1. У пределов Недостижимого

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. У пределов Недостижимого

Аскетическая брань, принесение Богу логосов вещей в космической литургии требуют сотрудничества нашей воли и благодати. Но последнее знание, знание–любовь Троицы, доступно для нас только через благодать. Человек лишь приготовляется к нему онтологическим совлечением, которое есть не более, чем ожидание. Говоря словами — приблизительными, конечно — Симоны Вейль, человеку надлежит «спуститься вниз по ступеням творения» ниже растений и камней, вплоть до тех светоносных и бездонных вод, над которыми носился Дух. Воды крещения, воды изначальные, воды слезные. Тогда приходит Дух, как Он «нашел» на Марию, и человек вновь творится в несказанном мире и безмолвии».

В силах разума — стяжать духовное познание вещей, но познание Святой Троицы не только не в силах разума, но требует преизобилия благодати Божией

Евагрий Понтийский

Сотницы, 1, 79.

Возрастание размышлений о творениях связано с трудами и скорбями. Созерцание же Святой Троицы есть несказанный мир и безмолвие

Евагрий Понтийский

Сотницы, 1, 65.

Разумеется, Бог — как мы уже видели — может быть познан, исходя из всякого сущего. Познавать Бога — значит быть включенным в перихорезу, в движение любви Троицы, возвращающее нас к твари. Однако душа стремится к непосредственному единению с Богом, чтобы «ничего не стояло между душою и Богом», как говорит св. Августин, свидетельствуя об этой непосредственной встрече (столь интенсивной, что в его мышлении космос теряет всякое значение). Истинное богопознание предстает здесь как незнание: и потому, что оно свершается за пределами всякой человеческой способности познания и мышления; и потому, что оно есть общение с Другим, чья инаковость пребывает неустранимой. Преодолевая собственный разум, личность встречает живого Бога, который также в силу любви «выходит» из Самого Себя, из Своей недоступной трансцендентности. В этой христоподобной встрече двух «выходов» (ekstases) нетварный свет схватывает душу и увлекает ее в глубины Троицы. Незнание — это не только отрицательное богословие, но порыв личности навстречу тому личному Богу, который из любви принял «образ раба» и смерть на кресте. Необходимо чувствовать это собственно Христово таинство, стоящее за утонченной апофатической алгеброй Ареопагита.

Бог познается одновременно во всех вещах и вне всех вещей; Бог познается одновременно по образу познания и по образу незнания… Он — ничто из сущего, и, следовательно, не может быть познан из чего–либо, что существует; и в то же время Он есть все во всем Он — ничто и ни в чем, и в то же время познается через все во всем, не будучи познаваемым ни в чем и ничем.

Следовательно, нет ошибки в том, чтобы говорить о Боге и славить Его, исходя из всякого сущего… Но наидостойнейший Бога способ Его познания есть познание по образу незнания, через превосходящее всякий ум соединение: ум, вначале совлекшись всего сущего, а затем преодолев самого себя, соединяется с лучами более светоносными, чем сам свет, и благодаря этим лучам сверкает в неизмеримой глубине Премудрости. При этом Премудрость не перестает быть, как уже было сказано, познаваемой из всякого сущего…

Дионисий Ареопагит

Об именах Божиих, VII, 3.

Августин знал об опыте восточного «входа» (entasis) в его плотиновской форме и претворил его в предстояние абсолютному «Ты». Это подчеркивает знаменитое изречение из Исповеди: «Но Ты, Господи, Ты был глубже всего, что есть во мне самого глубокого, и выше всего, что есть во мне самого возвышенного» (Tu autem, Domine, eras interior intimeo meo et superior summo meo). Бог трансцендентнее плотиновского Единого, с которым человек должен отождествить себя; и интимнее того «Я», с которым восточная мистика отождествляет Абсолют. Пережитый Августином в Остии экстаз, год спустя после его обращения ко Христу, свидетельствует (все еще языком Плотина) о стремлении к Богу недостижимому, но в то же время ощущаемому в сердце с потрясающей непосредственностью. Этот Бог в мгновение, когда мы прикасаемся к Нему «всем трепетом нашего сердца», внезапно воспринимается как «бездна внутренней радости» и как Другой, как мой Творец, перед которым я предстою и говорю. Если годом ранее пережитый в Милане чисто плотиновский экстаз сменился, как после наркотического опьянения, состоянием «безмерной растерянности», то экстаз в Остии «приходит» в великом терпении веры и оплодотворяет ее надеждой. С другой стороны — и это необходимо подчеркнуть, — этот опыт не одинок: присутствие матери рождает предвосхищение опыта церковного общения.

