Мои дорогие неграмотные друзья
Мои дорогие неграмотные друзья
Весной 1983 года я почувствовал, что Господь призывает меня к более посвященной молитве. Я знал, что для этой цели мне нужно выделить два часа в день и выбрать уединенное место.
Прямо за нашим домом находилось пустое административное здание, где велись строительные работы: его хотели переоборудовать под жилье для двух семей. И хотя там каждый день работали строители, владелец здания разрешил мне приходить и молиться до начала рабочего дня.
В «моей» комнате на втором этаже не было ничего, только стул и одинокая лампочка. К счастью, через окна в комнату проникало достаточно света, и открывался прекрасный вид на Кабул. В это раннее время никого из строителей в здании еще не было: рабочий день начинался гораздо позже.
Обычно я читал несколько глав из Библии, потом молился. Иногда я склонялся на колени, но чаще всего молился, расхаживая взад и вперед по комнате. Неторопливая, ничем не нарушаемая молитва и поклонение Господу совершенно изменили мою духовную жизнь. Два часа пролетали незаметно, и каждое утро я с нетерпением ждал новой встречи с Господом.
Мне нравилось прославлять Бога в Духе и молиться за народ Афганистана как на своем, так и на молитвенном языке. Иногда я пел, прославляя Господа по-английски, а иногда даже на пушту. Когда я молился, я всегда размышлял над тем, как донести до людей Афганистана Божью любовь. Мне казалось, что у меня для этого просто нет нужных способностей.
Каждое утро я отчаянно молился за Кабул, народ Афганистана и пуштунов. Только во время молитвы я чувствовал себя совершенно свободным, потому что в сложившихся обстоятельствах все мои действия были ограничены. Это время общения с Богом всегда приносило мне огромную радость.
Здание, в котором я молился, охранялось чавкидаром (ночным сторожем). Ему было лет двадцать пять. Обычно в таком возрасте все юноши призывались в армию, но из-за серьезных физических недостатков он был освобожден от службы.
И хотя чавкидар всегда был небрит, для меня это не имело никакого значения, потому что он неизменно встречал меня лучезарной улыбкой. Этот парень был очень худым и, казалось, недоедал, но много работал и всегда старался мне чем-нибудь помочь. Я подозревал, что никакой одежды, кроме той, что была на нем, у него не было. Позже я узнал, что деревню чавкидара разбомбили, он и его семья стали беженцами, и этот парень один пытался прокормить всю свою родню.
Чавкидар жил в маленькой комнатушке, где практически не было никакой мебели, лишь покрытая потрепанным одеялом раскладушка и одноконфорочная электроплитка, стоявшая на полу рядом с тарелкой и двумя кружками. Единственным украшением этой угрюмой серой комнатушки была картина с изображением цветка, висевшая рядом с окном, где в натянутой от комаров сетке зияла дыра.
Чавкидар не только охранял дом, но и присматривал за моей машиной, которую я обычно парковал рядом со зданием. Я сильно расстраивался из-за того, что не могу с ним поговорить, потому что мои познания дари — языка, на котором он разговаривал, были очень ограничены.
Так как чавкидар отвечал за безопасность строительного объекта, я всегда заглядывал к нему перед тем, как подняться в «свою» комнату. Мне хотелось, чтобы он знал, что я нахожусь в здании. Иногда я ему говорил, что иду молиться. Я не знал, понимает он меня или нет. Но каждый день, когда я молился, я молился и за чавкидара.
Позже, когда в здании уже появились новые жильцы, он рассказал одному моему другу: «Ты знаешь, всякий раз, когда господин Дауд молился, я приходил и садился на ступеньках под окном, слушал, как он молится, и часто плакал».
Я даже не подозревал, что он был там, не знал я и того, что он плакал вместе со мной. Но чавкидар признался моему другу, что в те минуты он был счастлив. Узнав об этом, я был очень тронут и очень этому рад.
«Может быть, ему открывалась Божья любовь?—думал я. — Что еще скрывается в невидимой силе молитвы?»
