5 апреля 1928 года

5 апреля 1928 года

Пострижение мое носило торжественный характер. Благовещение в тот год приходилось в Великую Среду на Страстной седмице[65]. За всенощной пелся умилительный канон. Постригать меня должен был епископ Гурий. Он почему?то задержался в Боголюбской часовне[66], и я немало волновался, поспеет ли он к концу всенощной. Волнение мое прекратилось лишь тогда, когда мне сказали о прибытии владыки.

Духовником мне назначили иеромонаха Данилова монастыря, отца Поликарпа. С крестом он вышел в притвор храма, где стояли я и Евгений, епископ Ейский. В моем подведении участвовали игумен Игнатий (Садковский), иеромонах Петр (Руднев), иеродиакон Ермоген (Голубев), иеродиакон Митрофан (Гринев), игумен Венедикт (Уалентов). Монастырский хор пел под управлением игумена Иоасафа. Теперь все означенные лица уже на ответственных церковных постах. Игумен Игнатий ныне епископ Белевский, отец Митрофан — епископ Таганрогский, отец Ермоген — наместник Киево–Печерской Лавры, отец Петр — епископ Коломенский, отец Венедикт — викарный епископ в Смоленской епархии. Отец Иоасаф — епископ Кашинский, отец Поликарп (Скворцов) и отец Стефан (Сафонов) последовательно занимали должность наместника Данилова монастыря.

После совершения пострига епископ Гурий сказал речь. Дословно не могу, конечно, воспроизвести, но смысл ее был следующий: исполнилось мое желание быть монахом, осуществление которого было сопряжено с одолением многих препятствий. Ждут меня скорби и борения. Единственная опора в жизни — это надежда на Бога. Источник силы — молитва к Господу Иисусу Христу, поэтому необходимо непрестанно вращать в уме и сердце оружие Иисусовой молитвы.

Должно быть, по великому снисхождению к моим немощам епископ Гурий поздно вечером прислал за мной в церковь отца Стефана и разрешил провести ночь в монастырском корпусе. Здесь мне отгородили ширмой угол комнаты. Ходить несколько дней, не снимая клобука и мантии, мне было трудновато из?за терзавших меня паразитов. Их я унаследовал в Саратове и долго не мог от них избавиться.

Посвящение во иеродиакона сопровождалось некоторым моим смущением. Архиепископ Феодор[67] все торопил с хождением вокруг престола, покрикивал на меня, чем смущал мою душу. Со дня хиротонии я вступил в чреду литургийного служения. Господь по неизреченной милости и долготерпению вот уже почти десять лет сподобляет мое недостоинство предстояния Его Божественному престолу.

Спустя несколько дней, вслед за постригом, у меня заболели ноги. На них открылись кровоточащие язвы. Пришлось многократно ходить в Павловскую больницу на прижигание. В раны вливался какой?то жгучий состав с йодом.

Кроме пения на клиросе и несения богослужебной чреды, Преосвященный Гурий за послушание вменил мне в обязанность служение молебнов в Боголюбской часовне, что на Варварке, а после своего назначения настоятелем в Покровский монастырь[68] обязал меня сопровождать его в эту обитель по воскресным и праздничным дням и там иеродиаконствовать. Так первые годы моей жизни в Москве протекали под покровом Божией Матери и князя Даниила, московского чудотворца. Великим счастьем одарил меня Господь, сподобив каждое воскресенье вечером стоять за молебным акафистом пред чудотворной Боголюбской иконой Божией Матери и совершать каждение. Покров Царицы Небесной я всегда чувствовал над собой и в Покровском монастыре — также. От него я питался и получал главную жизненную поддержку. С богомольцами Данилова монастыря у меня была крайне слабая духовная связь. Напротив, в Покровской обители на меня от всех исходили непритворная теплая ласка и истинная любовь.

В Москве я возобновил и свое обучение в Духовной академии[69], которая, доживая последние дни, ютилась в разных местах города: в Епархиальном доме, в церкви Иоанна Воина, в церкви Петровского монастыря и в храме Живоначальной Троицы в Листах у Сухаревки. Профессура в академии оставалась еще старая. В связи с необходимостью посещать лекции я претерпел много упреков со стороны некоторых правящих членов даниловского иноческого братства. Однако, опершись на авторитетные советы двух московских старцев — отца Исаии[70], афонского иеромонаха, и схиархимандрита Онуфрия (Пестотского), обучения своего не бросил. Оба старца в один голос говорили, что в данный момент ради окончания академии можно и должно временно отложить систематическое посещение храма. Иначе лучшее будет упущено и после его не вернешь. А отец Онуфрий даже прислал мне в Данилов монастырь полстопы чистой бумаги для написания кандидатской диссертации. Курсовое сочинение на тему"Жизнь и учение преподобного Григория Синаита"я действительно написал успешно. Работа состояла из нового перевода творений святого отца с греческого на русский язык и сведения в одно целое биографических данных великого исихаста. Устные испытания за три курса также были выдержаны мною благополучно и"округленность положения", как выражался Преосвященный Гурий, сделалась моим действительным достижением. Зато отношения с даниловцами у меня стали натянутыми, обостренными. В конце концов я вынужден был совсем оставить Данилов монастырь и переселиться на жительство в Покровский, где официально я числился членом монастырского братства.

Пребывание в академии не прошло бесследно для моего умственного развития. Среди профессоров я уже встретил не поверхностных дилетантов, каковыми являлись преподаватели семинарии, но серьезных, глубоких, часто безупречных знатоков своего предмета. Отношение их к преподаванию было добросовестным. Талантливость, творческий подход, тонкость выводов и обобщений блистали в их лекциях. Некоторые профессора способны были передать своим студентам любовь к своему предмету, охотно обнаруживали готовность руководить студенческими самостоятельными занятиями. Таковыми были патролог профессор И. В. Попов[71], профессор отец Павел Флоренский[72] и некоторые другие. Думаю, что из академии я вынес определенную глубину мышления, способность к самостоятельной научной работе, жажду знания и уважение к серьезной научной мысли.

Подробности содержания курсов от времени затушевались в памяти, но дух академической науки до сих пор витает в моей душе. Жалко, что профессора все?таки находились под влиянием рационализма. Некая самонадеянность была в основе их научных умозаключений и творческих построений. Если бы их природному таланту придать глубокую религиозность, сколько бы пользы могли принести юношеству учителя, благодатию Божиею возводимые к творческим озарениям, новизне и оригинальности суждений! Академия показала мне, что усилия естественного безблагодатного ума не подымаются выше изощрения рассудка, накопления опытного материала, выше умения жонглировать словами и научными понятиями. Ключ же от человеческих сердец, теплота истинного знания, его питательность и применимость в жизни — это результат соединения личного смирения, научных трудов с таинственным озарением и помощью Божественной благодати.