От Иерусалима до Назарета
От Иерусалима до Назарета
Давно уже русские странники нетерпеливо ожидали обычного путешествия в Назарет. В этом году оно замедлилось вследствие неблагоприятных известий из Галилеи: ходили слухи, что влиятельнейший бедуинский шейх, Кхалиль-ага, покровительствовавший христианам, взбунтовался против бейрутского паши и ушел за Иордан с двенадцатью тысячами вольницы. В Самарии также было небезопасно: рассказывали о нескольких случаях грабежей. Все это побуждало консула выждать более верных известий, и он старался умерить нетерпение поклонников, для которых странствие в Назарет – conditio sine qua non[69]: кто не был в Назарете, тот все равно, что вовсе не был в Палестине… Странники, конечно, ничего во внимание не принимали и ворчали, что консул просто из упрямства их не пускает. Наконец они были обрадованы известием о распоряжениях к путешествию. Обширный двор приюта, обыкновенно довольно пустынный, внезапно оживился. Там и сям видны были кучи народа; бабы в черных платьях и таких же платках на голове возвращались из города с обильными запасами зеленого лука и хлеба; иноки и странники, подпоясанные кожаными ремнями, с оливными бадогами в руках, шествовали оттуда же торопливее обыкновенного, с раздувшимися карманами, придерживая что-то за пазухой.
Консульский кавас окрикивал проходящих, когда они надоедали ему нескончаемыми вопросами об одном и том же. Откуда-то взявшиеся две-три тощие лошаденки выскребали зубами признаки травы, пробивавшейся сквозь груды щебня у наружных стен. Не то араб, не то турок, обожженный солнцем и оборванный с головы до ног, сидел на земле у крыльца госпиталя, безучастно смотря на проходивших и изредка почесываясь.
Скоро наступившая южная ночь угомонила странников. Зато с раннего утра они были все на ногах. Множество греков и болгар, обыкновенно совершающих путешествие вместе с русскими, собрались в наш приют. Обширный двор его превратился в ярмарку. До шестисот человек суетились и бродили по нему; до двухсот лошадей, мулов и ослов с их вожаками дополняли картину. Всякий, имевший средства избежать путешествия на собственной подошве, выбирал по себе скотинку, наваливался на нее животом и, поболтав в воздухе ногами, усаживался, проезжался, затем слезал и начинал торговаться. На этот раз дело не ладилось; мукиры (погонщики) ломили небывалые цены, странники не хотели давать более прошлогодних, увещевали мукиров в поте лица, кричали, бранились, совещались отдельными кружками… Я бродил между ними по двору, присматриваясь к различным сценам. Некоторые поклонники довольно апатически выжидали общих результатов, сложив свои мешки и котомки на земле. Некоторые успели уже понагрузиться и озорничали; когда они заходили слишком далеко, кавасы принуждены были напоминать им о необходимости порядка. Стоит какая-то старушка, подперши в раздумье подбородок.
– Что же это, поштенной, – спрашивает она, когда я поравнялся с нею, – когда нас в Назарет-то погонят!..
– Не знаю, бабушка, должно быть завтра: вишь, все что-то не ладится.
– Эки дела, Господи! – вздохнула старушка и опять задумалась.
В другом месте слышу крик и брань. Большая толпа собралась в кружок. Вижу – обижают знакомого мне монаха.
– Я русский странник! – кричал на него здоровый мужик в черной шапочке и таком же халате, перетянутом кожаным ремнем, видимо выпивший. – Ты моему ндраву препятствовать не моги – такой-сякой!..
Отец Агапит отмалчивался. Я почел долгом за него заступиться.
– Как же можно так обзывать монаха? – говорю я.
– А ты не знаешь как? Вот как! – и целый град ругательств, одно другого изысканнее, посыпался на почтенного отца Агапита.
– Ну, нам теперь уже остается только пойти к консулу и просить его, чтобы он не пускал в Назарет такого беспокойного человека, как вы.
– К консулу?.. А вот ты еще поговори со мною, так я тебя самого к консулу стащу! Я русский странник. Что мне консул? Никто мне препятствовать не может…
Я взял отца Агапита под руку и хотел его отвести от толпы, как вдруг откуда-то явилась бойкая молодая бабенка, да так начала отделывать русского странника, что тот обратился в бегство. Толпа разразилась хохотом и одобрениями, и долго еще долетали до нас речи разгневанной бабенки: «Ах, ты, мошенник этакой, такой-сякой!.. Псица тебя родила, разбойника!.. Инока честнова задумал сквернословить, чтобы тебя…» и т. д.
Много кое-чего можно было слышать и видеть в этот день. Это убедило меня ехать отдельно от толпы странников. Я пригласил сопровождать меня в качестве драгомана, по рекомендации Виктора Кирилловича, русского еврея Винкельштейна. Самойло Абрамович в давние времена выехал из России, принял в Иерусалиме протестантство и славился как зажиточный и хороший человек; но в последние годы благосостояние его пошатнулось, он разорился, обленился и стал попивать… Виктор Кириллович, рекомендуя его, надеялся, что он будет мне полезен знанием местности и туземных языков и, в то же время, думал сделать для него доброе дело. Я положился на рекомендацию, и мы начали готовиться в путь.
Сборы странников продолжались целый день. Наконец кое-как поладили с мукирами и стали кучками отправляться по дороге в Назарет – кто на лошади или муле, кто просто пешком. Я пошел с секретарем консульства, господином И., смотреть нанятых для меня лошадей. В калитке налетает прямо на нас «русский странник»; за ним поспешает брюхатый немец в низко подпоясанном полосатом халате и шапочке.
– Что с вами? Что вы? – спрашивает их господин И.
– По своим делам, ваше высокоблагородие, – спешит ответить странник, скинув шапочку и тряхнув головою.