Уже навис день исхода ее [Моники — матери Августина] из этой жизни… Случилось… что мы с ней остались вдвоем; опершись на подоконник, смотрели мы из окна на внутренний садик того дома, где жили в Остии… Мы сладостно беседовали вдвоем и, забывая прошлое, устремлялись к тому, что перед нами, спрашивали друг друга перед лицом Истины, — а это Ты, — какова будущая вечная жизнь святых — не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, — но устами сердца жаждали мы проникнуть к струям Твоего Небесного источника, Источника жизни, который у Тебя, чтобы, окропленные его водой, в меру нашего постижения могли бы как–нибудь обнять мыслью ее величие…

Возносясь к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся, мы перебрали одно за другим все создания Его и дошли до самого неба, откуда светят на землю солнце, луна и звезды. И войдя в себя, думая и говоря о творениях Твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты… где жизнь есть та мудрость, через которую возникло все, что было, что есть и что будет. Сама она не возникает, а остается такой, какова есть, какой была и какой всегда будет… И пока мы говорили о ней и жаждали ее, мы чуть прикоснулись к ней всем трепетом нашего сердца.

И вздохнули, и оставили там начатки духа, и вернулись к скрипу нашего языка, к словам, возникающим и исчезающим…

Мы говорили: «Если в ком умолкнет волнение плоти, умолкнут представления о земле, водах и воздухе, умолкнет и небо, умолкнет и сама душа и выйдет из себя, о себе не думая, умолкнут сны и воображаемые откровения, всякий язык, всякий знак и все, что проходит и возникает, если наступит полное молчание (если слушать, то все они говорят: «Не сами мы себя создали, нас создал Тот, Кто пребывает вечно»), если они, сказав это, замолкнут, обратив слух к Тому, Кто их создал, и заговорит Он Сам, один — не через них, а прямо от Себя, да услышим слово Его, не из плотских уст, не в голосе ангельском, не в грохоте бури, не в загадках и подобиях, но Его Самого, Которого любим в созданиях Его, да услышим Его самого… как сейчас, когда мы вышли из себя и быстрой мыслью прикоснулись к Вечной Мудрости… если такое состояние могло бы продолжиться, а все низшие образы исчезнуть, и она одна восхитила бы, поглотила и погрузила в глубокую радость своего слушателя — если вечная жизнь такова, какой была эта минута постижения, о которой мы вздыхали, то разве это не то, о чем сказано: Войди в радость господина Твоего?

Августин Иппонский

Исповедь, X, 23—25.

Собственно христианская тематика конкретизируется у Августина в комментарии на Псалом 41. Здесь вновь речь идет о прославлении личного Бога, запредельного человеку, человеческому «Я», человеческой душе. Но путь к Нему уточняется: это Церковь, чья литургия позволяет душе скорее расслышать, чем увидеть (хотя различие здесь у мистиков и художников весьма относительно) фрагменты небесной литургии, ощутить пленительную сладость этой Божественной музыки, этой причастности вечному празднеству. И тогда благодаря музыке вдруг совершается внезапный переход от слышания к видению; является, подобно молнии, лик Бога, лик Христа.

Здесь виден реализм и откровенность Августина, не ограничивающиеся излюбленной на христианском Востоке стилизацией. Душа, узревшая на единое мгновение полноту, падает, вновь обретая обычную тяжесть. Опять она ждет, но надежда сменяется отчаянием.

