30 марта 1928 года

30 марта 1928 года

Какое грустное время! В древности блаженные язычники знали больше, чем знал я или вообще христианские юноши моего поколения. Бывало, станешь читать творения учителей Церкви, аскетов, епископа Феофана[47] или"Добротолюбие", и кажутся эти книги какими?то чужими, прямо?таки снотворными. Душа не находила в них ничего для себя питательного. Поэтому от чтения мало что оставалось в моей памяти. С таким вот скудным багажом, нищий душой и телом (вскорости заболел), приехал я в сопровождении отца в Казань.

Отец прожил со мной в гостинице несколько дней и затем возвратился в богоспасаемую Вятку. Нелегкий крест возложил на меня Господь в Казани. Разболелись ноги, распухли, стали как бревна. Я вынужден был лечь в академическую больницу, ходил на костылях недели две. Едва я выздоровел, как начались лекции в академии, мне пришлось решать проблему поиска квартиры. Избалованный жизнью в отдельной комнате, я не мог привыкнуть к занятиям в общежитии, шумном и беспокойном. Поиски квартиры долго не увенчивались успехом, пока Господь не внушил одному арабу, по имени Александр Абишарович Жих, пожалеть меня. Он приехал в Россию с Патриархом Антиохийским из самого Дамаска, учился в Казанской академии и отличался при пламенности темперамента редкостным добросердечием. Бог расположил его сердце и ко мне, почему он и принял в устроении моей участи живейшее участие, определив меня на квартиру к одной вдове — диаконице, старушке лет семидесяти. Лидия Порфирьевна Беляева — так звали мою новую хозяйку — уступила мне целую комнату. Здесь?то я ревностно принялся за сочинения и подготовку к зачетам. Первая письменная работа, над которой я корпел два месяца, была на тему"Филон Александрийский как толкователь священных ветхозаветных книг". Результатом двухмесячных добросовестных трудов была, должно быть, солидная работа, коль профессор Терентьев оценил ее на"пять с плюсом". А мне она представляется искусной компиляцией. Весь мой труд заключался только в соединении разбросанного по разным источникам материала на данную тему и подчинении его какой?то определенной идее. Дорога не слепка кусочков знаний по известному предмету, а живое творчество, извлечение из сырого материала самостоятельных умозаключений и выводов.

В студенческом обществе я держался несколько особняком. Сердце льнуло больше к монахам и церкви. Скоро мне удалось сблизиться с помощником инспектора академии иеромонахом отцом Иоасафом, профессорами–иеромонахами отцом Амфилохием и отцом Софронием, отцом Ионой. Из монахов–студентов помню иеродиакона Иннокентия, иеродиакона Николая, иеромонахов Иоасафа, Иринея. Душой казанского академического иночества был архимандрит Гурий[48] — инспектор академии. В своей квартире он устраивал монашеские собрания. На них имел счастье присутствовать и я; слушал, как монахи обменивались мыслями, и сам начал подумывать о принятии иноческого пострига.

В академическом храме как?то раз услышал я задушевное чтение шестопсалмия. Читал его студент третьего курса Сергей Семенов. Он поступил в академию по окончании Екатеринбургской гимназии, отличался детской простотой и пламенной устремленностью к монашеству. В больших очках, с голубыми, несколько выпуклыми близорукими глазами, в бедной, но опрятной, вычищенной академической форме, он сразу же понравился мне. Захотелось сблизиться с ним, чему он со своей стороны не препятствовал. Мы подружились настолько, что, кажется, были неразлучны: вместе иподиаконствовали в Казанском соборе при служениях епископа Чебоксарского Бориса, вместе ездили на богослужения в казанские мужские монастыри — Иоанновский, Преображенский и женский, где находится чудотворная Казанская икона Божией Матери. Дивно успокаивались наши души у рак казанских святителей Гурия и Варсонофия и под благодатной сенью Царицы Небесной. Посещали мы также келлии профессора отца Варсонофия, читавшего курс сектоведения, и названных выше доцентов академии иеромонахов Софрония и Амфилохия, живших в архиерейском доме. Здесь мы услаждались звучанием оптинской всенощной[49] и различных церковных песнопений.

