Никому не нужен

Никому не нужен

- Остановите этого сумасшедшего! - крикнул кто-то.

Дверь пассажирского самолета едва приоткрылась, и я скатился по ступенькам в направлении терминала Нью-Йоркского аэропорта. Холодный январский ветер обжег мне щеки и уши.

Всего несколькими часами ранее отец посадил меня в самолет в Сан-Хуане - меня, отчаянно сопротивляющегося, озлобленного 15-летнего пуэрториканца. Он передал меня на попечение пилоту и приказал оставаться в самолете до прихода моего брата Фрэнка.

Но едва открылась дверь самолета, я первым вырвался из нее и отчаянно побежал по лестнице, затем по бетонному парапету, пока служащие аэропорта не схватили меня. Я прижался к решетке терминала. Резкий ветер проник сквозь мою тропическую одежду. Полицейский схватил меня за руку, и служащие аэропорта поспешили вернуться к исполнению своих обязанностей.

Для меня все это было игрой; я взглянул на полисмена и ухмыльнулся.

- Ну, пуэрториканский ублюдок, что это ты надумал? - послышалось в ответ.

В голосе полицейского была ненависть, и ухмылка сползла с моего лица. Его толстые щеки побагровели от холода, а глаза слезились на ветру. Незажженная сигарета была зажата в толстых губах. Ненависть! Я почувствовал, как она пронизывает все мое тело. Такую же ненависть я испытывал к своим родителям, учителям, полицейским в Пуэрто-Рико. Я попытался выдернуть руку, но он держал ее железной хваткой.

- Послушай, парень, пойдем-ка обратно в самолет.

Я взглянул на него и сплюнул.

- Свинья! - прорычал он. - Грязная тварь!

Он отпустил мою руку и попытался схватить меня за шиворот, но, поднырнув по его рукой, я проскользнул в дверь терминала.

Позади слышались крики и топот ног. Я бежал по длинному проходу, ныряя в толпе, направляющейся к самолетам. Толкнув боковую дверь, я промчался какое-то расстояние и вылетел на улицу.

На стоянке стоял большой автобус с включенным двигателем. В него садилась толпа людей, и я протолкался к двери. Водитель схватил меня за плечо, требуя оплаты; пожав плечами, я ответил ему по-испански. Он грубо указал на выход, слишком занятый, чтобы объясняться с глупым мальчишкой, который не понимает по-английски. Но стоило ему повернуться к женщине, которая возилась со своим кошельком, как я юркнул за ее спину и проник в переполненный автобус. Оглянувшись через плечо, - удостовериться, что водитель ничего не заметил, - я протолкался к заднему сиденью и сел у окна.

Как только автобус тронулся, я увидел того толстого полисмена и еще двух, прочесывающих толпу, и не мог удержаться от того, чтобы не постучать в стекло и не помахать им рукой. Я сумел их провести!

Откинувшись на сиденье и уткнувшись коленями в соседнее кресло, я глядел сквозь холодное грязное стекло на улицу.

Автобус прокладывал себе путь среди напряженного уличного движения Нью-Йорка. За окном на всех улицах было одно и то же: грязный снег и жижа под колесами. Я раньше представлял себе снег чистым и белым, сказочно украшающим землю. Но этот снег был грязным месивом. От дыхания на стекле образовалось туманное пятно; откинувшись, я лениво водил по нему пальцем. Вокруг меня был совершенно чужой мир.

Память воскресила вчерашний день, когда я стоял на холме напротив своего дома. Я вспомнил зеленую траву под ногами, расцвеченную яркими пятнами полевых цветов. Склон холма плавно спускался к деревне. Я вспомнил нежное дуновение ветра и тепло солнца на моей загорелой обнаженной спине.

Пуэрто-Рико - чудесная страна, наполненная солнцем и босоногими детьми. Это страна, где мужчины ходят без рубашек, а женщины полны ленивой истомы. Звуки барабанов и гитар не умолкают там ни днем, ни ночью. Это страна песен и цветов, смеющихся детей и сверкающей лазури моря.

Но это также страна колдовства и жертвоприношений, предрассудков и невежества. В темноте ночи звуки жертвенных барабанов слышны со склонов пальмовых гор, там знахари и колдуны танцуют со змеями в мерцающем свете костров.