Этот реализм, в его почти трагическом звучании, станет отличительной чертой Запада, не позволившей ему уснуть в возрасте к изначальному, превратившей его в пилигрима на пути к последнему.

Я искал сущность [Бога] в самом себе, словно она подобна тому, что есть я, и не нашел ее.

Итак, я чувствую, что Бог — далеко за пределами моей души. Тогда, чтобы коснуться Его, я, вспоминая об этом, изливаю душу мою. В самом деле, как смогла бы душа моя достичь того, что надлежит искать за ее пределами, если не возвысится над самой собой? Если разум мой останется в себе, он увидит одного лишь себя и не узрит в себе Бога… Изливаю душу мою, и ничто больше не может войти в нее, кроме Бога. Ведь именно там, высоко за пределами души моей, обитель Бога моего. Там Он живет, оттуда глядит на меня, там сотворил меня… оттуда призывает и убеждает меня, оттуда направляет меня и приводит к пристани.

Живущий в вышних небесах в невидимой обители владеет и шатров на земле. Куща Его — это Церковь Его, доныне странствующая. Здесь и надо искать Его, ибо в куще познается путь, ведущий к Его обители. В самом деле, когда я изливаю душу мою, чтобы достичь Бога, почему я это делаю? — «Потому что я… вступал… в дом Божий», в таинственную скинию, где обитает Бог… Дом Божий на земле состоит из верных Ему людей…

Пророк [Давид] вошел в кущу и оттуда пришел в дом Божий. В восхищении созерцая святых, составляющих как бы различные части этого шатра, он был приведен в дом Божий неким сладостным ощущением, своего рода тайным очарованием — как будто из дома Божия доносились пленительные звуки какого–то инструмента. Он вошел в кущу и, услышав эту внутреннюю музыку с ее влекущей сладостью, последовал за ней… и пришел в дом Божий… Как же постиг ты тайну этой обители? — Среди песнопений радости и хвалы, — отвечает он, — среди праздничной музыки… В доме Божием длится вечное празднество… Там звучит хор ангельский, и явленный без покрывала лик Божий рождает неописуемую радость. Нет ни начала у этого праздничного дня, ни конца, который положил бы ему предел. От этого вечного праздника остался во мне неведомый отзвук, сладостно касающийся сердечного слуха, если только не примешивается к нему никакой людской шум. Гармония этой праздничной музыки чарует слух входящего в шатер и созерцающего чудеса, сотворенные Богом во искупление верных; и эта гармония влечет оленя к источнику вод.

Но мы странствуем вдали от Бога; наше преданное тлению тело отягощает душу, наш разум возмущается грузом помыслов. Только иногда, под влиянием внезапного желания, разгоняющего теснящие нас со всех сторон образы, удается нам расслышать эти Божественные звуки… Однако, сокрушенные собственной тяжестью, мы скоро вновь погрязаем в своих привычках, даем себя увлечь обыденной жизни. И как вблизи Бога мы находили радость, так, падая на землю, находим здесь источник стонов. Что унываешь ты, дума моя, и что смущаешься? Мы уже ощутили ли вкус тайной сладости, уже сумели разглядеть вершиною духа — правда, лишь на краткое мгновение и как бы в единой вспышке света — неизменно сущее. Откуда же твое смущение, откуда уныние? Ты не сомневаешься в твоем Боге. Тебе есть что ответить вопрошающим тебя: Где Бог твой? Я уже ощутил предвкушение неизменно сущего. Почему же ты смущаешься? Уповай на Бога. И душа по секрету отвечает: «Отчего и смущаться мне, как не оттого, что все еще не пребываю в этой обители, где вкушают ту сладость, куда я была перенесена лишь походя? Разве отныне могу я пить из этого источника, не ведая страха?.. Разве отныне я в безопасности от вожделений, словно они укрощены и побеждены? Разве демон, враг мой, не выслеживает меня? И ты хочешь, чтобы я не смущалась, когда я все еще изгнана из дома Божия?» Тогда отвечает он: «Уповай на Бога. Ожидая, найди Бога здесь, внизу, в надежде…» Отчего же надеяться? — Оттого, что я исповедаю. — Что же исповедуешь ты? — Что Он есть Бог мой, спасение лица моего. Мое спасение — не от меня. Я скажу, я исповедаю пред Ним: «Мой Бог есть спасение лица моего»…

Августин Иппонский

Комментарий на Псалом 41.

