И. А. Бунин. Лирник Родион. Роза Иерихона
И. А. Бунин. Лирник Родион. Роза Иерихона
Публикуемые рассказы Ивана Алексеевича Бунина (1870 — 1953) хронологически относятся к одному десятилетию. «Лирник Родион» написан и опубликован в 1913 г. Время написания «Розы Иерихона» не установлено. Он опубликован в 1924 г. и, судя по некоторым деталям содержания, написан в начале в 20-х гг. Но читатель может почувствовать, что эти рассказы разделены пропастью, через которую искусство Бунина перебрасывает зыбкий и неразрушимый мост памяти.
Рассказ 1913 г. — о народной душе, выражающей себя в песне, о малороссийских лирниках — певцах, аккомпанирующих себе на лире — ручном клавишном струнном инструменте. Лирники, как и бандуристы, часто были слепыми, странствующими по городам и селам. «Бог благословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников, вся жизнь которых была мечтой и песней...», — говорит автор рассказа. «Роза Иерихона» написана по воспоминаниям о путешествии на Восток — в Египет, Сирию, Палестину, в которое Бунин отправился весной 1907 г. вместе с молодой женой Верой Николаевной Муромцевой-Буниной: «...рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю Господа нашего Иисуса Христа.»
Между двумя рассказами пролегли события 1917 и последующих лет, которые представлялись Бунину чудовищной и необратимой катастрофой. «Зияет перед моими глазами этот ров, вернее, бездонная могила, где лежат десятки тысяч тех, с кем я был и есмь и памяти которых я, конечно, никогда не изменю, через трупы которых никогда не полезу брататься, — писал Бунин в 1925 г. — Но могила эта отделяет и вечно будет отделять меня не от России.» Именно об этом и говорят рассказы, написанные песенной прозой поэта и создающие удивительное ощущение прикосновения к нетленному и прекрасному. Читателю кажется, что и у него в руках Роза Иерихона — жесткий, колючий цветок синайских предгорий, подобный нашему перекати-поле, способный и через годы ожить, если положить его в воду. «И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то. Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, Любовь, Память!»
Печ. по кн.: И. А. Бунин. Собр. соч. в 9-ти тт. М., 1965-1967. Тт. 4, 5.
Лирник Родион.
Гирло (украинск.) — разветвление речного русла.
Очерет — камыш.
«...много скиглило рыбалок...» — много плакало (пронзительно кричало) чаек.
Затон — залив, глубоко врезавшийся в берег.
«дни Богдана и дни Сечи...» Хмельницкий Богдан (Зиновий) Михайлович (1595 — 1657) — гетман Украины, руководитель освободительной борьбы украинского народа против гнета польской шляхты в 1648 — 1654 гг., провозгласивший воссоединение Украины с Россией (1654). Сечь Запорожская — организация украинских казаков за Днепровскими порогами, своего рода республика под управлением кошевых атаманов, существовавшая в XVI — XVIII вв.
Почаевская Божия Матерь — икона из храма в городе Почаеве на Украине.
Роза Иерихона.
Иерихон — город в Палестине, существовавший в 7 — 2 тысячелетиях до н.э. По имени города назван цветок, о котором идет речь в рассказе. Мертвое море — бессточное соленое озеро на территории Израиля и Иордании, в которое впадает река Иордан. Из-за высокой солености органической жизни в озере нет (за исключением некоторых видов бактерий). Жупел — по библейским представлениям, горящая сера в аду. Иудейская пустыня — примыкает к южной оконечности Мертвого моря.
Волчец — колючие травы.
«...лежали перед нами ее Палестины...» — слово «Палестины» здесь употреблено в разговорном значении: край, местность (обычно во множественном числе — «родные Палестины»); это значение взято из Библии, из Второй Книги Моисеевой, где рассказано о возвращении евреев из плена египетского в родные палестинские края.
Галилея — северная часть древней Палестины.
Рахиль — в Первой Книге Моисеевой (XXIX, XXX, XXXI) вторая жена патриарха Иакова, мать Иосифа; история любви Иакова к Рахили много раз служила материалом для произведений словесного искусства.
«...красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча...» — имеется в виду притча Иисуса о богатом, который собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет (Евангелие от Луки, XII, 16 — 27).
И. А. БУНИН
Лирник Родион
Сказывал и пел этот «Стих о сироте» молодой лирник Родион, рябой слепец, без поводыря странствовавший куда Бог на душу положит: от Гадяча на Сулу, от Лубен h? Умань, от Хортицы к гирлам, к лиманам. Сказывал и пел на пароходике «Олег» в Херсонских плавнях, в низовьях Днепра, в теплый и темный весенний вечер.