Мои родители были медиумы, они зарабатывали на жизнь изгнанием дьявола и заклинанием душ умерших. Отец был одним из наиболее уважаемых людей на острове. Его огромный, далеко за 6 футов, рост и сутулые широкие плечи закрепили за ним имя «Большой». Во время Второй мировой войны он был ранен и теперь получал за это правительственную пенсию. Но в семье было 17 мальчиков и одна девочка, поэтому после войны отец вновь занялся спиритизмом, чтобы прокормить семью.

Мать работала вместе с ним. Наш дом был местом всевозможных собраний, сеансов медитации и колдовства. Сотни людей приходили со всего острова для участия в них. Из сонной маленькой деревушки Лас-Пьедрас, спрятанной в долине, к дому вела извилистая тропинка. Поселяне взбирались по этой тропинке днем и ночью, направляясь к «Дому колдунов». Они могли поговорить здесь с душами умерших близких, поучаствовать в магических сеансах, попросить отца освободить их от демонов.

Отец был главным здесь, хотя другие пуэрториканские маги во множестве приходили в наш дом. Некоторые оставались в нем неделями, заклиная духов, изгоняя бесов.

В передней комнате стоял длинный стол, предназначенный для сеансов спиритизма, за которым обычно сидели люди, вызывающие души умерших. Отец был хорошо осведомлен о тайнах своей профессии и держал целую библиотеку книг по магии и колдовству.

Как-то рано утром двое мужчин привели одержимую дьяволом. Мой брат, Джене, и я выскочили из кроватей и наблюдали через приоткрытую дверь, как ее положили на длинный стол. Тело ее дергалось, и громкие стоны слетали с губ. Двое мужчин стояли по бокам, держа ее за руки, а мать - в ногах, подняв к потолку глаза и бормоча странные слова. Отец взял на кухне вазочку, в которой что-то горело, а также большую зеленую лягушку. Он посадил лягушку на подрагивающий живот больной, затем, закрепив вазочку над головой женщины, посыпал пудрой ее дергающееся тело.

Мы тряслись от страха, в то время как отец приказывал злым духам оставить женщину и войти в лягушку. Внезапно женщина откинула голову и испустила ужасающий крик. Лягушка соскочила с ее живота и ударилась о порог. Женщина вырвалась из рук державших ее, покатилась по столу и тяжело упала на пол. Она всхлипывала и кусала губы и язык; лицо ее было в кровавой пене.

В конце концов она затихла на полу. Отец сказал, что она исцелена, и мужчины дали ему денег. Они подняли безжизненное тело и понесли его к двери, снова и снова кланяясь отцу и называя его «Великим магом».

Мое раннее детство было наполнено обидой и страхом. Дети в большой семье всегда ощущают недостаток внимания со стороны родителей. Я боялся отца и матери и того колдовства, которое совершалось у нас дома каждую ночь.

В последнее мое лето перед школой отец закрыл меня в голубятне. Как-то поздним вечером он застал меня выгребающим деньги из кошелька матери. Я попытался бежать, но он поймал меня за загривок:

- Нет, ты не убежишь, малыш. Ты должен заплатить за свое воровство.

- Я ненавижу тебя! - закричал я.

Он встряхнул меня и поставил перед собой.

- Я научу тебя разговаривать с отцом!

Взяв меня подмышку, как куль с зерном, он прошел через темный двор к голубятне. Я слышал, как он возился с замком.

- Оставайся здесь, с птицами, пока не запомнишь урок.

Он захлопнул за собой дверь, оставив меня в полной темноте. Я услышал, как щелкнул замок, и уже приглушенный отцовский голос:

- И никакого ужина.

Его шаги затихли.

Я был охвачен страхом, кричал, разбил кулаки о дверь, пинал ее. Внезапно раздалось хлопанье крыльев, и сверху слетели потревоженные птицы. Я закрыл лицо руками, истерично закричал, а птицы яростно клевали меня. Рухнув на пол и закрыв голову руками, я пытался защитить глаза и старался не слышать ужасающего хлопанья крыльев над головой.

Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь открылась, и отец вытащил меня во двор.