– Помилуйте, господин секретарь, – говорит запыхавшийся немец, – это сущий разбойник! Выпил у меня бутылку водки, схватил с полки колбасу и убежал, не заплатив денег… Прикажите, господин секретарь, заплатить мне пятнадцать пиастров.
– Отчего ты не отдал деньги? – спрашивает господин И.
– Капиталов нету, ваше высокоблагородие!
– Он обругал мою жену, господин секретарь, и меня хотел бить, когда я потребовал деньги. Прикажите ему расплатиться, господин секретарь.
– Отдай сейчас деньги! – говорит господин И.
– Помилуйте, ваше высокобродие, я докладывал – что капиталов не имею.
– Зачем же ты пил у него водку и взял колбасу, когда нечем заплатить?
– А что же, ваше высокобродие, разве мне с голоду пропасть, аки черви капустной?
– Кавас! Посади его под арест, пока проспится, – распорядился И.
Солнце уже закатывалось, когда я возвращался в Русский приют, в последний раз посетив храм Гроба Господня. Странники все еще продолжали тянуться по назаретской дороге…
Навстречу мне летит русский странник с котомкой за плечами.
– Как? Вас таки отпустили? – спрашиваю я.
– Кто меня смеет не пустить? Я русский странник… Мне консул препятствовать не может…
20 марта в десять часов утра я оставил Иерусалим навсегда[70]. Меня сопровождали – толстый Винкельштейн верхом на муле, турецкий хаял с ружьем, которое оказалось впоследствии без кремня, закутанный в бедуинский плащ, на тощей лошаденке, и друз-мукир, в широчайших шароварах, вздернутых выше икор, и в чалме. Лошадь моя оказалась не той, которую показывали мне накануне, а погонщик – весьма грубым существом. Последнее открылось не вдруг, а иначе я предпочел бы возвратиться в Иерусалим, чтобы нанять другого. Мой драгоман, тучная, почтенная и подчас довольно пьяная фигура, также впоследствии не оправдал моих ожиданий; но сначала я был им доволен. Он, не умолкая, рассказывал мне историю каждого камушка по дороге, что дало мне на первый раз высокое мнение о его сведениях в библейской археологии.
Выехав чрез Дамасские ворота, мы оставили влево Гробницы Царей. С грустью и сожалением оглядывался я на Иерусалим… Странное чувство! – точно я покидал родину…
Минут через двадцать от города, вправо от дороги, показалась груда бесформенных развалин. Здесь был древний Ноб (Портер)[71]. Этот жреческий город испытал на себе страшную месть подозрительного Саула. Когда Давид, смерти которого искал завистливый и недоверчивый царь, решился, по совету своего друга, сына Саула Ионафана бежать к гатскому царю Ахизу[72], то по дороге он проходил через Ноб. На вопрос первосвященника Ахимелеха о причине его прибытия Давид отвечал, что он имеет от царя тайное поручение и что посланные с ним люди ждут его в назначенном месте. Давид просил его дать ему несколько припасов на дальнейший путь. Не подозревая настоящей причины путешествия Давида и имея в запасе лишь хлебы предложения минувшей недели, он отдал их Давиду, взяв с него слово, что он и его люди чисты. Он дал ему также меч Голиафа, хранившийся в скинии. Смотритель Сауловых стад, идумеянин Доик, донес царю, что, бывши в Нобе, он видел там Давида, которому Ахимелех дал на дорогу припасы и меч Голиафа. Раздраженный бегством Давида и подозревая в Ахимелехе сообщника его, Саул потребовал к себе первосвященника со всеми левитами. Не слушая никаких оправданий, он в ярости велел предать всех их смерти. Кровожадный Доик, кроме которого никто не хотел поднять на них руки, обезглавил восемьдесят жрецов, прибывших из Ноба (1 Цар. 22, 18). Не удовольствовавшись этим, Саул велел разрушить город и умертвить всех жителей его без исключения и всех животных. Спасся только один сын Ахимелеха, Авиафар, которому удалось бежать к Давиду (1 Цар. 22, 19–20).
Оставив место библейского Ноба, мы через десять минут поднялись на каменную возвышенность, на которой расположена небольшая деревушка Шафат. Отсюда я в последний раз взглянул на Иерусалим, который вскоре скрылся из глаз навсегда…
Стало очень жарко; лошади едва передвигали ноги по твердой и неровной почве. Самойло Абрамович вспотел и замолк. Кругом раскидываются серые, обожженные солнцем возвышенности; редко где встретится тощая маслина. В час пополудни добрались мы до эль-Бирег, арабской деревушки с семистами-восьмистами жителей, между которыми живут несколько греческих семей. Это библейский Бирот, один из ханаанских городов, занятых гаваонитами и при помощи военной хитрости избегнувших мщения евреев (Нав. 9). Кроме остатков двух цистерн, находящихся неподалеку от арабского фонтана, над которым выстроено здание, похожее на гробницу Рахили, здесь видны большие развалины церкви, воздвигнутой крестоносцами в 1146 году, и принадлежавшего к ней госпиталя. Здесь мы утолили жажду, закусили; я набросал в альбоме развалины церкви и фонтан, и мы отправились далее.
В сорока минутах отсюда, на горе, усеянной огромными камнями, находится Бей-Тин, библейский Вефиль. Вефиль известен с глубокой древности. Сначала он назывался Луз. Авраам пас здесь свои стада. Иаков видел во сне таинственную лествицу (Быт. 28); он назвал это место – Вефиль, то есть «дом Божий», и воздвигнул здесь жертвенник Иегове. Судьи имели часто собрания свои в этом городе. Потом он был занят ефраимитами, хотя по жребию должен был принадлежать вениаминитянам, не могшим изгнать из него хананеян. Когда Иеровоам, уклонившись от поклонения истинному Богу, воздвиг здесь жертвенник золотому тельцу, пророки Осия и Амос назвали город Веф-авен, то есть «дом нечестия». Некий мужественный пророк вошел в капище, когда Иеровоам совершал жертвоприношение, и проклял его (3 Цар. 13, 1–5; 4 Цар. 23, 17). После возвращения из плена город был занят вениаминитянами. В эпоху Маккавеев он был укреплен и существовал еще во времена римлян, ибо известно, что Веспасиан взял его и поставил в нем гарнизон. В первые времена христианства Вефиль не имел уже никакого значения. Трудно сказать, к какому времени относятся видимые в нем теперь небольшие развалины; может быть, это остатки древних укреплений. Что же касается до развалин четырехугольной башни, то это, вероятно, бывший христианский храм. Несколько турецких хижин, разбросанных в беспорядке между камнями, составляют настоящий Вефиль.