Из конца в конец Днепровья странствовал и я в ту весну. В Полтавщине она была прохладная, с звонкими ветрами «суховеями», с изумрудом озимей, с голыми метлами хуторских тополей, далеко видных среди равнин, где, как в море, были малы и терялись люди, ехавшие на волах под яровое. А на юге тополя уже оделись, зеленели и церковно благоухали. Розовым цветом цвели сады, празднично белели большие старинные села, и еще праздновали, наряжались молодые казачки: еще недавно смолк пасхальный звон, под ветряками и плетнями еще валялась скорлупа крашеных яиц. В гирлах же было совсем лето, много стрекоз вилось над очеретом, много скиглило рыбалок, отражавшихся в серебристых разливах реки.
На юг, в Никополь и дальше, плыл я на этом «Олеге», очень грязном и ветхом; весь дрожа, все время дымя и поспешно шумя колесами, медленно тянулся он среди необозримых камышовых зарослей и полноводных затонов. В первом классе «Олега» никого не было, кроме какой-то девицы, знакомой капитана, державшейся особняком. Во втором было несколько евреев, с утра до ночи игравших в карты, да какой-то давно не бритый, нищий актер. А на нижней палубе набилось душ полтораста хохлушек, плывших куда-то на весенние заработки. Днем у них было шумно, тесно, жарко; днем они ели, пили, ссорились, спали. Вечерами долго сумерничали, разговоры вели мирные, задумчивые, вполголоса пели.
Этот вечер был особенно прекрасен, особенно располагал к тому.
По палубе бродила, останавливалась и притворялась залюбовавшейся облаками на закате знакомая капитана. Она накинула на голову зеленый газ, тонкий, как паутина, обвила его концы вокруг шеи, и сумеречный ветерок чуть играл ими. Она была в прозрачной кофточке, высока и так хрупка станом, что, казалось, вот-вот он переломится. Одной рукой она придерживала газ, а другой — юбку, обтягивая ею ноги. А за нею все время следил актер.
Актер боком прислонился к спинке скамьи, закинул ногу на ногу, как бы показывая, что он ничуть не стесняется своими ужасными ботинками. Он поднял воротник клетчатого пальто с широким хлястиком на пояснице, надвинул на лоб широкополую шляпу и, шевеля тросточкой, поводил глазами.
Девица гуляла, останавливалась, будто и не замечала его. Но взгляды из-под широкополой шляпы делались все пристальнее. Внезапно вздрогнув, как бы от вечерней свежести, она вскинула брови, подхватила юбку и, будто беззаботно, побежала по трапу вниз. И прикрыв глаза, актер притворился дремлющим. За мягкой чернотой правобережья, его ветряков и косогоров, слившихся с затонами, с густыми камышами, медленно блекли в чем-то сумрачно-алом слабые очертания мутно-синих облаков. В вышине проступали мелкие, бледные звезды. «Олег», дымя, дрожал и однообразно шумел колесами... И вот, вполслуха, стройным хором, запели хохлушки, выспавшиеся за день.
Я в те годы был влюблен в Малороссию, в ее села и степи, жадно искал сближения с ее народом, жадно слушал песни, душу его. Пел он чаще всего меланхолически, как и подобает сыну степей; пел на церковный лад, как и должен петь тот, чье рожденье, труд, любовь, семья, старость и смерть как бы служение; пел то гордо и строго, то с глубокой нежностью. С ярмарки на ярмарку, в передвижениях гуртами на работы часто сопровождали его бандуристы и лирники, наводившие мужчин на воспоминания о былой вольности, о казацких походах, а женщин — на певучие думы о разлуках с сыновьями, с мужьями, с любимыми. Бог благословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников, вся жизнь которых была мечтой и песней, душе которых были еще близки и дни Богдана, и дни Сечи, и даже те дни, за которыми уже проступает сказочная, древнеславянская синь Карпатских высот. Родион, случайно пристрявший к женщинам и плывший вместе с ними, был молод и безвестен. Он говорил, что даже не считает себя певцом, лирником. Но певец он был поистине удивительный. Если он еще жив. Бог, верно, дал ему старость счастливую и отрадную за ту радость, что давал он людям.