- В следующий раз ты вспомнишь это, прежде чем красть, - зло сказал он. - Теперь мойся - и спать.

В ту ночь я кричал во сне, вспоминая пикирующих на меня птиц.

Моя обида и ненависть к отцу и матери копились и весь следующий год, когда я пошел в школу. Я ненавидел всех власть имущих. Мне исполнилось 8 лет, когда я окончательно отрекся от родителей. Это случилось летом. Была жара, мама и несколько пришедших к нам медиумов сидели за большим столом в гостиной комнате и пили кофе. Я устал от игр с братьями и вошел в дом, подбрасывая в руке мячик. Один из гостей сказал матери:

- Твой Никки - хитрый малый, очень похож на тебя. Ты можешь гордиться им.

Мама тяжело взглянула на меня и покачала головой, откинувшись на спинку стула. Ее глаза закатились, она вытянула руки перед собой, пальцы ее начали дрожать, потом она медленно подняла руки над головой и заговорила нараспев, как заклинание:

- Это... не мой... сын. Нет, это не мой сын... не мой. Это сын сатаны, дитя дьявола.

Мяч выпал у меня из рук и покатился по комнате. Я прислонился к стене, а мама исступленно продолжала, то понижая, то повышая голос:

- Нет, не мой... не мой. Рука Люцифера над его жизнью... Перст сатаны руководит им... Перст сатаны коснулся его души... Пометил зверя в его сердце... Нет, не мой... нет, не мой...

Я смотрел, как слезы бегут по ее щекам. Внезапно она повернулась ко мне с широко открытыми глазами и пронзительно закричала:

- Дьявол, уходи! Изыди, дьявол! Оставь меня, сатана! Прочь, прочь, прочь!

Меня охватил страх. Я убежал в свою комнату и бросился на кровать. «Не ее дитя... дитя сатаны... не любит меня... Никому не нужен... Никому не нужен!».

Затем подступили слезы, и я стал кричать. Боль в груди была непереносимой, и я бил кулаками о кровать, пока силы не покинули меня.

И тут знакомая ненависть наполнила меня. Она захлестнула мою душу, как волна захлестывает коралловый риф во время прилива. Я ненавидел свою мать. Боже, как я ненавидел ее!

Вбежав с криком в комнату, где она все еще сидела с гостями, я ударил рукой по столу и заорал: «Я... я н-ненавижу тебя! Я... отомщу... Я отомщу тебе».. Я был настолько переполнен ненавистью, что меня шатало; язык запинался.

Двое младших братьев с любопытством выглядывали из-за двери, я оттолкнул их и выбежал. Скатившись по ступеням, я забрался под крыльцо, в холодное темное место, где прятался, бывало, и раньше. Скорчившись в темноте и пыли под лестницей, я слышал смех женщин и слова матери: «Я же говорила вам, что это дитя сатаны».

Как я ненавидел ее! Я желал уничтожить ее, но не знал как.

Молотя кулаками, я плакал от отчаяния и вздрагивал в конвульсиях. «Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!!» - кричал я. Но никто меня не услышал - я был никому не нужен. В бессильном отчаянии я зачерпывал горстями пыль и разбрасывал ее в разные стороны. Она оседала на моем лице и, смешиваясь со слезами, превращалась в потёки грязи.

Наконец, приступ неистовства закончился и я замолк. В стороне слышались голоса играющих детей. Один из мальчиков пел о птицах и бабочках. Я чувствовал себя совершенно одиноким, измученным ненавистью и страхом. Слышал, как захлопнулась дверь голубятни, тяжелые шаги отца. «Что ты здесь делаешь?» - спросил он. Я смолчал. Он пожал плечами и пошел наверх, захлопнул за собой дверь. «Никому не нужен», - думал я. Голос отца присоединился к женским голосам, и смех в комнате стал громче. Я понял, что они смеются надо мной. Волны ненависти снова захлестнули меня, и я опять разрыдался. « Я ненавижу тебя, мама! Ненавижу тебя! Ненавижу!» - мой голос эхом разносился в тишине дома.

Вконец опустошенный, я повернулся на спину и плакал, пока не уснул, обессиленный.