За Вефилем растительность усиливается; горы становятся живописнее; лужайки покрыты множеством прелестных цветов, между которыми красные ранункулы и прелестные лилии особенно красиво разбросаны по ярко-зеленому дерну. На отдельном холме весьма красиво расположена деревня Аин-Ябруд, а вправо от дороги видны чудные развалины неизвестного мне происхождения, которые арабы называют Бордж эль-Бердауель. Далее, на возвышенностях голого известняка трудолюбивые туземцы, пользуясь каждым клочком растительной почвы, сумели развести много фиговых и оливковых деревьев и даже винограда. На этих местах были знаменитые в древности своими виноградниками Ефраимовы горы (Втор. 33, 14–15). За ними дорога спускается в долину, к источнику Аин эль-Арамиег («колодезь воров»). Место это и теперь небезопасно, но свежая зелень и прекрасная вода невольно привлекают к нему усталого путника. Мы напоили лошадей, сами утолили жажду и поспешили далее, ибо день был на склоне. Уже по закате солнца добрались мы, чрез дикое и необыкновенно красивое ущелье, до турецкой деревни Сениджиль. Путь чрез ущелье столь труден, что мы должны были слезть с лошадей и вести их под уздцы.
Сениджиль стоит на крутой горе. При появлении нашем все население деревни всполошилось и выбежало смотреть на нас, как на невиданных зверей. Одноэтажные сплошные дома похожи на четырехугольные ящики с плоскими крышами, по которым, то есть по крышам, мы доехали до хана, где дали нам убежище на ночь. Это единственное двухэтажное здание; дверь верхнего этажа, в котором мы нашли себе приют, выходит на крышу одноэтажного соседнего здания. Здесь поставили наших лошадей. Комната наша была похожа на амбар, где сложена всякая ненужная всячина. Едва мы втащили вьюки и успели кое-как расположиться на полу, как нас осадила многочисленная публика. Туземцы расселись на полу, выпучив глаза и следя за каждым нашим движением. Я ничего не имел против такого дарового зрелища, но когда постоянно прибывавшая толпа стеснила нас на такое пространство, что уже негде было повернуться, то я решился без церемонии изгнать ее. Избавиться, однако же, от нее удалось не скоро, ибо на место изгнанных являлись новые лица, пока вся деревня не узнала, что впуск прекратился.
Сварив кофе и закусив жареной курицей, мы расположились на покой. Хозяин, или смотритель хана, принес нам три дубины, которыми посоветовал припереть три доски, исполнявшие должность дверей и бывшие в видимом разладе между собой. «А если, – говорит, – кто ночью залезет, то стреляй в него прямо из пистолета!» Конвойный солдат расположился в том же амбаре. Едва огонь был потушен, как послышался жалобный визг. Добыли огня; оказалось, что между досками завязла собака, имевшая намерение, конечно, пролезть к нам, чтобы что-нибудь стянуть. Проводили как следует воровку и опять улеглись… Лошади скреблись и фыркали на соседней крыше; собаки лаяли во всю глотку как иступленные; в амбаре было жарко и воняло мукой, кожей и дымом от погасшего камина… Я не мог уснуть: неприятное щекотание по всему телу свидетельствовало о нападении блох, особенно крупной, палестинской породы. Самойло Абрамович, как человек туземный, давно обтерпевшийся, уже успокоился и начал издавать какие-то отрывистые звуки, вроде легких ударов в турецкий барабан, как вдруг слышу крик: «Ах, проклятые!..» Хватаюсь за спички и при свете огарка вижу Винкельштейна, сидящего на своем ложе и растирающего ногу: оказалось, что его обеспокоила крыса. Огонь опять погашен. Блохи кусали как собаки; заснуть не было возможности. В довершение всего в полночь заревел петух, присутствие которого в хане до этих пор я не подозревал. Пение стало повторяться довольно часто. Таким образом, я положительно всю ночь провел без сна. Рано утром мы выехали далее; я был более утомлен, чем накануне, по приезде в Сениджиль.
По дороге проехал я деревушку Сейлун, библейский Силом, где находился Кивот Завета по завоевании Ханаанской земли и где был произведен раздел страны между коленами израильскими (Нав. 18, 1, 10). Кивот Завета оставался здесь до конца правления судей. Здесь, во время одного из годичных празднеств, вениаминиты похитили молодых девушек, чтобы взять их себе в жены (Суд. 21, 19–23). Здесь же умер жрец Илия (1 Цар. 4, 12, 18). Силом приводится Иеремией в пример правосудия Божия (Иер. 7, 12, 14; 26, 6). Теперь есть еще тут незначительные остатки древних зданий.