У чавкидара была нелегкая жизнь, потому что он работал и ночью, и днем. Такие рабочие были в большинстве своем немолоды и очень бедны. У них не было возможности получить даже начальное образование. Они работали на низкооплачиваемых, тяжелых физических работах, которые больше никто не хочет выполнять.
В моей бригаде было пятеро таких мужчин, включая чавкидара. Мы вместе работали на складе: загружали и разгружали медикаменты и больничное оборудование. Моя бригада состояла из водителя средних лет и четверых рабочих, только один из которых был моложе пятидесяти.
У всех были огрубевшие от зноя и ветра, испещренные морщинами лица. У троих были бороды, у двух недоставало передних зубов. Четверо из них говорили на дари, один — на пушту. Абдула, который знал оба языка, выступал в роли переводчика. Их изношенная до дыр одежда была чрезвычайно велика, а ветхие сандалии — уже чинены-перечинены. На головах они носили тюрбан или тюбетейку. Мешковатая, не по размеру одежда и всегдашние улыбки придавали им довольно комический вид, но огрубелые мозолистые руки и подошвы ног напоминали о том, как тяжела была их жизнь. Загадочный вид этих простых, одетых в лохмотья людей пленял меня.
Трое моих рабочих перебрались в Кабул после того, как их деревни разбомбили. Двое других были в таком же бедственном положении, только приехали из маленьких городков. У всех у них практически ничего не было, но они готовы были трудиться не покладая рук. Мы вместе загружали, разгружали, перевозили коробки на своем коричневом грузовичке, и для постороннего наблюдателя наверняка казались очень странной группой людей.
У этих мужчин не было возможности научиться читать и писать, но теплота их сердец и чувство юмора покоряли меня. До этого мне не приходилось работать с такими бедными и совсем неграмотными людьми. Я многому у них научился. Мои друзья были неизвестны миру, и для большинства людей не имело значения, существуют они или нет. Но в глазах Бога жизнь каждого из них была невероятно значимой, и потому я относился к ним с подобающим уважением.
Все они подрабатывали ночными сторожами. Им приходилось находиться на работе всю ночь — каждую ночь. Иногда я приезжал на велосипеде туда, где они несли свое одинокое дежурство. Приехав, я звонил в дверь, и они приглашали меня в свои пустые комнатушки. Мы сидели и разговаривали, прихлебывая чай. Я надеялся, что каким-то образом они поймут, что они мне небезразличны. С теми, кто говорил на дари, разговор был практически невозможен, но я все равно навещал каждого из них и подолгу оставался у них в гостях.
Высокий сильный Хабиб был прирожденным лидером в нашей бригаде. В деле он понимал больше чем я — их неопытный бригадир. Приятные манеры Хабиба противоречили его неотесанному и устрашающему виду. Я быстро понял, что для эффективного решения любой задачи необходимо спросить Хабиба, что он думает, и сделать так, как он говорит.
«Хорошая мысль, — обычно говорил я. — Пожалуйста, объясни остальным, что нужно делать».
Я всегда старался поставить себя на их место и, к изумлению моей бригады, трудился рядом с ними плечом к плечу под палящим зноем. Мои действия приводили их в замешательство, потому что мне, как начальнику, совсем не положено было делать ничего подобного. Но больше всего их поражало то, что я уступал свое место в кабине кому-нибудь из них и ехал в кузове с остальными. Мы вместе смеялись, и хотя я подозревал, что порой предметом их шуток был я, меня это ничуть не смущало.
Однажды летним днем, после того как мы закончили погрузку большой партии медикаментов, я залез в кузов, чтобы помочь увязать груз. Нашу работу прервал рев черного «Мерседес-Бенца», проезжающего рядом по пыльной улице. Взглянув на машину, я сразу же понял, что едет она слишком быстро.
В следующий момент раздался скрип колес и глухой тяжелый удар. Затем я услышал, как снова взревел мотор, и автомобиль унесся прочь.
За заборами не видно было, что случилось, поэтому я пулей слетел с грузовика и что было сил помчался к месту происшествия. Машина сбила ехавшего на велосипеде мальчика. Его отбросило к стене. Мальчик был без сознания и истекал кровью. К месту происшествия сразу же сбежались десятки людей, крича и проталкиваясь вперед, чтобы рассмотреть, что произошло. Когда я увидел окровавленного ребенка, у меня внутри все сжалось. Кому-то удалось остановить такси, и мальчика уложили на заднее сиденье, чтобы отвезти в больницу.