Когда я проснулся, солнце уже село за океан. Лягушки и сверчки продолжали свои песни. Я выбрался из-под лестницы. Песок скрипел на зубах, тело было покрыто грязью. Холодная роса обжигала ноги.

Отец вышел из дома, и луч желтоватого света упал на меня.

- Свинья! Что ты делал под домом весь вечер? Посмотри на себя. Нам не надо свиней. Вымойся, потом иди ужинать.

Я подчинился. Но под струями воды я понял, что отныне буду ненавидеть всегда, что больше не полюблю никого. И никогда больше не стану плакать. Страх, грязь и ненависть - вот удел сына сатаны. Я начал свой бег...

Во многих пуэрториканских семьях принято посылать сыновей, когда они подрастают, в Америку. Пришло время и шестеро моих старших братьев покинули наш остров и уехали в Нью-Йорк. Все женились и жили теперь каждый своей жизнью.

Но я был еще слишком мал, чтобы уехать. Однако в течение последующих пяти лет родители осознали, что я не могу больше оставаться с ними. В школе я стал бунтарем. Я затевал драки, особенно с младшими ребятами, а однажды ударил маленькую девочку камнем по голове. Она кричала и плакала, а я с неизъяснимым удовольствием смотрел, как кровь сочилась по ее волосам.

Вечером отец бил меня по лицу, пока изо рта у меня не побежала кровь. «Кровь за кровь!» - кричал он.

Я купил себе ружье и мог теперь убивать птиц. Но мне было недостаточно просто убивать. Я уродовал их тела. Мои братья стали избегать меня из-за моей жажды крови.

В 8-м классе я подрался со своим учителем. Это был высокий, тощий негр, любивший посвистывать в присутствии женщин. Однажды при всем классе я назвал его негритосом. В классе сразу стало тихо, в воздухе почувствовалась напряженность.

Учитель прошел через весь класс к моей парте и произнес:

- А знаешь, кто ты, парень? Ты - бездарь.

Я отбрил его:

- Извини, негритос. Но я не считаю себя бездарем.

Не успев и моргнуть, я получил страшный удар по губам.

Кровь наполнила рот, потекла по подбородку.

И тут я обезумел, стал наносить удары обеими кулаками. Он был взрослый человек, а я весил менее 60 килограммов, но был исполнен ненависти. Тогда он уперся мне в лоб рукой и так держал меня, пока я впустую молотил воздух.

Осознав безнадежность ситуации, я отступил.

- Сейчас ты получишь, негр! - кричал я, выбегая из класса. - Я иду в полицию. Подожди, мы еще посмотрим!

Он побежал за мной: «Постой! Извини». Но не догнал.

Я не пошел в полицию. Я прибежал к отцу и сказал, что учитель хотел убить меня. Отец, взбешенный, зашел в дом и вернулся с огромным пистолетом на поясе.

- Пойдем, малыш! Я сам убью этого подлеца.

Мне было трудно поспевать за отцом, я почти бежал за ним. Сердце мое забилось от радости, когда я представил себе ужасную сцену мести.

Но учителя в классе не оказалось.

- Погоди, мальчик, - сказал отец. - Я поговорю с директором и разберусь во всем.

Я поник, но стал ждать.

Отец пробыл в директорском кабинете долго. Выйдя, он быстро подошел ко мне и крепко взял за руку:

- Пойдем-ка домой. Ты должен мне кое-что объяснить.

Мы снова прошли через всю деревушку по тропинке к нашему дому. Отец, держа за руку, тащил меня за собой.

- Ты грязный лжец, - сказал он мне возле дома. Он уже поднял руку, чтобы ударить меня, но я увернулся и сбежал вниз. - Беги, малыш, беги! Ты еще придешь домой! И я высеку тебя!

Я пришел домой. Но только спустя три дня. Полиция задержала меня по дороге к горам. Я умолял их отпустить меня, но они вернули меня домой. И отец сдержал свое слово.

Я знал, что убегу опять. И еще раз убегу. И буду убегать, пока не окажусь достаточно далеко. В течение следующих двух лет я убегал раз пять. И каждый раз полиция находила и возвращала меня. В конце концов отец и мать написали моему брату, Фрэнку, чтобы тот взял меня к себе. Фрэнк согласился.

