* * *

* * *

В жаркий июльский день Архангельск, омытый дождичком, белел чистотою дощатых тротуаров и дышал свежестью распустившейся зелени.

В приемной управления УСЛОНа, среди освобождающихся ссыльных, ожидал своей участи и Петр Никитович. Из заветных дверей один за другим выходили воры, мошенники, конокрады и другие преступники, отбывшие срок ссылки, с документами в руках. Толпой их окружали товарищи по прожитым скитаниям и, заглядывая в новые бумажки, радовались их возвращению к семьям.

— Если уж эти люди, совершившие в прошлом тяжкие преступления, отпускались к своим семьям по домам, тем паче я, не оскорбивший никого, должен получить право возвратиться к семье, — успокаивал себя Петр.

Наконец, подошла и его очередь.

— Куда едешь? — раздалось обычное, из-под козырька форменной фуражки сотрудника НКВД.

— К семье! — ответил с торжеством Петр.

Сотрудник взглянул на него казенными глазами и резанул по сердцу:

— Нельзя, выбирай другое место.

— Как нельзя? К семье нельзя? А куда же мне ехать, как не к семье? От семьи меня взяли, к семье и отправьте.

— Говорят нельзя, значит, нельзя! — поправляя гимнастерку, внушительно ответил ему работник.

Петр назвал еще 2–3 места, но в ответ получил все то же "нельзя", тогда, уже дрожащим от волнения и глубокой обиды голосом, сказал:

— В таком случае, выбирайте уж вы, — и замолчал.

— Тамбов! — ответил ему человек и, заполнив документы, выдал их на руки.

Петр отошел в сторону и коротко помолился: "Господи! Во всем Твоя да будет воля, устрой мне новый путь".

К семье он приехал после того, как устроился на новом месте.

Жена и сын встретили его очень радостно и в совместной беседе взаимно рассеяли печаль друг друга.

В Тамбове и в его окрестностях царила голодная смерть. Люди умирали повсюду: на вокзале, в домах, на улицах. Подводами, ежедневно, подбирали трупы умерших и везли на кладбище. Некоторые сами, едва переступая, шли и ползли туда же. Очередным ужасом встретил 1933 год Владыкина на новом месте.

Толпы людей ходили по голым полям и огородам в поисках чего-либо, напоминающего пищу, а многие прямо на поле умирали. Распухшие от голода и обезумевшие люди бродили от дома к дому, прося помощи. Хлеб или какие-либо другие продукты показывать было нельзя; чтобы покушать — люди прятались, или кушали ночью.

Нельзя было оставить жилище открытым. Непрошеный гость мог войти в любую минуту и смертельною схваткою наброситься на все, что напоминало пищу: на столе, на полках, в печи. От некоторых изб по деревне распространялся зловонный запах: то ли от какого-то суррогатного варева в печи, то ли от чего другого. Зная все это, комендант, контролирующий Петра Никитовича на месте высылки, призвал его и сказал наедине:

— Владыкин, тебе здесь не выжить, а семье тем более, да я и не хочу тебя к этому обязывать, можешь ездить к семье, только там — не больно разгуливай открыто, и в назначенные дни являйся на отметку.

С этим Петр Никитивич приехал домой, а семья ему определила неограниченный отдых и занятия только по дому. В беседе с сыном — он был рад за его устройство — заметил ему:

— Павел, ты замечаешь, наверное, что из всех окружающих тебя, нет второго человека, кто бы в твоем возрасте, да в подобном положении, имел бы в жизни столько преимуществ. У тебя, и в тебе открыто столько дорогого, чего люди ценой больших затрат не могут приобрести. Знай же, что всем этим тебя благословил Бог, ты не обманись, не подумай, что это обеспечила тебе твоя рука, твое уменье. Бог наделил тебя за то, мне думается, что ты в тяжкое время не оставил отца своего, и не отнесся с презрением к другим верующим, но не возомни о себе. Знай и другое, сынок: чтобы воспользоваться всем этим богатством, нужна мудрость и чистое сердце, а за этим надо обратиться к Богу — ибо все это у Него. Если ты не сделаешь этого, то не удержишь богатства твоего, и оно может развратить тебя, как развратило когда-то Соломона.