель, и высмеивает языческие представления о Его любви к жареному мясу: «Если бы Я взалкал, то не сказал бы тебе». Я представляю иногда, как Он говорит некоторым нашим священникам: «Если бы Я захотел послушать музыку или вникнуть в тонкости западного обряда, то, честное слово, обошелся бы и без тебя». Опасности эти так известны, что нет нужды долго о них говорить. Я хочу обратить ваше внимание на иное — на ту радость, которой нам (во всяком случае, мне) не хватает. Радость о Боге очень сильна в псалмах и связана — теснее ли, нет ли — с храмом, сердцем иудаизма. Псалмопевцам по сравнению с нами было почти не за что любить Бога. Они не знали, что Он предлагает им вечное блаженство; не знали, что Он умрет, чтобы это блаженство для них отвоевать. Но они так любят Его, так к Нему тянутся, как любят Его и тянутся к Нему только лучшие из христиан или, быть может, только христиане в лучшие свои минуты. Их тяга к «красоте Господней» сильна, как физическая жажда. Без Него их души иссыхают, как земля без воды (см. Пс. 69). Они говорят о Боге: «Ты посещаешь землю и утоляешь жажду ее… Напояешь борозды ее… размягчаешь ее каплями дождя, благословляешь произрастения ее» (64:10-11). Душа их томится, как птичка без гнезда (83:3-4), и «один день во дворах Твоих лучше тысячи» (83:11).

Я назвал бы это именно жаждой или алканьем, а не «любовью». Слова «любовь к Богу» сразу вызывают в памяти слово «духовная» со всеми теми значениями, которыми оно, к несчастью, обросло. В древних стихотворцах было меньше важности и меньше смирения (я бы даже сказал — меньше удивления), чем в нас. Чувство, о котором я толкую, было веселым и простым, как естественное, даже физическое желание. Они радуются и торжествуют (9:3). Они славят Бога на гуслях (42:4), на псалтири и гуслях (56:9), они «радостно поют Богу» и берут для этого тимпан, «сладкозвучные гусли с псалтирью» (80:2-3). Но музыки им мало, им нужен шум. Им надо, чтобы всплескивали руками все народы (48:2), чтобы кимвалы были звучными и громогласными (150:5), чтобы веселились многочисленные острова (96:1) — места чужие и всегда далекие для иудеев, не знавших мореплавания.

Я не предлагаю вам возродить эту буйную жажду. Во-первых, ее возродить и невозможно, потому что она не умирала; только искать ее надо не у нас, англикан, а у католиков, православных, Армии Спасения. Мы слишком привержены хорошему вкусу. Однако бывает она и у нас, у некоторых, иногда. Но главная причина не в том: иудеи не знали, а христиане знают, как «дорога цена искупления души их». Христианская жизнь начинается смертью — мы крестимся в смерть Христову; наш праздник невозможен без ломимого Тела и изливаемой Крови. В нашем богослужении есть трагическая глубина, которой у иудеев не было. Наша радость должна быть такой, чтобы ей не противоречить. Но все это не умаляет нашего долга псалмам (во всяком случае, когда я их читаю, я чувствую себя в долгу). Мы находим там религиозный опыт, ставящий в центр Бога; видим, как человек просит у Бога только Его Самого, только Его присутствия, радостного и ощутимого до предела.

Но радость эта шла и по другому руслу. Об этом мы сейчас поговорим.