Отсюда дорога огибает гору Харизим и поворачивает налево, в прелестную долину, лежащую между горами Харизимом и Гевалом. Первая, с своими вертикальными золотистыми утесами, подобно гигантской щетине поднимающимися кверху, и Гевал, покрытая зеленой травой и изрытая у подошвы множеством пещер, – как стены ограждают с двух сторон чудную долину, посреди которой протекает светлый ручей, питающий могучую растительность. Почва покрыта как бы роскошным ковром, по ярко-зеленому фону которого рассыпано множество прелестных цветов, какие можно видеть только в Палестине, во время ее чудной весны. Старые живописные оливковые и ореховые деревья сгущаются по мере приближения к Наплузе в настоящий лес, поверх которого видны мечети и крыши городских зданий. Под деревьями местами пестреют группы мусульман, расположившихся на коврах и подушках с неизменным наргиле в зубах подышать свежим загородным воздухом. У городских ворот нас остановил таможенный солдат, вещи осмотрели, и мы отправились вдоль длинной улицы, оживленной необычной в Палестине деятельностью. По обеим сторонам лавки народ в движении, в работе. Вьючные верблюды, лошади, мулы встречаются. Кое-как мы добрались чрез толпу до Самаритянского квартала, проехав несколькими крытыми улицами, под сводами которых нужно было иногда нагибаться почти до шеи лошади. Видный мужчина встретил нас у двери дома, к которому привел мукир. Незнакомец отрекомендовался Якобом Шаляби, хозяином отыскиваемой нами квартиры.
Древний Сихем, нынешняя Наплуза, играл значительную роль в истории первых Патриархов. Авраам останавливался возле Сихема, в дубраве Море (Быт. 12, 6). Иаков покупает поля в окрестностях города (Быт. 33, 19). Симеон и Левий вырезывают жителей Сихема, в отмщение за сестру свою Дину (Быт. 34, 25–31). Иаков посылает сына своего Иосифа в землю Сихем, для отыскания братьев (Быт. 37, 13–14). Четыре века спустя племена Израилевы, под предводительством Иисуса Навина, собираются в Сихеме и строят жертвенник на горе Гевал, на котором начертывают заповеди (Втор. 11, 29–30; 27, 1–10; Нав. 13, 30–35). Сихем, отданный позже левитам, был одним из трех городов убежища на правом берегу Иордана (Нав. 20, 7). Авимелех (1236 год до Р. Х.), сын Гедеона, захватывает власть и провозглашает себя в Сихеме главой Израиля, убив семьдесят братьев своих (Суд. 13, 31; 9, 1, 5). По этому случаю на вершине Харизима Иоафам говорит самую древнюю из дошедших до нас притчу (Суд. 9, 7–20). После смерти Соломона Ровоали идет в Сихем, чтобы провозгласить себя царем (3 Цар. 12, 1). Его гордость возмущает израильтян, и царство Давида распадается на два (975 год до Р. Х.) (4 Цар. 12). Иеровоам, глава колен Ефраимова и Манассиина, бывший душой переворота, поставлен во главе нового царства Израиля, состоящего из десяти колен. Он укрепляет и увеличивает Сихем, ставший на некоторое время резиденцией нового правительства. После разрушения царства Израиля (721 год до Р.Х.) Салманассар уводит в рабство всех жителей Сихема и вместо них поселяет колонистов из Вавилона, Куфы, Гавы, Гамата и Сефарваима.
Эти переселенцы, примешавшие вскоре к идолопоклонству служение Иегове, приняли название самаритян. После вавилонского плена они послали в Иерусалим депутацию с просьбой дозволить им участвовать в работах и издержках по восстановлению храма и городских стен. Евреи с гордостью отказали им, не признавая их потомками Авраама. Этот отказ был источником постоянной вражды между евреями и самаритянами, вражды тем более глубокой, что она имела и религиозное и политическое основание. Манассия, сын первосвященника Иодая, женатый на дочери самарийского сатрапа Санаваллата, был изгнан из Иерусалима (437 год до Р. Х.) Неемией и нашел убежище в Сихеме у своего тестя, который соорудил на горе Харизим храм, подобный иерусалимскому, возведя зятя своего в сан первосвященника. Манассия стал, таким образом, основателем самаритянской секты; а Сихем, по словам историка Иосифа, сделавшись метрополией этой секты, обратился в надежный приют для развращенных и вероотступных евреев, изгоняемых из Иерусалима. В 132 году до Р. Х. харизимский храм был разрушен первосвященником Иоанном Гирканом. Во время войны евреев с римлянами самаритяне были окружены на горе Харизим и избиты Цереалисом, полководцем Веспасиана.
В Евангелии есть много мест, свидетельствующих о вражде, существовавшей между евреями и самаритянами. Слово «самаритянин» составляло презрительный эпитет. Самаритянка удивляется, что Христос, будучи евреем, просит у нее пить. Презрением этим объясняется придаваемое Сихему прозвание Сихар (Ин. 4, 5), происходящее, по всей вероятности, от еврейского шакар – «напиваться», так как евреи упрекали самаритян пьянством, к которому те были склонны. Христос провел в Сихеме несколько дней (Ин. 4). Здесь с успехом проповедовал <апостол> Филипп. Но этот же город был местом подвигов одного из самых опасных врагов церкви, Симона Волхва. Здесь родился Иустин Мученик.
История Сихема после Р. Х. уже мало известна. Самаритянская религия, кажется, была господствующей в Наплузе в первые века христианства, судя по тому, что на медалях, сохранившихся от этой эпохи, изображается гора Харизим с своим храмом в качестве символа Неаполиса, как назвали Сихем римляне и откуда происходит, вероятно, настоящее его название – Наплуза. Позже в Наплузе была учреждена христианская епархия; епископы ее были на соборах Анкирском, Никейском и Иерусалимском[73].
В 487 году самаритяне восстали против христиан, но последние изгнали их с горы Харизим и воздвигли на ней храм во имя Богоматери. В защиту от нападений самаритян Юстиниан велел обнести церковь крепостцою. Самаритяне распространились по Египту, жили в Дамаске и даже в Риме, где в царствование Феодорика имели свою синагогу. С этого времени Сихем едва упоминается в истории. Он подпадает под владычество мусульман, потом переходит на время во власть крестоносцев. Секта самаритян продолжает, однако же, по сие время держаться в Наплузе.
