25 марта 1928 года
25 марта 1928 года
В один из вакационных[43] периодов, не помню, в каком году, кажется, перед шестым классом семинарии, с казначеем Яранского монастыря иеромонахом отцом Афанасием я побывал в Белогорском мужском монастыре[44] Пермской епархии. Опускаю второстепенные подробности поездки и остановлюсь на изложении более или менее интересных эпизодов путешествия.
Когда возница, везший меня и отца Афанасия на крестьянской телеге, подъехал к крутой горе, на которой расположены монастырские здания, я поднял голову к вершине и заметил, что купол громадного монастырского храма весь в облаках. А гора эта белая, меловая. Чтобы съехать с нее, крестьяне обычно завязывают колеса веревкой и волоком осторожно спускаются вниз на проезжую дорогу. Поднимались мы к обители пешим ходом по скату горы и вдруг видим: с горного склона тихо струится вниз источник воды. Не выдержал отец Афанасий, благоговейно снял шляпу, перекрестился и воскликнул:"На горах станут воды"[45]. Приблизившись к вершине, мы увидели громадный крест с живописным на нем распятием, обитый каким?то металлом и позолоченный. Солнечные лучи ударяли в позолоту, и было впечатление, что крест объят пламенем. Как потом выяснилось, крест водружен был вместо каменной ограды и, по монастырскому уставу, представлял собой ту пограничную черту, переступить которую никто из насельников монастыря не смел без разрешения игумена. Настоятельствовал тогда в Белогорской обители архимандрит Варлаам, бывший прежде старообрядческим начетчиком.
Уставная служба в храмах монастыря отличалась торжественностью и глубоким умилением. Схимники с детски незлобивыми лицами имели в храме свои места, молодые иноки стояли на хорах, а часть из них — внизу. После вечернего правила свечи в храме гасились и вся иноческая рать, человек пятьсот, едва слышно шелестя мантиями, двигалась по направлению к раке с частицами мощей. Среди храмового полумрака изредка можно было усмотреть лишь сверкание наперсных иеромонашеских крестов. Затем раздавалось мощное пение молитвы"Достойно есть…"на афонский распев. При звуках молитвенного ублажения Божией Матери хотелось плакать. Светлые чувства широкой волной заливали душу, и думалось, как, вероятно, в эти минуты трепещет сатана и ненавидит поющих монахов.
За всенощной было пение с канонархом, при катавасиях — клиросные сходки поющих на средину амвона, выходы на"Хвалите…"до тридцати иеромонахов и многих иеродиаконов, чтение жития дневного святого из Пролога и проповедь, каждение церкви архимандритом в предшествии семи иеродиаконов, целый лес аршинных свечей в руках священнослужителей — вся эта картина была исполнена особой трогательности. От созерцания внешнего великолепия, соединенного с искренним благоговением иноков, души богомольцев и моя душа невольно проникались общим благодатным настроем. С удовольствием стоял я шестичасовую предвоскресную всенощную.
Из самого монастыря дня через два мы с отцом Афанасием пошли в скит, отстоявший от обители версты на четыре. Сюда не допускали женщин, за исключением какого?то одного дня в году. Скит окружала деревянная ограда. Скитяне жили в маленьких бревенчатых избушках по двое–трое, пищу принимали один раз в день без масла. Были среди них такие суровые подвижники, которые, захватив с собой немного сухарей, удалялись из скита в соседние меловые горы, где жили по месяцу в совершенном безмолвии и молитве. Результаты поста и особая внутренняя собранность проступали на лицах скитских иноков. В церкви скита я впервые присутствовал на совершении пятисотницы[46]. Впрочем, едва выдержал поклоны. От воды, содержавшей в себе расслабляющие кишечник минералы, у меня до того расстроился желудок, что я чуть было совсем не покинул церковь. В скиту и монастыре мы с отцом Афанасием пробыли недели полторы. Гостеприимный архимандрит Варлаам все оставлял меня в Белогорской обители. Но мне припомнились слова епископа Никандра, у которого я состоял книгодержцем, о необходимости завершить образование. Поэтому я счел более разумным оставить мысль о своем устройстве под кровом Белогорского монастыря и поспешил возвратиться в Яранск, так как летние каникулы еще не кончились.