В то утро, когда я уезжал, мать прижала меня к себе. Я увидел слезы в ее глазах. Она пыталась что-то сказать, но не смогла.

У меня же не было к ней никаких чувств. Подхватив тощий чемоданчик, я молча повернулся и пошел к старому пикапу, в котором меня ожидал отец. Я ни разу не оглянулся.

До Сан-Хуана было 45 минут езды. Отец дал мне билет и вложил в руку чек на 10 долларов.

- Позвони Фрэнку, как только доберешься, - сказал он. -Пилот позаботится о тебе до его приезда.

Он постоял некоторое время, глядя на меня. Его густые седые волосы развевались на ветру. Наверное, я казался маленьким и жалким, со своим чемоданчиком в руке. Губы его дрогнули, когда он протянул руку и пожал мою. Затем он внезапно стиснул мое худое тело в объятиях, и я впервые услышал его рыдания:

- Сын мой... - Отпустив меня, он сказал: - Будь хорошим парнем, птаха.

Я повернулся, побежал вверх по трапу огромного самолета и занял место возле окна.

Внизу я видел одинокую фигуру отца, который стоял у ограды. Он поднял было руку, чтобы помахать мне на прощание, но передумал и быстро пошел к старенькому пикапу.

Как он назвал меня? «Птаха»? Я вспомнил тот момент, когда отец, сидя на ступеньках дома, назвал меня так впервые.

Он курил трубку и рассказывал мне легенду о птице, у которой не было лапок, так что она вынуждена была все время проводить в полете.

- Это ты, Никки. Как та птица, ты все время в полете. Ты не знаешь покоя.

Он покачал головой и посмотрел в небо, пуская дым.

- Эта птичка маленькая и легкая. Она не тяжелее пера, и спит она на волнах воздуха. И все время убегает. Спасается от хищников: орлов, сов, ястребов. Она прячется от них, поднимаясь все выше. Ее крылья прозрачны, как воды лагуны. Пока она парит на высоте, она невидима. Поэтому она никогда не отдыхает.

- Папа опять пустил кольцо синего дыма.

- А как же она ест? - спросил я.

- Она ест на лету, - ответил он. Говорил он так медленно, как будто видел эту птицу. - Она ловит бабочек. У нее нет ног

- поэтому она все время в полете.

Я был потрясен этой историей.

- А как же в пасмурную погоду? - спросил я. - Что, если солнце не светит? Как ей спрятаться тогда?

- В пасмурную погоду, Никки, она летает так высоко, что никто не видит ее. Лишь однажды она коснется земли - чтобы умереть. Тогда ее полет закончится - никогда уже она не взлетит снова.

Отец потрепал меня по голове и вытолкнул ласково во двор:

- Ну, теперь иди, птаха. Бегай и летай.

Я выскользнул во двор, хлопая руками, как крыльями. Но по какому-то недоразумению я никак не мог разогнаться так, чтобы взлететь...

Моторы самолета взревели, выпустили черный дым, и машина оторвалась от земли. Я начал свой путь...

Автобус подъехал к остановке. Яркие огни и разноцветные знаки сверкнули и погасли в холодной темноте. Человек, сидевший через проход, поднялся. Я последовал за ним к выходу. Дверь с шипением закрылась за мной, и я остался один среди 8 миллионов чужих людей.

Я зачерпнул ладонью грязный снег и сковырнул с него корку. Внутри он оказался чистым и белым. Я хотел было положить его в рот, но вдруг увидел, что он снова покрывается грязными пятнами. Да здесь сам воздух насыщен грязью.

Я бросил снег. Наплевать! Главное, что я свободен.

В эту ночь я спал в поезде метро, свернувшись калачиком на одном из сидений. Два дня я бродил по городу. Нашел старое пальто, брошенное кем-то в парке. Рукава его были мне длинны, а подкладка оторвана, не хватало также пуговиц и карманов, но оно меня согревало.

Возбуждение мое улеглось; я был голоден и очень мерз. Дважды я пытался обратиться к кому-либо с просьбой о помощи. Первый прохожий просто прошел мимо, будто меня и не было. Второй оттолкнул меня:

- Проваливай, мразь. Не прикасайся ко мне своими грязными лапами.