В XIII веке Вениамин Тудельский с удивлением открыл в Наплузе несколько сотен куфиян. Позже они привлекли к себе внимание богословов существующим у них Пятикнижием. От них старались приобрести список с Пятикнижия и выведать подробности о их вероисповедании. Английские, немецкие и французские ученые прибегли для этой цели к хитрости, успев уверить самаритян, что в Европе существуют многие общины их единоверцев; завязались сношения и переписка и этим путем приобретены были весьма интересные сведения о их религии.
Неизвестно, в какую эпоху самаритяне оставили идолослужение; однако можно полагать, что это произошло вскоре после постройки харизимского храма. Самаритяне признают одни Моисеевы книги боговдохновенными; прочим же книгам Ветхого Завета придают лишь значение исторического материала. Со времени исчезновения Кивота Завета самаритяне заменили жертвоприношение молитвами и сохранили только пасхальное жертвоприношение, которое совершается на горе Харизим. В начале настоящего столетия турки в продолжение двадцати пяти лет не позволяли им всходить на гору, а потому самаритяне и не имели возможности совершать этот обряд. В нынешнем году (1865 г.) они надеялись отправить его с особенным торжеством, ибо почему-то ожидали, что его удостоит своим присутствием русский консул из Иерусалима. Самаритяне признают воскресение по смерти, но только для праведников; они ждут пророка, который избавит их от врагов и восстановит древнее богослужение на горе Харизим. Они опираются в этих ожиданиях на Второзаконие (Втор. 12, 10) и называют будущего избавителя Нафаб.
В продолжение всего XVIII столетия поклонники христиане не смели проходить чрез негостеприимную страну. Жюно, после Фаворской битвы, выжег окрестные деревни, но не мог завладеть городом[74]. Железная рука Ибрагима-паши[75], однако же, сладила с ним, и вспыхнувшее в 1834 году возмущение наплузцев было быстро подавлено. С возвращением под турецкое владычество <в 1840 году> анархия снова воцарилась в Наплузе, и в настоящее время этот город беспрестанно бунтует против акрского и дамасского пашей, от которых поставлен в зависимость. Несмотря на это, Наплуза представляет один из самых промышленных и цветущих городов Палестины. Многие дома его построены в три и четыре этажа, что составляет большую редкость на Востоке; постройки вообще красивы и прочны. В городе много прекрасных садов, которые отлично содержатся. Жителей в настоящее время считается до трех тысяч, между которыми до пятисот греков, сто тридцать восемь самаритян, пятьдесят евреев и несколько протестантов. Главные предметы торговли составляют хлопок, масло и, особенно, мыло, которое вывозится отсюда в большом количестве.
Интерес путешественника сосредоточивается здесь преимущественно на самаритянах, об истории которых и вероисповедании была речь выше. Здесь живет единственный уцелевший остаток этого народа, да и тот каждогодно уменьшается в числе. В настоящее время (1865 год), по словам моего хозяина Якоба Шаляби, всех самаритян, мужчин и женщин, старых и малых, считается сто тридцать восемь душ, между которыми девяносто мужчин. Недостаток женщин составляет главное их горе, ибо жениться на иноверках, хотя бы на еврейках, закон им строго воспрещает. В последнее время блеснул было в этом отношении для них луч надежды, но напрасно.
В Наплузу приезжал известный ученый караим Фиркович[76]. Караимы по своему вероисповеданию ближе евреев к самаритянам, и потому последние решились на отступление от буквы закона, задумав войти в родственные отношения с караимами; они слезно просили Фирковича прислать им нужное число женщин из Крыма. Фиркович, которому интересны были самаритянские рукописи, будто бы обещал исполнить такое желание, но приобретя, что ему требовалось, по словам моего хозяина, забыл о своем обещании. Самаритянские холостяки снова загоревали по этому случаю о своем одиночестве. Нужно было видеть, с каким жадным любопытством расспрашивали они меня о Фирковиче, особенно когда я им сообщил, что, по словам иерусалимского консула, он должен быть в Дамаске!
Самаритяне живут в особом квартале, в местности, названной будто бы еще Иаковом Галкат-Ассамара (Библейско-биографический словарь Яцкевича и Благовещенского)[77]. Дома их не только бок о бок, но, так сказать, составляют один общий для всех их дом, имея между собою внутреннее сообщение. Жилые покои содержатся в большой чистоте; полы блестят как полированный мрамор и очень красивы; они покрываются, вместо краски, массой из разбитых льняных охлопков в смеси с вареным маслом и мелко истолченной известью. Едва ли только эта масса долго служит и не требует частых поправок. В комнате, где я помещался, поставлены вокруг стен широкие диваны, покрытые полосатыми красивыми тюфяками, с такими же спинками и подушками. Широкие окна защищены частыми решетками, но без стекол. Часть комнаты у входа занята палатами, раскрашенными и украшенными узорочном деревом. На них хранятся хозяйские вещи, которые подороже. Потолок имеет форму невысокого купола. Лепная работа на нем и фигуры, сделанные краской на деревянных принадлежностях, изображают витушки разных форм, пальмы и седьмисвещники. Это приемная комната. В семейных же комнатах нет положительно никакой мебели; ее заменяют тюфяки и ковры, разостланные на полу.
Две или три самаритянки, в том числе и жена хозяина, весьма красивы; особенно они показались мне такими в своих праздничных костюмах, в которые оделись, отправляясь молиться на гору. На них были широкие, стянутые у щиколотки панталоны, широкий шелковый кушак, богато вышитая золотом куртка, перетянутая у стана и разрезанная спереди так, что совершенно обнаженные груди, которыми они очень гордятся, выставлены наружу. На шее надето множество ожерелий из разных камней и янтаря; лоб покрыт сплошь золотыми монетами; сзади спускается сетка из таких же монет, прикрывая собой роскошные косы.
