Встреча

Встреча

Шел 1958 год, был жаркий июльский день, пятница. Израэль, Лидия и я сидели на ступеньках лестницы, когда несколько мальчишек пробежали по улице.

- Что случилось? - спросил я.

- В школу приехал циркач, - прокричали в ответ.

Развлечения в Бруклине редки, их недостаток мы восполняли драками, наркотиками и сексом. Все годилось, лишь бы не сидеть, дурея от тоски. Поэтому мы поспешили вслед за мальчишками.

Во дворе 67 школы уже собралась большая толпа. Мы протолкались сквозь нее, чтобы видеть происходящее во всех подробностях. Посреди двора стоял человек и играл на трубе мелодию «Вперед, воины Христа». Он играл ее снова и снова. Рядом был еще один - и более слабого, изможденного, ничтожного человека я еще не видел. Над ними реял американский флаг.

Когда трубач, наконец, окончил, более ста собравшихся мальчишек и девчонок разом закричали. Второй человек взобрался на стул для пианино, вынесенный, видимо, из школы, и открыл черную книгу. Он стоял с опущенной головой, и было видно, что он испуган. Толпа напирала, крики становились громче, а я стоял, обнимая Лидию. Она хихикала, когда я запускал руку ей под свитер.

В какой-то момент крики смолкли, и я переключил свое внимание на того, с книгой. Он стоял в прежней позе, но вокруг воцарилась поистине неземная тишина. Казалось, смолкли даже машины на Парк-Авеню. Суеверный страх охватил меня, как в те годы, когда, бывало, я подсматривал за сеансом спиритизма, проводимого отцом. Страх, который я обычно подавлял в себе, теперь схватил меня за горло. Тот самый страх, который я почувствовал, стоя перед судьей в зале. Тот страх, который напал на меня после беседы с доктором Джоном. Мне захотелось бежать, но я был в плотном кольце собравшихся. Все молчали - и ждали.

Наконец, тщедушный человек поднял голову и начал читать, да таким слабым голосом, что его едва было слышно:

«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную».

Дрожь охватила меня. Этот парень говорил о любви, но нечто совсем другое, не то, что знал я. А я полагал, что знаю о любви все. Я ущипнул Лидию. Она серьезно посмотрела на меня:

- Слушай, Никки.

Служитель говорил теперь что-то о прошении чуда. Я не понимал, о каком чуде идет речь, но вокруг меня слушали, и мне не хотелось выделяться.

Он перестал говорить, но стоял, чего-то ожидая. Потом сказал, что хотел бы поговорить с главарями банд и их заместителями. Я понял, что этот человек опасен. Он посягал на наш мир, а я не собирался терпеть вторжения посторонних.

Он сказал:

- Если вы смелы и сильны, то не побоитесь подойти и пожать руку слабому мира сего.

В толпе произошло замешательство. Кто-то произнес:

- Ты не побоишься, Бакборд? - Это касалось главаря «Чаплинс», банды наших друзей. Толпа зашевелилась, и, обернувшись, я увидел идущих к служителю Бакборда со Стейдкоучем и двух других членов банды. Служитель слез со стула и стоял, ожидая.

Я занервничал. Все это мне не нравилось. Я посмотрел вокруг, но все улыбались и расступались перед идущими. Проповедники пожали ребятам руки и увели их к двери школы. Они стояли там и разговаривали. Я пробрался к Израэлю и спросил его:

- Что они задумали?

Он не ответил. Лицо его имело странное выражение.

И тут я увидел дикую картину: все ребята Бакборда и он сам сняли шляпы и опустились на колени прямо тут, на улице, на виду у всех! Когда они шли мимо, я крикнул:

- Эй, Бакборд, ты теперь ударился в религию?

Бакборд был огромный и сильный. Он повернулся и посмотрел на меня так, как никогда прежде: совершенно серьезно. Его взгляд проник мне в душу, и я догадался, о чем он хочет сказать, хотя и не понимал, что с ним произошло: «Неудачное время для шуток, Никки».

Кто-то прокричал:

- Эй, Никки, почему ты позволяешь этим неграм обойти тебя, разве ты боишься?

Израэль кивнул в сторону двух проповедников:

- Ну что, Никки, пошли.

Я увидел, что он настроен серьезно, и отступил. Я чувствовал какой-то подвох... обман, что-то нехорошее во всем этом. Толпа начала кричать и подтрунивать:

- Посмотрите-ка на Никки, он боится тощего служителя.

Израэль потянул меня за куртку:

- Пошли, Никки.

У меня не было выбора.

Израэль пожал руки тем двоим. Я не решался, мялся сзади него. Тощий сам подошел ко мне и протянул руку:

- Никки, меня зовут Дэвид Уилкерсон. Я проповедник из Пенсильвании.

Пристально посмотрев на него, я сказал:

- Иди ты к черту, проповедник.

- Ты не любишь меня, Никки. Но я люблю тебя. И не только я. Мне хочется рассказать тебе про Иисуса. Иисус любит тебя.

Я почувствовал себя затравленным зверем. Позади меня была ждущая чего-то толпа. Передо мной - улыбающееся лицо проповедника, говорящего о любви. Но никто и никогда не любил меня. Память моя вернулась к тому моменту, когда моя мать сказала: «Я не люблю Никки». Я думал, что если моя мать не любит меня, то никто никогда не будет любить.