Я испугался и долго пытался подавить подкатившую к горлу тошноту. Вечером я снова бродил по улицам. Длинные полы пальто запахнуты, чемоданчик зажат в руке. Вид у меня был такой, что люди расступались передо мной и оглядывались, но никто не проявил участия, все проходили мимо.

Во второй вечер я потратил 10 долларов, которые дал мне отец. Зайдя в маленькое кафе, я заказал сосиску, ткнув пальцем в ее изображение на рекламной картинке над конторкой. Проглотив ее в мгновение ока, я снова ткнул пальцем в ту же сторону, намекая, что хочу еще одну. Человек за кассой помотал головой и протянул ладонь, требуя денег. Я сунул руку в карман и вынул чек на 10 долларов, который он, вытерев руки о полотенце, долго рассматривал, а затем положил в карман грязного фартука. Он принес мне еще одну сосиску с миской макарон.

Покончив с едой, я взглянул в его сторону, но он уже исчез.

Я взял свой чемоданчик и снова вышел в уличную стужу. Так я впервые столкнулся с американской предприимчивостью. Откуда мне было знать, что сосиски в Америке не стоят по 5 долларов за штуку?

Бредя вдоль улицы, я оказался перед входом в церковь. Тяжелая железная решетка у входа была спущена и заперта на замок. Я стоял перед серым каменным зданием, глядя на его шпиль, указывающий в небеса. Статуя человека с добрым лицом и печальными глазами смотрела на меня через закрытые двери. Он простер ко мне руки, покрытые снегом. Но мы были разделены.

Я плелся по улице. За мною крался страх. Я дрожал не только от холода, но и от страха. Я все еще надеялся, что кто-нибудь остановится возле меня и спросит, чем мне помочь. Я даже не знал, что бы ответил. Но я был одинок, и мне было страшно.

Я никогда не думал, что можно быть таким одиноким среди миллионов людей. До сих пор одиночество для меня ассоциировалось с лесом, необитаемым островом. Но теперь! Это было худшее из одиночеств. Я смотрел на красиво одетых людей, возвращающихся из театров, на пожилых людей, продающих газеты и фрукты в магазинчиках, на полисменов, по двое патрулирующих улицы. Тротуары были заполнены озабоченными людьми. На их лицах я видел то же одиночество. Никто не смеялся. Никто не улыбался. Все куда-то спешили.

Я опустился на землю и открыл чемоданчик. Там, внутри, был свернутый листок с номером телефона Фрэнка, записанный мамой. Тут я почувствовал, что кто-то толкает меня в спину.

Оглянулся и увидел старого лохматого пса, обнюхивающего мой воротник.

Я притянул его к себе, ткнулся лицом в его грязную шерсть и долго так сидел, дрожа от холода и гладя собаку.

Увидев перед собой чьи-то ноги в грязных и мокрых резиновых сапогах, я поднял глаза и обнаружил двух полисменов. Пес, почуяв опасность, отступил в темноту.

Один из полицейских уперся в мое плечо дубинкой.

- Что ты делаешь здесь среди ночи? - его лицо показалось мне размытым, как в тумане. С большим усилием на моем ломаном английском я попытался объяснить, что потерялся.

Другой полисмен пробормотал что-то и отошел; этот присел передо мной.

- Могу я чем-нибудь помочь тебе, мальчик?

Я кивнул и развернул листок с телефоном Фрэнка.

- Брат, - сказал я.

Он покачал головой, глядя на криво нацарапанные цифры.

- Ты там живешь, мальчик?

Я не знал, как ответить, и повторил:

- Брат.

Он кивнул, поднял меня на ноги, и мы с ним подошли к телефонной будке. Полицейский вынул из кармана монету и набрал номер. Как только сонный голос Фрэнка ответил, он передал трубку мне. Менее чем через час я был у брата.

И горячий суп, и чистая постель показались мне восхитительными. Назавтра Фрэнк сказал, что я останусь у них и он отдаст меня в школу.

Но что-то подсказывало мне, что это не надолго. Я начал свой бег, и ничто не могло остановить меня.