В созерцательной жизни присутствует великое напряжение души, когда она возносится к небесным высям, силится преодолеть все зримое телесными очами, стесняется, чтобы расшириться. Порой она выходит победительницей, преодолевает сопротивление тьмы своей собственной слепоты, достигая мимолетного и слабого видения частицы безграничного света. Однако тут же она приходит в себя, отторгнутая прочь, и покидает этот свет… со вздохом возвращаясь в мрак своей слепоты.

Григорий Великий

Гомилии на Иезекииля, 2, 2, 12.

Св. Григорий Нисский, поэт и драматург Тьмы, тоже взывает к этим неуловимым образам, приходящим к нам из непостижимой полноты. Непостижимой: но нам достаточно для опьянения и нескольких «капель ночи».

За то, что ты дал Мне приют и оставил жить в тебе, прибыль твоя будет — роса, покрывающая главу Мою, и капли ночи, стекающие с кудрей Моих…

Вступивший в невидимое святилище да возрадуется, если полнота оросит дух его слабыми и неясными помышлениями…

Григорий Нисский

Одиннадцатая гомилия на Песнь Песней.

Разглядеть Божественный свет словно через узкую бойницу означает в то же время — чудесно расширить свою душу. Достаточно одного проблеска, чтобы все преобразилось.

В скошенных окнах [храма, виденного Иезекиилем] та часть, сквозь которую проникает свет, представляет собой узкое отверстие; но внутренняя часть, принимающая свет, широка. Так и души созерцающих видят один лишь слабый проблеск истинного света, и, тем не менее, все в них как бы безмерно расширяется… То, что им в созерцании удается разглядеть из вечности — лишь ничтожно малая ее часть, но ее достаточно, чтобы расширилось их внутреннее пространство, возросло их усердие и любовь. Через восприятие света истины, словно через бойницы, все в них как бы расширяется…

Григорий Великий

Гомигии на Иезекииля, 2, 5, 17.

Noverim me, noverim te (Познаю себя, познавая Тебя), — говорит Августин: во Христе самопознание субъекта совершается через познание Божественного «Ты». Августин усматривает в душевных способностях — памяти, разуме и воле — образ Троицы. В учении отцов образ Божий в человеке, восстановленный Христом, раскрывается в троичном свете, который есть Царство. Когда человек верою, смирением и надлежащей аскезой очистит этот образ, он обретает подобие и причастие, являя в чистой прозрачности Архетип.

Царствие Божие внутри вас есть (Лк. 17, 21). Чрез это узнаем, что, очистив сердце… зрим в нашей собственной красоте образ Божества… В тебе заключена способность видения Бога: Создавший тебя вложил в твое существо безмерную силу. Бог, творя тебя, заключил в тебе образ Своей полноты подобно тому, как на воске запечатляется оттиск печати. Но грехопадение исказило печать Бога… Ты подобен куску металла: точильный камень счищает с него ржавчину. Металл был черен — и вот, он отражает солнечный блеск и блестит сам. Подобно ему, внутренний человек, которого Учитель наш называет сердцем, будучи освобожден от скрывающей его красоту ржавчины, вновь обретет первоначальный образ и явится в своем истинном виде… Тогда человек, глядя на самого себя, увидит в себе Того, Кого ищет. И вот, радость переполняет его чистое сердце: он созерцает свою собственную прозрачность и открывает в образе Оригинал. Когда мы глядим на солнце, отраженное в зеркале, то, даже не возводя взгляда к небу, видим солнце в зеркальном отблеске столь же отчетливо, как если бы глядели на сам солнечный диск. Вы не можете созерцать сущность света. Но если вновь стяжаете благодать изначально заключенного в вас образа, то в самих себе обретете цель ваших желаний… Образ Божий засияет в нас во Христе Иисусе, Господе нашем, Ему же слава во веки веков…

Григорий Нисский

Шестая гомилия на Блаженства.