Хозяин мой говорит по-английски. Какой-то лорд возил его в Лондон; этот случай составляет гордость Якоба, прибавившего по возвращении домой к своему имени прозвание Шаляби, то есть почетный, знатный. Теперь он полон самых честолюбивых надежд. По его словам, Фиркович обещал его представить нашему Государю, и он ждет не дождется, когда тот исполнит свое обещание. На этом не останавливаются его виды; у него есть мысль сделаться русским консульским агентом в Наплузе, хотя он не знает ни слова по-русски и не изъявляет желания узнать этот язык, по крайней мере, настолько, как английский, которому он учит своего сына, пяти– или шестилетнего ребенка.
Знатный Якоб при своем неизмеримом честолюбии порядочный плут. Надоев мне рассказами о своем настоящем и ожидаемом величии, он стал приставать ко мне с предложением купить у него рукописи. Сколько я ни уверял, что они мне бесполезны, так как я самаритянского языка не знаю, он притащил-таки мне старую книжонку и запросил за нее всего сто меджидие, то есть около трехсот девяноста франков, уверяя, что уступает ее даром; не раньше как через час он съехал на двадцать франков; но когда я и на эту цену не согласился, то он вырвал из нее листок и, подавая мне, сказал, что дарит его на память о Якобе, почетном человеке. Эта рукопись на козлиной шкуре сохраняется у меня как образчик самаритянских письмен.
После неудачной попытки с рукописями был мне предложен огромный кусок мыла местного изделия, фунтов в десять весом. И на это предложение я наотрез отказал, высказав наконец по этому поводу свое неудовольствие. Тогда почтенный самаритянин вынул из кармана книжку, прося вписать что-нибудь на бедных. Я дал пять франков, будучи доволен тем, что это положит конец дальнейшим поползновениям Якоба на мой кошелек. В возмездие же за листок, вырванный из бесценной книжки, я предложил почетному человеку большой стакан раки, хотя и знал, что закон строго воспрещает хозяину есть и пить с иноверцами. Почетный человек оглянул комнату: оказалось, что, кроме нас, в ней никого не было; тогда он молча взял стакан, вытянул его в один дух, обтер усы, поджал под себя ноги и, тотчас же закрыв глаза, вскоре начал прихрапывать. Я обрадовался случаю набросать в альбоме внутренность комнаты и записать кое-какие заметки о Наплузе…
Вечером ездил я с хозяином к гробнице Иосифа и к колодезю Иакова. Гробница представляет овальное каменное возвышение, выбеленное поверх штукатурки; несколько надписей нацарапано на ней; с двух концов возвышаются два каменные столбика, на которые ставятся лампы во время молитвы мусульман. Кругом все заткано какой-то красивой зеленью, похожей на ерань. Гробница обнесена невысокими стенами, без потолка. Евреи, самаритяне, мусульмане и христиане равно чтут этот памятник, и местонахождение его действительно отвечает тексту Библии (Быт. 23, 19; Нав. 24, 32). Другой замечательный остаток древности, находящийся неподалеку от гробницы, представляют развалины церкви времен крестоносцев, построенной на месте беседы Христа с самаритянкой. Они известны под названием Колодезя Иакова. Колодезь существует по настоящее время, хотя завален в значительной части мусором и содержит мало воды, хотя очень глубок (Ин. 4, 5 и след.). В тождественности колодезя с упоминаемым в Евангелии нет никакого сомнения.
Возвратившись на квартиру, я послал драгомана к паше с рекомендательным письмом от Иерусалимского паши, полученным мною чрез нашего консула, с просьбой о конвое.
На другое утро я посетил знаменитую самаритянскую синагогу. Она представляет совершенно пустую комнату, в которой могут поместиться до ста человек. Несколько лампад из цветного стекла подвешены к потолку. Налево от двери находится ниша, задернутая зеленой завесой. Здесь хранится знаменитое Пятикнижие – гордость и святыня самаритян. Оно представляет длинный свиток, навернутый с двух концов на серебряные палки. По словам самаритян, этот свиток писан Ависайей, сыном Финеесовым (1 Пар. 6, 4)[78], и потому существованию его надобно считать около трех тысяч пятиста лет. Конечно, это уверение, не основанное ни на каком историческом документе, не может быть принимаемо серьезно, но, тем не менее, если не самая рукопись, то оригинал, с которого она снята, должны принадлежать глубокой древности; существующую рукопись можно отнести, по мнению ученых исследователей, по крайней мере, к временам Манассии, сына Иодая (420 лет до Р. Х.). Свиток писан древними финикийскими письменами, которые употребляли евреи до пленения. По возвращении из плена они приняли халдейскую азбуку, попросту называемую еврейской. В синагоге хранятся, кроме Пятикнижия, и другие, как говорят, интересные в историческом отношении рукописи.
22 марта часов в девять утра я выехал из Наплузы по направлению к Самарии, называемой турками Себастиег, а евреями – Шомерон. Часа через три показались на горе большие развалины посреди бедной деревушки. Гора покрыта множеством оливковых деревьев, и вообще вся окрестность представляет богатую и живописную природу.
Древняя Самария была основана в 925 году до Р. Х. Амврием (3 Цар. 16, 24) и сделана столицей израильтян. Ахав, сын Амврия, женился на Иезавели, дочери сидонского царя, и ввел в Самарии поклонение финикийским идолам. По всей вероятности, на вершине холма Сомер был им воздвигнут храм Ваалу (3 Цар. 16, 31–32). В царствование его Бенгадад (892 до Р. Х.), царь Сирии, безуспешно осаждал Самарию в продолжение трех лет; город устоял, несмотря на все ужасы голода, дошедшего до того, что одна мать съела своего ребенка (4 Цар. 6, 24–29).
В 721 году Самария была менее счастлива и подпала под владычество Салманассара, разорившего израильское царство и уведшего жителей его в плен. Вместо них он поселил в Самарии, как видно было выше, вавилонян и куфиян. Впрочем Самария недолго была их резиденцией, которая вскоре была перенесена в Сихем. Иоанн Гиркан после годичной осады овладел Самарией и совершенно ее разрушил. Позже, до Помпея, занимали ее евреи. Август отдал ее Ироду, перестроившему город под именем Севастии; для защиты его он воздвиг большую крепость и поселил в нем шесть тысяч ветеранов. С тех пор история молчит о Самарии.