«Еще одна трагедия в Кабуле,—думал я. — Война принесла столько страданий в каждую семью. Неужели этого мало?»
Человек, сбивший мальчика и сбежавший с места происшествия, только еще больше усилил мою боль за этот парод.
«Будет ли когда-нибудь конец горю и страданию?» — задавал я себе вопрос, глубоко потрясенный ужасом происходящего.
Всей бригадой мы медленно направились обратно к своему грузовику. Чувство отчаяния и безнадежности, казалось, полностью лишило меня сил.
Затем меня осенила мысль.
— Пожалуйста, попроси всех сесть на траву, — сказал я Абдуле. Я всегда с большим уважением относился к своим мусульманским друзьям, но в этот момент я почувствовал огромную необходимость помолиться, обращаясь ко Христу.
Абдула перевел, и я смело сказал:
— Мы сейчас будем молиться за сбитого мальчика и его семью.
У этих мужчин, постоянно живущих в отчаянных обстоятельствах, уже не осталось места для сострадания к кому-нибудь, кроме своих семей. Не мигая, они уставились на меня. Я вытянул вперед руки, повернув их ладонями вверх: именно так молятся мусульмане, выражая этим свое подчинение Богу. Они быстро сделали то же самое.
Хотя мусульмане не молятся с закрытыми глазами, я все же закрыл глаза. Из глубины сердца у меня вырвалась молитва, обращенная к моему Спасителю. Несколько слезинок скатилось по щеке, и я вспомнил, что афганские мужчины не плачут, но ничего не мог с собой поделать. Несколько минут мы оставались в полном молчании.
Медленно, не зная чего ожидать, я открыл глаза и увидел неподвижные серьезные лица друзей с глазами, полными слез.
Несколько секунд я сидел, переводя взгляд с одного лица на другое. В то краткое мгновение, когда наши глаза встретились, между нами произошло что-то очень важное. Я вдруг почувствовал, что мы стали очень близкими людьми. Мы больше не были представителями Запада и Востока, я больше не был их начальником, а они — моими подчиненными. Мы стали друзьями, мы вместе ощутили боль мальчика и пережили присутствие Бога. Мы вместе смогли найти прибежище в этом жестоком мире.
Невероятно быстро подошло время, когда нам с Джули пора было возвращаться в Соединенные Штаты, чтобы навестить своих родных, с которыми мы не виделись уже четыре года.
За два дня до отъезда я отправился на велосипеде попрощаться с каждым из чавкидаров. Мы пили чай, а затем мне нужно было сделать то, что всегда для меня было немыслимо сложно — проститься с моими друзьями. Прежде чем расстаться, я просил у каждого из них позволения помолиться. Они все без исключения дали свое согласие.
Я не знал, противоречило ли это их обычаям или нет, но, положив руку на плечо каждого из них, сидя на краю раскладушки, я молился вслух за них и их семьи. Затем, после традиционного троекратного объятия, я исчезал в темноте ночи. Пройдя несколько шагов и обернувшись назад, я всякий раз видел смотревшую мне вслед одинокую черную фигуру, четко очерченную на фоне освещенной двери.
Когда мы готовились к отъезду в Соединенные Штаты, нас с Джули утешала мысль о том, что мы обязательно вернемся в Афганистан. Мы сделали все что могли, чтобы показать любовь Христа Его людям.
В Америке нас ждали не только наши родные, но и афганские друзья, потому что вскоре после нашего отъезда из Германии американское правительство пересмотрело свое решение, и им выдали разрешение на въезд.
Но, покидая Афганистан, я даже не подозревал, что мне удастся возобновить дружбу с одним выдающимся афганским юношей. Не знал я и того, что этот молодой человек стоит на пороге одного из самых великих открытий в своей жизни, и мне снова удастся увидеть непостижимую Божью волю в искусно сплетенном узоре обстоятельств.