К началу занятий я стал уже подумывать о поступлении после семинарии в Духовную академию. Я, правда, отличался и отличаюсь некой недалекостью, туповатостью, малой сообразительностью. На студентов академии смотрел всегда с исключительной почтительностью, как на сверхчеловеков. Мечта самому стать студентом высшего духовного заведения была для меня особенно дорогой и заветной. И она, по Божией милости, действительно осуществилась. Выпускные экзамены Бог помог мне выдержать хорошо. Семинарию я окончил вторым и имел круглое"пять". Инспектор семинарии попытался было послать на казенный счет в академию не меня, а своего протеже в лице моего товарища А. С. Полянского. Но архиепископ Никандр, узнав об этом, предоставил мне возможность воспользоваться своими правами и устроил мне вызов в Казанскую духовную академию.
Вспоминаю я теперь время, проведенное в семинарии, оцениваю познания, какие я вынес оттуда, и вижу, что они были скудны, мало полезны для практической жизни. Не нашлось среди преподавателей семинарии ни одного, который бы разбудил в душах воспитанников жажду чистого знания, научил бы, как самим черпать его из книг. Товарищи мои — будущие пастыри — не отличались особым благоговением, относились к Церкви по–казенному. Никто не был высоким примером подражания в личной жизни. Ректорами семинарии при мне были два протоиерея: отец Николай Кибардин и отец Василий Гачинский, противоположные друг другу по характеру и методам подхода к ученикам. Протоиерей Кибардин был холоден, груб, жесток. И со стороны воспитанников по отношению к себе встречал недоверие и насмешки.
Совсем другим человеком был отец Василий Гачинский."Милым дедушкой"называли его воспитанники. И в самом деле он был всем отцом. Кроткий, добродушный, полный величия и, вместе с тем, неизмеримой доброты, протоиерей Гачинский не способен был причинить кому?либо зла. От его излишней снисходительности среди семинаристов имели место и проявления распущенности. Но достаточно было ректору сказать укоризненное слово на погрешивших против дисциплины, как виновные исправлялись. Недоставало ни у кого решимости, чтобы оскорбить этого ангелоподобного человека. Вечная тебе память, дорогой отец ректор! Добрым словом вспомнят тебя тысячи твоих учеников, воспитанию которых ты посвятил свою долгую многотрудную жизнь.
За немногим исключением атмосфера в Вятской семинарии все же была исполнена цинизма. Учителя были в большинстве кутилы, фаты, пьяницы, ухажеры, любители сальных анекдотов, не брезговавшие откровенно вставлять их в свою речь даже на уроках. И среди семинаристов тех, кто уберегся от грязных падений, было очень мало.
Богословие, нравственное и догматическое, а также Священное Писание преподавали в сухой форме, нежизненно, непонятно. Составители курсов богословия протоиерей Малиновский и преподаватель семинарии некий Покровский, очевидно, сами не любили своего предмета и не понимали его. Ведь богословие есть не только созерцание определенных истин, но, вместе с тем, и постижение жизни. Усвоение богословия зависит от состояния человеческого сердца. Если Спаситель близок к сердцу, Он прививает ему и истины веры, нравственности, учит претворять их в жизнь. В противном случае богословские понятия оседают в душе как ни с чем не связанная груда песчинок. Опытное переживание спасения во Христе есть единственно верный способ познания и общих положений веры. Если принять во внимание распущенность нравов семинарского юношества, то понятно будет, почему оно в изучении богословия и Писания не шло дальше неинтересного зазубривания буквы богословских систем. Дело доходило даже до такого карикатурно–чудовищного непонимания светоносной, вечной силы Богодухновенного Писания, что некоторые семинаристы дерзали вырывать листы из Библии и использовать их неподобающим образом.
Так дальше буквы я и не пошел. Хотя благоговения к Писанию и богословию моя душа никогда не утрачивала, но сокровенная сладость Божией Премудрости за неумение смиряться, за излишества в пище и немалую долю самонадеянности была от меня Господом сокрыта.
До самого окончания семинарии я прочитал не очень много книг. Читал большей частью по необходимости — ради написания сочинений, ради ответов на уроках. Трогающие мою душу произведения попадались нечасто. Это были Жития святых, повести из первых веков христианства или монографии по богословским вопросам. В детстве я напрасно убил время на чтение пустых книжек: разных сказок, чувственных рассказов, детективов. Такого рода сочинения, конечно, ничего не давали ни уму, ни сердцу. Из детской литературы, оказывавшей влияние на формирование вкуса, становление характера, я мог бы упомянуть лишь журнал"Задушевное слово"и сочинения Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Тургенева. Богословские сочинения пытался читать без успеха, не понимал их и способен был лишь с отчаянным напряжением механически выучивать излагаемый в них материал.