Теперь эта деревушка состоит из шестидесяти домов и называется турками Себастиег. Дома построены из каменных обломков древних зданий. Население простирается до пятисот душ, отличающихся диким фанатизмом даже между своими единоверцами. Главный предмет, привлекающий здесь внимание путешественника, составляют развалины церкви Иоанна Крестителя, построенной крестоносцами между 1150 и 1180 годами на развалинах базилики, существовавшей на месте, где, предполагают, была темница и могила Предтечи. Мусульмане, питающие большое уважение к Иоанну Крестителю, выстроили над подземельем, где он погребен, род небольшой мечети, которую они называют Неби-Ягиа («пророк Иоанн»). Пещера высечена в скале; в нее спускаются по каменной лестнице в двадцать ступеней. Спустившись туда без сапог, которые я должен был снять по требованию мусульман из уважения к святыне, равно дорогой для них и для христиан, я увидел бочкообразный свод, а в стене, противоположной входу, несколько ниш, в которых были погребены тела усопших, в том числе и Иоанна. Во время Юлиана Богоотступника гробница Крестителя была вскрыта. Я видел теперь лишь пустые ниши, засоренные мусором. По правой стороне от входа два окна, пробитые в своде, пропускают весьма слабый свет в пещеру, так что без огня там трудно что-нибудь рассмотреть. В 1863 году православные поклонники, совершавшие путешествие в Назарет толпою до шестисот человек, не хотели заплатить обычного сбора мусульманам за вход в пещеру; последствием этого была драка, в которой убиты два турка и ранены несколько мусульман и православных. Зачинщики, говорят, были русские. Заплатив около двух франков за вход и тотчас же почувствовав насморк от холодного пола пещеры, я сел на лошадь и отправился на вершину холма, где виднелись издали древние развалины. На ровной площадке, осененной кудрявыми деревьями, возвышаются верхние части пятнадцати весьма красивых колонн, глубоко вросших в землю. Это, как думают ученые, остатки храмов Ваала и Августа. Подобные колонны беспрестанно встречаются по дороге от Наплузы до Самарии.
Пустынный путь от Самарии до Дженина чрезвычайно живописен и идет постоянно между горами. Под вечер мы въехали в дикое, но красивое и заросшее зеленью ущелье. Долго пробирались мы по нему зигзагами, пока наконец достигли речки, которую уже едва можно было различить в наступившей темноте. Я не видел даже дороги, и лошадь мою вел под уздцы мукир. Шаги ее по каменистой почве звонко раздавались в горах, нарушая, вместе с тихим журчанием речки, молчание ночи. Было что-то торжественное и приятно-страшное в этой тишине и темноте; ухо чутко сторожило каждый неопределенный звук, и рука моя невольно ухватилась за револьвер, когда внезапно раздался в горах пронзительный свист, на который в ответ послышался такой же, с противоположной стороны.
– Что это, Самойло Абрамович? – спросил я. Тот был, видимо, встревожен и отвечал нетвердым голосом:
– Я говорил вам, чтобы вы не оставались так долго в Себвастии. Лукавый знает, что у этого проклятого друза на уме. Они все заодно с разбойниками… Кто это свистит? – спросил он, прихрабрясь, нашего проводника.
– Черт! – закричал тот во все горло и расхохотался как сумасшедший, так что эхо загрохотало в горах.
– Что же ты, проклятый, смеешься? Тебя не шутя спрашивают.
– А ты на что, драгоман? Ты должен все знать. А мое дело – вести, покуда можно, а лошади не пойдут, так станем на ночевую. Они и то еле ноги передвигают, да и я сам устал.
– Далеко ли еще до Дженина? – спросил его мягче драгоман.
– Недалеко… Да тебе что понадобился Дженин? Сиди себе, пока лошадь везет; куда-нибудь приедем.
Друз, видимо, потешался над нашей тревогой, а потому я просил Самойла Абрамовича успокоиться и прекратить расспросы. Мы по-прежнему ехали, не видя перед собою зги, по-прежнему только звонкий стук лошадиных копыт слышался в совершенной темноте… Не менее как через час после встревожившего нас свиста завидели мы вдали огонек, потом другой… Это был какой-то запоздавший караван. Поравнявшись с ним, мы спросили, далеко ли Дженин?
– А вот тут и есть, – отвечали нам. Но я до тех пор не был уверен в этом, пока мукир не остановил лошадь и не сказал, что пора слезать. Тут только я заметил что-то похожее на стену. Мукир заорал во все горло, и на его крик вышел оборванец в красном фесе с фонарем в руке. Это был итальянец, отдающий для ночлега запоздалым путникам нечто вроде логовища. Устал я страшно, а потому не время было искать пристанища в домах греков, в небольшом числе здесь живущих и охотно принимающих путешественников. Я пошел за моим хозяином и рад был, что, по крайней мере, мог говорить с ним без помощи толмача, которая наконец мне ужасно надоела.
Итальянец провел меня чрез небольшой двор в амбар, заваленный углем и хворостом. Амбар был со сводом и довольно обширен, так что в нем уже нашли себе помещение четверо странников из числа тех, которых я встретил на Иордане. Тут были – поляк, хорошо говоривший по-русски, чистенько одетый, сравнительно с своими товарищами и, кажется, не привыкший быть в кругу таких оборванцев, какими представлялись баварец-капуцин, сапожник из Аугсбурга и тот немец, который сопутствовал нам пешком от Иерусалима до Иерихона. Они спали на разостланных на полу тюфяках. Хозяин разбудил их, прося потесниться, чтобы дать место вновь прибывшим. Бедные странники, заснувшие было с усталости после дневного перехода тяжелым сном, сидели на своих тюфяках, моргая заспанными глазами, почесываясь и, видимо, не понимая, чего от них хотят. Когда хозяин снова пришел, притащив для меня тюфяк, и увидел, что они не трогаются с места, а один даже снова свалился на дорожный мешок и мертвецки заснул, то без церемонии прикрикнул на них и растолкал спавшего немца. Как мне ни жаль их было, но я сам так устал и проголодался, что нашел меру хозяина единственно возможной в данных обстоятельствах.