По настоянию инспектора архимандрита Гурия я и Сережа проповедовали в церквах и в двунадесятые праздники выступали с пением праздничных светильнов в три голоса. За рождественской утреней мы, между прочим, пели дивный по содержанию светилен:"Посетил ны есть свыше Спас наш, — Восток востоков, и сущим во тьме и сени, обретохом истину, ибо от Девы родися Господь". Местом нашей церковно–общественной работы была военная церковь. В ней настоятельствовал профессор иеромонах Иона[50], читавший курс Священного Писания. Впоследствии, говорят, он был епископом в Харбине и скончался там в расцвете лет от какой?то инфекционной болезни.

Тяготение к уставности богослужения обнаружилось и в академической церкви во имя Архистратига Михаила. Главным вдохновителем строго церковного пения среди студентов был помощник инспектора академии отец Феофан. Он выписывал из Киева партитуры, беседами на чаепитиях в своей келлии располагал студентов разучивать древнецерковные распевы и добился того, что киевская церковная мелодия[51] привилась на академических богослужениях.

Инспектор архимандрит Гурий участвовал в заседаниях Поместного Собора 1917–1918 годов, на котором был избран Патриарх Тихон, поэтому в академии бывал наездами. Рождество же 1917 года провел в Казани. Я отмечаю именно этот момент, потому что он имеет непосредственное отношение к моему окончательному решению стать монахом. Приблизительно за неделю до Рождества Христова отец Гурий благословил мне и Сереже съездить в город Свияжск. Там в мужском монастыре[52] жил слепой игумен. Имя его не помню, только знаю, что он когда?то был учеником знаменитого глинского схиархимандрита Илиодора[53], а в Казани был старцем академического монашества. Повидать его и взять у него благословение на монашеское пострижение и порекомендовал нам отец Гурий.

Уже под вечер мы пешком перешли Волгу. Дул пронзительный холодный ветер. С трудом доплелись до Свияжска. Остановились в гостинице женского монастыря[54] и сразу направились к келлии старца, жившего недалеко в стенах мужского монастыря, хранившего великую святыню — открыто почивающие мощи святителя Германа Казанского[55].

Входим в коридор братского корпуса и стучим в дверь батюшкиной келлии. Долго никто не дает нам никакого ответа. Наконец слышится шарканье ног. Отворяется со скрипом дверь, и мы разглядываем в темноте высокую старческую фигуру в нижнем белье."Кто тут стучит?" — громко спрашивает старец."Студенты!" — отвечает Сережа."Мне некогда", — недовольно говорит старец и захлопывает дверь. Мы не двигаемся с места, ожидаем, что будет дальше. Через несколько минут дверь келлии снова отворяется и старец спрашивает:"Ушли вы, что ли, или еще стоите?"."Стоим!" — покорно говорит Сережа."Ну уж если терпите, то заходите, — снисходительным тоном замечает старец и начинает объяснять причину неласкового приема: — Два месяца я собирался в баню. Только хотел идти, а тут вы пришли. Теперь не пойду мыться, ради вас отложу". Нам стало жалко этого строгого старичка и не хотелось обрекать его на такие лишения. Но делать было нечего. Входим в келлию, увешанную фотографиями архиереев, разных духовных лиц, гравюрами монастырей и множеством икон."Что вы хотите?" — спросил нас старец."Батюшка! — начал Сережа, — мы хотели бы поступить в монастырь. Отец Гурий и послал нас на совет, как вы скажете". Старец предварительно осведомился о нашем возрасте и, узнав о наших юных годах, не отклонил нашего устремления сделаться монахами. Наоборот, одобрил это намерение, высказав мысль о необходимости раздувать искру Божию в душе, пока она горит."Быть может, — говорил старец, — доживают иные и до зрелых лет. Кажется, уж приспело время посвятить себя на служение Господу, а искры?то Божией и нет в душе. Хорош ваш инспектор отец Гурий, — продолжал старец, — ума палата и умеет смиряться. Патриархом со временем будет"[56].

Разговор затем перешел на тему о современных нравах. Старец жаловался на слабость церковной дисциплины, на склонность духовенства ради денег совершать антиканонические поступки. В подтверждение своих слов рассказал, как один казанский профессор академии протоиерей отпел юношу–самоубийцу по неотступной просьбе родителей. Тут он вспомнил, что у него на столе лежит неразобранная почта, и велел мне прочитать первое из нераспечатанных писем. Оно оказалось от одной скорбящей матери, в нем было 10 рублей. Мать умоляла помянуть в молитвах ее четырнадцатилетнего сына–самоубийцу. Когда старец выслушал содержание письма, встал, выпрямился во весь рост и, подняв руку кверху, твердо сказал:"Вложи деньги в конверт, садись и пиши ответ. Упомяни, что молиться за самоубийцу по правилам Церкви я не имею права…."Письмо [я] написал в том духе, о котором говорил старец."Добре!" — воскликнул он, когда я прочитал написанное. По своему обычаю он угостил нас после беседы гречневой кашей и с миром отпустил.