Слепые — народ сложный, тяжелый. Родион не похож был на слепца. Простой, открытый, легкий, он совмещал в себе все: строгость и нежность, горячую веру и отсутствие показной набожности, серьезность и беззаботность. Он пел и «псальмы», и «думы», и любовное, и «про Хому», и про Почаевскую Божью Матерь, — и легкость, с которой он менялся, была очаровательна: он принадлежал к тем редким людям, все существо коих — вкус, чуткость, мера. Голова у него была небольшая, темные волосы, ровно подрубленные в кружок, закрывали челкой лоб. Сухое, рябое лицо с закрытыми и глубоко запавшими маленькими веками без ресниц обычно ничего не выражало. Но лишь только он открывал рот, чтобы петь и играть, оно преображалось: одними движениями бровей и улыбками, озарявшими его лицо на множество ладов, он выражал тончайшие и разнообразнейшие чувства и мысли. Ростом он был невелик, плечи имел узкие, покатые и худощавые, пальцы тонкие и цепкие. Носил короткую сермяжную свитку, огромные сапоги. И чудесно, по-славянски, краснела ленточка, которой завязывал он ворот своей сорочки из сурового холста.
В этот сумеречный и теплый вечер женщины начали со старинной казацкой песни о сыне и матери, ласково и безнадежно уговаривавшей его не губить своей молодости ради одной пьяной удали. Кончив ее протяжные, спокойные и грустные укоры — «ой ты, сыну, мий сын, ты, дытына моя!», — долго не запевали другой; запели было в три голоса какую-то визгливую, мещанскую, и тотчас бросили. Родион вполголоса заныл первую строку песни еще более старинной, чем о матери и сыне, — «край Дунаю трава шумить», — и вдруг окликнул кого-то прибауткой, и вокруг него радостно прыснули, покатились со смеху.
И долго только шутки, тихий говор слышались в дремоте теплой вечерней тьмы среди ровного, уже ночного шума колес. Кое-где по смутно чернеющим берегам шли поздние огоньки. Впереди, на чуть видном затоне, между двух черных стен камыша, ночной рыбак лучил рыбу: спокойное отражение его огня в воде было похоже на зажженную длинную восковую свечу. Кто-то заговорил о Киеве. Может быть, глядя на это отражение, заговорили о Софиевском соборе, о Михайловском, — многие впервые побывали на этом пути в Киеве — и стали с умилением дивиться их красоте и ужасаться картинам Страшного суда, которыми славятся многие киевские церкви. Тогда, как бы продолжая их мерную речь, медленно и певуче заныла, заскрежетала и зажужжала старая лира Родиона.
Он как бы тоже перебирал в своей памяти картины соборов, проходов под златоверхими колокольнями, темных и тесных полуподземных приделов. И, дойдя до картин судных, усилил тон: лира его зажужжала и запела смелее, тверже. Послышались вздохи, слабые восклицания нежности и грусти. И он еще усилил — и сквозь восточную, степную меланхолию мотива ясно проступило подобие органного хорала. Он почувствовал, понял, что именно должен спеть он для своих слушательниц, и стал им, матерям и невестам, сказывать нечто самое близкое женскому сердцу, — о сироте и о мачехе, — мешая органные угрозы и назидания с песней, с мягкими славянскими укорами.
— Ой, зашум1ли луги ще и бистрii piкi, — вздохнул и строго сказал он, возвысив голос и заглушив лиру.
И пояснил, снова уступая место ее звенящему жужжанию:
— Померла матинка, зосталися дiти... Потом он просто и серьезно стал напоминать женскому сердцу, — сердцу и беспощадному и жалостливому, — какова она, эта сиротская доля. Отец, сказал он, тот утешится:
— Отец жону знайде, буде в napi жити... А сиротам никто не заменит родной матери:
— Нещаснi сiрiтки — тi пiдуть служити...
Но не спасет их, сказал он, никакая служба, никакая самая старательная работа:
— Що сирота робить — робота нi за що, а людi говорять: cipoтa ледащо!
Одним тоном слов и лиры он дал трогательный образ всем чужого, всем покорного ребенка, стриженой, босой, в грязной сорочке и старенькой плахте девочки. Она долго опускала заплаканные глазки, долго надеялась терпением и непосильным трудом снискать милость мачехи, — но напрасно: даже родной отец, раб этой безжалостной, хозяйственной женщины, избегал глядеть на свою сироту, боялся хотя бы словом вступиться за нее. А уж если родному отцу в тягость собственное дитя, то где же правда, где справедливость, где сострадание? Их надо искать по свету, по миру, паче же всего где-то там, куда скрылась мать, единственный нескудеющий источник нежности. И, опять со вздоха возвышая свой грудной голос, опять усиливая звенящий тон лиры, Родион продолжал:
— Ой, пiшла cipiткa темними лугами, — вмиваеться сiрiтка дрiбними сльозами. Не змогла сирiтка мачусi вгодити, — ой, пiшла cipiткa по свiту блудити: по свiту блукати, матiнки шукати...