Скоро я с наслаждением бросил сапоги, и, заняв место на моем тюфяке, выпил из походного запаса стакан иерусалимского вина, и предложил его также лежавшему возле меня капуцину, с ожесточением набивавшему нос табаком с той самой поры, как ему пришлось переместиться. «Бог благословит вас, добрая душа!» – отвечал он, принимая стакан, потом с наслаждением процедив сквозь зубы вино, крякнул и сказал: «Очень, очень благодарю вас, добрый человек! Мы сегодня сделали большой переход и ужасно устали; это вино подкрепило мои силы». Немец опять уже спал как убитый, но остальные двое странников, сидя на тюфяках, смотрели на наши приготовления к ужину. Я предложил им также вина и закусить со мною чем Бог послал. Они с признательностью приняли мое предложение. Несмотря на крайнюю усталость, они, кажется, еще более того были голодны. Тут у нас начались общие хлопоты с варкой кофе, с вытаскиванием разных припасов и т. д. Заснули мы все самыми близкими приятелями под щедрые благословения капуцина. На другое утро странники ранее меня отправились в дальнейший путь, ибо я замешкался в ожидании присылки от местного паши нового конвойного.
Дженин – древний эн-Ганим («садовый фонтан») – город Иссахарова колена, принадлежавший левитам (Нав. 19, 21; 21, 29), разбросан на холме, замыкающем вход в Ездрелонскую долину, посреди рожковых деревьев, смоковниц, олив, громадных кактусов и пальм. С домовых террас видны вся Ездрелонская долина, Кармель, Фавор и снежные вершины Большого Гермона. Местность необыкновенно красивая. Жителей в Дженине две-три тысячи, между которыми живут несколько христианских семейств.
Выехав в семь часов утра из Дженина, я вскоре догнал пилигримов, с которыми провел прошедшую ночь. Они пели молитвы, разносившиеся далеко по обширной и красивой Ездрелонской долине. После купанья в Мертвом море у меня появились нарывы, которые были для меня тем мучительнее, что мне пришлось путешествовать с ними верхом. На этот раз они особенно меня беспокоили, ибо время стояло невыносимо жаркое.
Через два с половиной часа доехал я до возвышения, на котором стоит деревушка Зараин – это древний Иезраель, столица Ахава и Иезавели, место побиения камнями Навуфея, отказавшего уступить принадлежавший ему виноградник царице, а впоследствии также место смерти Иорама и самой Иезавели (4 Цар. 9, 16–37). Вид на окрестности с холма весьма красивый и обширный. По всей вершине холма, и даже между домами деревушки, валялись сотни раздутых трупов павшего рогатого скота, заражавшие собою воздух. Запах, ими распространяемый, был невыносим; при всей нашей поспешности мы едва не задохлись, проезжая между ними. Можно ли удивляться, видя пример подобной беспечности жителей, тому, что так легко и часто возникают на Востоке эпидемии, губящие множество народа!..
Спустившись с холма, мы чрез полчаса достигли колодезя Аин-Джалуд. Поблизости этого места были два памятные в истории евреев сражения: одно из них имело результатом победу Гедеона над мадианитянами (Суд. 7), другое – победу филистимлян над Саулом и Ионафаном (1 Цар. 3 1). Спустя час мы доехали отсюда до Сулима, древнего Сунама, – города колена Иссахарова (Нав. 19, 18), где стояли станом филистимляне перед сражением при Гельбое (1 Цар. 28, 4). Отсюда была родом наложница Давида Ависага, знаменитая красавица, по выражению Писания, «гревшая Давида в старости» (3 Цар. 1, 23). Здесь был принят вдовою пророк Елисей, воскресивший впоследствии сына этой гостеприимной сунамитянки (4 Цар. 4, 8–37).
Сулим теперь довольно большая деревня, утопающая в роскошной зелени, среди которой разбросаны сотни пчелиных ульев. Чрез деревню протекает ручей; часть его перегорожена и образует водоем с медленно возобновляющейся в нем водой. К нему спускаются по лестнице, ступеней в пятнадцать. Дальний конец водоема открыт под сводами дома. Измученный жаждой, я слез с лошади и спустился к воде, но невольно остановился, увидев женщину, мывшую в водоеме свои грязные ноги, а вблизи – какого-то правоверного, вылезавшего из него после только что совершенного в нем омовения. По поверхности воды медленно тянулись мне навстречу сорные пятна. Бывши в длинных сапогах, я вошел в воду, думая найти выше, под сводами дома, более чистую струю; но и там, к моему горю, барахтался голый мусульманин, сидя на дне водоема. Не могу вспомнить без отвращения, что я вынужден был утолить жажду этой гадкой жидкостью.
Поднявшись обратно по лестнице, я увидел огромный рой пчел, летевший прямо к тому месту, где я стоял, и к которому подъезжали в это время отставшие от меня хаял и драгоман. Я крикнул Винкельштейну о грозившей опасности и бросился бегом в сторону. Раскисший от усталости еврей не расслышал меня, а хаял и мукир не могли понять… Раздались отчаянные вопли; лошади начали ржать и брыкаться. Винкельштейн сваливается вместе с переметными сумами с своего росинанта; хаял как стрела мчится в поле; друз валяется по земле, с воем хватаясь то за лицо, то за другие части тела. Лошади и мул, несмотря на усталость, как бешеные скрываются из глаз… Все это совершилось мгновенно. Я отбежал довольно далеко, но до меня продолжали долетать стоны искусанных пчелами.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.