Всенощную я и Сережа стояли в церкви мужского монастыря. Сильное впечатление произвел на нас вид гробницы святителя Германа, контуры его фигуры в архиерейском облачении и главы в митре. Характерно было то, что и благословение на каждение иеродиакон брал не у настоятеля обители епископа Амвросия (Гудко)[57], а у святителя, столетия благочестно почивающего на своем ложе.

На другой день литургию мы отстояли в храме женской обители, причастились Святых Тайн и на монастырской лошади переправились через Волгу до железнодорожной станции, так как спешили вернуться в Казань. Перед отъездом зашли еще раз попрощаться к старцу. Он много дивился тому, что скупущая игумения оказала нам такую милость, что не только снабдила нас на дорогу деньгами, но и распорядилась о предоставлении нам бесплатной монастырской подводы.

Недолго мне пришлось после Рождества пожить в Казани. Город вскоре сделался ареной столкновения красных и белых воинских отрядов. Началась бомбардировка со стороны красных. Обстрелу подверглось и здание академии, где временно помещался Псковский кадетский корпус. С утра в академических аудиториях еще были лекции. Когда же началась энергичная ружейная стрельба и пушечная пальба, мы, студенты, едва спаслись от смерти, спрятавшись в люк соседнего с библиотекой корпуса. Через некоторое время, убедившись, что и в люке небезопасно, мы ползком добрались до центрального корпуса и спустились в подвальное помещение. Там находилась студенческая столовая, и нас, страшно испуганных, покормили немного горячей пищей.

До позднего вечера студенты ютились в подвале. Убедившись, наконец, что стрельба прекращена, мы один за другим стали выходить из своего убежища. Вместе с остальными вышел и я. Иду по академическому саду. Вдруг около уха раздается характерное:"Ж–ж-ж" — и пуля ударилась в стоящую рядом поленницу. Пролети пуля на сантиметр ближе к лицу, и я был бы убит. Жертвой канонады из всего академического люда сделался в этот памятный день лишь один келейник ректора. Он во время стрельбы преспокойно пил чай в архиерейских покоях. Бомба разорвалась над крышей этого здания, и потолок был пробит осколками, попавшими в голову несчастного келейника. Он так замертво и застыл с блюдечком чая в руке.

По случаю городских волнений одни студенты разъехались по домам, другие поспешили поступить в военное училище. А некоторые испросили разрешения держать ускоренные экзамены. К желающим экзаменоваться примкнул и я.

Жаркая пора наступает с экзаменами в Духовных академиях. Литографированные лекции профессоров чаще всего хранятся у академического декана или старосты в течение года и за несколько дней до экзаменов раздаются на руки. Требуется большое умственное напряжение при подготовке. Я, не очень сильный в умственном отношении, немало страшился экзаменационного периода. Не знал, выдержит ли моя память детальное усвоение обширных курсов наук. Выйти из затруднительного положения научил меня, должно быть, Ангел–хранитель. Готовился я с помощью составления конспектов. Перед экзаменом ездил в Казанский женский монастырь[58] или заходил в академическую церковь, где находился большой крест с частицей Животворящего Древа Креста Господня. Упаду, бывало, в храме пред иконой Божией Матери или пред Крестом Христовым и говорю:"Господи! Матерь Божия! Я все сделал, что требуется от человека. Теперь время Твоей помощи. Помоги, не оставь мое скудоумие". И что же? После молитвы в сознании непременно появлялась мысль, что именно такой?то билет достанется мне. Я прочитывал его лишний раз. И мне действительно доставался билет, таинственно указанный, и я почти всегда безупречно сдавал экзамены. Помню, при переходе на второй курс академии у меня только по истории Византийской Церкви был неполный балл — "4³/₄". По всем остальным предметам против моей фамилии значились полные баллы.

Благодарю Господа и Божию Матерь за помощь моему окаянству.