Отцы различают здесь — но ни в коем случае не разделяют — недоступную сущность Бога и энергию (или энергии), через которую сущность непостижимым образом становится доступной для причастности. Это различение затрагивает внутреннее существование Божественных Лиц, с одной стороны, указывая на их тайну, с другой же — на сообщимость их любви и жизни. Сущность обозначает не какую–то превосходящую Троицу бездну, но бездну самой Троицы, необъективированную глубину личного существования во взаимном общении. Недоступность сущности означает, что Бог открывает Себя добровольно, в даре благодати по «безумию любви» (выражение св. Максима). При этом Он остается трансцендентным и в близости, сокрытым — но не как запретный мрак, а через само преизобилие Своего света. Недостижимость Бога — условие дистанции, благоприятной для раскрытия любви, для возобновления общения. Бог в Самом Себе преодолевает инаковость, не устраняя ее, и в этом — таинство Триединства. Он преодолевает ее, не уничтожая, в своем отношении к нам. Это и есть различие–тождество сущности и энергий. Бог всецело доступен причастности и всецело недоступен причастности, говорят Дионисий Ареопагит и Максим Исповедник. Энергия есть распространение Троичной любви, вовлекающее нас в перихорезу Божественных Лиц.

Бог как недостижимая сущность — вечно запредельная трансцендентность.

Бог как доступная причастности энергия — Бог воплощенный, распятый, сходивший во ад, воскресающий и воскрешающий нас, то есть приобщающий нас к Своей жизни, вплоть до пребывающих в глубочайшей преисподней. Это — вечно посюсторонний Бог.

Следовательно, можно рассматривать энергию — или энергии — в двух взаимодополняющих аспектах: с одной стороны — это жизнь, слава, бесчисленные Имена Божий, предвечно излучаемые Сущностью. Бог вечно живет и царствует в славе, и ее силовые линии пронизывают вселенную от начала творения, придавая ей прозрачную красоту, частично скрывающую грехопадение. Но с другой стороны, эта энергия— или энергии — означает активность, свершения живого и действующего Бога, Его деяния, творящие и поддерживающие вселенную и потенциально переводящие ее в пространство Духа, открывающие ей модальность воскресения. Все эти деяния сосредоточены в Иисусе — имени, означающем: «Бог спасает», «Бог освобождает», «Бог преодолевает», — в личности которого человечество и все тварное бытие «становится словом», «пневматизируется», «животворится». Ибо, как говорит Павел, в Нем обитает вся полнота Божества телесно (Кол.2,9). Энергия как Божественный акт обусловливает нашу причастность энергии как Божественной жизни, потому что дар Бога нам есть Он Сам. Энергия — не безличная эманация и не «часть» Бога. Она есть жизнь, исходящая от Отца, через Сына, в Духе Святом: та жизнь, что истекает из всей экзистенции Иисуса, из Его отверстых ребер, из Его пустого гроба; та сила, которая есть Бог, всецело отдающий Себя и всецело остающийся запредельным.

Можно сказать одновременно и вполне истинно и то, что чистые сердцем видят Бога, и то, что Бога никто никогда не видел. В самом деле, невидимое по природе становится видимым благодаря энергиям, являя Себя, таким образом, вокруг своей природы.

Григорий Нисский

Шестая гомилия на Блаженства.

Мы утверждаем, что познаем Бога в Его энергиях, но вовсе не обещаем приближения к Нему в самой Его сущности. Ибо сущность Его остается неприступной, в то время как энергии достигают нас.