Сын народа, не отделяющего земли от неба, он просто и кратко рассказал о страшной встрече ее «в темных лугах», в светлые пасхальные дни, с самим воскресшим Господом:
— Тай зустрiв ?i Христос, став ?? питати: «Куди йдеш, cipiтко? — «Матерi шукати». — «Ой, не иди, cipiтко, бо далеко зайдеш, вже ж своеi матiнки и пов1к не знайдеш: бо твоя матiнка на високiй гopi, тiло спочивае у смутному гpo6i...»
С великой нежностью, но все так же просто передал он горькую «розмову» сироты с матерью, — точнее говоря, с «янголом» (ангелом), отзывавшимся из могилы за усопшую:
— Ой, пiшла cipiткa на той гроб ридати, чи не обiзветься в гробу рiдна мати? Обiзвався янгол, як piдная мати, та й став ?? стихо, словесно питати:
— Хто це гiрко плаче На мойому rpo6i? — Ox, це я, матiнко: Прийми мене к co6i! — Насипано землi, Що вже ж я не встану, Слiпилися очi, Вже и на свiт не гляну! Ох, як тяжко, важко Камiння глодати: А ще тяжче, важче Тебе к co6i взяти! Нема тут, сiрiтко, Hi ?сти, нi пiти, «Тiльки велiв Господь В сирiи землi гнити! Пiшла б ти, cipiтко, Мачусi б просила: Може змилувалась — Сорочку пошила...
И с непередаваемой трогательностью ответил ребенок ангелу-матери:
— Я ж ?? просила, я ж ?й годила. А злая мачуха сорочки не шила!
Как все истинные художники, Родион сердцем знал, когда надо сказать, когда помолчать. Сказав последние слова, он смолк, опустил незрячие очи, наслаждаясь горькими и счастливыми вздохами своих слушательниц. А насладившись, вдруг грозно и радостно возвысил голос и развернул уже иные картины — картины Христова суда, его возмездия:
— Посила Христос Бог янголiв од себе, — сказал он торжественно, чистым и звонким голосом, — вiзьмггь ту cipiтку, посадiть cipiтку свiтлому раю, у Господа Бога, у честi i славi!
И со скрежетом и звоном лиры далеко разлил свой зазвеневший от радостного гнева плач:
Посила? Бог з пекла По злую мачуху, По злую мачуху, l по ?? духу:
Пiдiмiть мачуху У гору високо, Закиньте мачуху У пекло глибоко!
Кончив, он опять помолчал и твердо сказал обычным голосом, без лиры:
— Слухайте ж, люде: хто сiроти ма?, нехай догляда?, на путь наставля?.
И, сказав, уже не нарушил молчания ни единым добавлением. Только долго покрывал сказанное однообразным нытьем, ропотом лиры, как бы смягчая силу впечатления.
Актер спал, прислонясь к скамейке. Всходила большая теплая луна, видно было его лицо, грустное во сне. Тускло золотились под луной дальние чащи черных камышей. Широкий золотой столб погружался в зеркальную глубину между ними, и жабы, чувствуя лунный свет, начали сладострастно, изнемогая, стонать в них, похохатывать. Следуя изгибам затонов, «Олег» все поворачивал, и тянуло то теплом, то сыростью, гнилью — весною, плавнями. Только крупные лучистые звезды остались в небе, и дым из трубы поднимался прямее, выше...
А записывал я стих про сироту в Никополе, в жаркий полдень, среди многолюдного базара, среди телег и волов, запаха их помета и сена, сидя вместе с Родионом прямо на земле. Диктовал Родион ласково и снисходительно, повторяя одно и то же по нескольку раз, и порою останавливался, сдерживая легкую досаду, когда я ошибался. А чем я был виноват? Некоторые стихи он говорил то так, то сяк, кое-что улучшая по своему вкусу.
Когда мы кончили, он долго что-то додумывал, и солнце пекло его непокрытую голову, его незрячее, ничего не выражающее лицо. Потом с тонкой улыбкой намекнул насчет корчмы. Я положил в его ладонь несколько пятаков. Он быстро зажал их своими цепкими пальцами, быстро приподнялся, сунул лиру под мышку, и, поймав мою руку, радостно и осторожно поцеловал ее.
Капри,1913
Роза Иерихона
В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихона в гроба, в могилы.
Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений.
Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память!
Так утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во Святую землю Господа нашего Иисуса Христа. В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее Палестины — долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели все те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча...
Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого — и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак. Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце — и уже навеки покроет прах забвения Розу моего Иерихона.