Василий Кесарийский

Письмо 234

Единое Божество, оставаясь всецело единым, умножается в сообщающих бытие и жизнь силах… И все щедроты Блага… как в отношении причастия, так и причащающихся, служат прославлению недоступного для причастности характера Причащаемого.

Дионисий Ареопагит

Об именах Божиих, 11, 5.

Бог доступен причастности в том, что Он сообщает нам, но остается недоступным причастности в своей несообщаемой сущности.

Максим Исповедник

Цит. по Евфимию Зигабену, Догматическая паноплия, 3.

«Увидим Его, как Он есть» — это значит… что мы поймем красоту Божественной природы Отца, созерцая славу Христа, которой Он сиял от Него.

Кирилл Александрийский

На Иоанна, 16, 25,

Энергия Божественной сущности есть общая реальность, хотя проявляется особым образом у каждого из Лиц [Троицы]… Энергия исходит от Отца, но через Сына в Духе; от Сына — как сила Отца .. от Духа–ибо Он есть Дух Отца и Сына .

Кирилл Александрийский

О Святой Троице, 6–й диалог.

Различие–тождество сущности и энергии следует понимать динамически: чем более душа наполнена, исполнена Бога, тем более Бог призывает ее к выходу за ее пределы. Преображение и превозмогание, вхождение и исхождение (enstasis и extasis) непрестанно чередуются. Чем более познается Бог, тем более неведомым Он предстает. То же справедливо и в отношении ближнего. Чем более Бог допускает причастность Себе (и это — «энергия»), тем более мы устремляемся к Нему, но Он ускользает от нас (и это — «сущность»). Так душа идет «от начала к началу», так вечность здесь, на земле, раскрывается в этом ритме полноты и зова. Так богословие сущности и энергии предстает, сверх прочего, как впечатляющая метафизика общения, «бытия–в–отношеиии», раскрытого в нашем веке религиозными философами России и Греции (прежде всего Христосом Яннарасом в его превосходном труде Личность и Эрос), французами — Габриэлем Марселем, Морисом Зунделем, а также глубоким и сдержанным ливанским франкоязычным философом Рене Хабаши.

Безграничная и неописуемая действительность Божества пребывает недоступной для всякого постижения… Так великий Давид, полагая в сердце стези и приходя от силы в силу (Пс. 83, 6), тем не менее, взывал к Богу: Ты, Господи, высок во веки! (Пс. 91, 9). Он хотел, по моему разумению, сказать этим: бесконечно, во веки веков стремящийся к Тебе непрестанно возвеличивается и поднимается все выше, восходя через прибавление благодати> в то время как Ты, Господи, вовек пребываешь (Пс. 101, 13)… В самом деле: то, что постигается каждое мгновение, много больше того, что было ранее, но поскольку взыскуемое не имеет границ, то предел достигнутого становится для совершающего восхождение отправным пунктом для открытия еще более возвышенного сущего.

Так совершающий восхождение не знает остановки, идя от начала к началу через начало, не ведающее конца.

Восходящего никогда не останавливает желание уже познанного; не, восходя от большого желания к еще большему, он следует своим путем в бесконечности, поднимаясь все выше и выше.

Григорий Нисский

Восьмая гомилия на Песнь Песней.

Когда душа, обретя простоту, единство, истинное подобие Божие, находит полноту., она живым действием любви сливается с единственным истинно любимым и желанным, преображаясь в то, что познала, и непрестанно совершая открытия.

Григорий Нисский

Диалог о душе и Воскресении.

Так освященная душа становится, как писал Жан Даниелу, «универсумом в экспансии».

Причастность Божественной полноте такова, что делает больше, величественнее того, кто обретает ее, так что он непрестанно возрастает. Поскольку источник сущего неиссякаем, бытие причастного ему возрастает в своем величии, питаясь от этого источника, и его вместительная способность растет вместе с обилием благ…

Григорий Нисский

Диалог о душа и Воскресении,