А проповедник все стоял передо мною, улыбаясь и протянув мне руку. Я всегда гордился тем, что никого не боюсь. Но теперь я боялся. Этот человек собирался посадить меня в клетку. Он отбирал у меня моих друзей. Он разрушал мои отношения с людьми, и оттого я ненавидел его.

- Если ты подойдешь еще на шаг, я убью тебя, - сказал я и отступил назад, под защиту толпы. Я не знал, что делать. Страх овладел мною. Через силу рассмеявшись, я повернулся и, пробираясь назад, прокричал:

- Этот человек - коммунист, ребята! Оставьте его, он коммунист.

Я не знал, что означает слово «коммунист», но знал, что общество отвергает их. Я отступил, сбежал, понимая, что проиграл. Но я не мог ничего поделать с собой. Я не знал, как поступить в подобном случае. Если бы он подошел ко мне с ножом, я бы вступил в драку. Если бы он просил и умолял, я бы посмеялся над ним и дал бы ему в зубы. Но он подошел и сказал: «Я люблю тебя». Такого со мной никогда не было.

Я прошел сквозь толпу с гордо поднятой головой, взял за руку Лидию и увел ее со школьного двора. Некоторые парни последовали за мной. Мы пришли домой, и я завел патефон на полную мощь, чтобы стереть из памяти то, что произошло, и особенно слова: «Иисус любит тебя».

Почему мне было так скверно, так неуютно? Я потанцевал с Лидией, выпил полбутылки дешевого вина, выкурил пачку сигарет. Лидия чувствовала, что я нервничаю:

- Никки, может, тебе лучше поговорить с проповедником? Быть христианином не так плохо, как ты думаешь.

Я посмотрел на нее, и она опустила голову.

Я был несчастен. Я был испуган. Совершенно неожиданно я увидел входящего проповедника. В этой грязной, прокуренной комнате он казался абсолютно не к месту в своем хорошем костюме, белой рубашке и красивом галстуке. Войдя, он спросил:

- Где Никки?

И уверенно прошел через комнату, широко улыбаясь. И снова протянул мне руку:

- Никки, я хотел только пожать твою руку и...

Прежде чем он окончил, я с размаха ударил его по лицу.

Он удержался на ногах и даже попытался сохранить свою улыбку, но было видно, что происшедшее поразило его. А я вдруг вновь почувствовал страх, до тошноты. И сделал единственное, что мог придумать: в отместку за свой страх я плюнул ему в лицо.

- Никки, - сказал он, - в Иисуса тоже плевали, а Он молился: «Отче, прости им, ибо они не ведают, что творят».

Я пнул его и, грязно ругаясь, заорал:

- Проваливай отсюда, сумасшедший. Я даю тебе 24 часа, чтобы ты покинул нашу территорию, - а потом я убью тебя!

Кто-то из друзей удерживал меня:

- Никки, это же проповедник.

- Мне все равно. - Я пошел к выходу.

И тут Уилкерсон крикнул мне:

- Запомни, Никки, Иисус любит тебя!

Это стало последней каплей. Никогда еще я не чувствовал себя таким опустошенным, несчастным и злым. Я схватил с полу пустую бутылку и разбил ее в приступе злобы. Мне казалось, все видят, что этот сумасшедший проник в мои мысли, в мою душу, а если так, - я теряю уважение банды! Главное - не показать свою слабость. Единственное оружие, которое было у меня, - жестокость.

- Если этот тупой святоша еще появится, я спалю его живьем, - сказал я громко, чтобы все слышали, и с треском закрыл за собой дверь.

Я постоял, наблюдая, как удаляется щуплая фигура, чувствуя скрытую правду в его словах; странную силу в этом странном человеке. А затем повернулся и пошел в другую сторону.

Я брел по улице, а в ушах звучало: «Иисус любит тебя... Иисус любит тебя...».

В бильярдном зале я заказал себе партию шаров и попытался сосредоточиться на игре, но меня преследовали слова: «Иисус любит тебя».

«Наплевать, - думал я. - Ему не удастся меня запугать. Никто не сможет меня запугать». Я пытался продолжать партию, но в голову не лезло ничего, кроме слов «Иисус любит тебя». Я отложил кий, сказал ребятам, что болен, и побрел к себе.

Было похоже, что и в самом деле я заболел. Никогда еще я не приходил к себе так рано. Обычно я не ложился раньше 3-4 ночи. Дрожь била меня. Я достал револьвер, положил рядом, скинул башмаки, сменил одежду и стал глядеть в потолок. Голос Уилкерсона вновь и вновь повторял: «Иисус любит тебя». Я погасил свет и зажег сигарету. Часы шли, а я все курил и курил и не мог заснуть. Наконец снова включил свет, чтобы посмотреть, сколько времени. Пять часов утра. Я так и не заснул этой ночью. Решил: немного погуляю, потом может быть засну. Оделся, взял сигареты и вышел на улицу. Небо начинало сереть. Большой город просыпался, зевал и потягивался. Я сел на ступени, уронил голову на руки и задумался.

Подошла машина, хлопнула дверца, и спустя несколько секунд кто-то положил мне руку на плечо. Я поднял усталую голову. Передо мной стоял Уилкерсон. Он по-прежнему улыбался.

- Привет, Никки, - сказал он. - Я просто пришел сказать еще раз: Иисус любит тебя.

Я вскочил и шагнул навстречу. По всей видимости, Уилкерсон стал осторожнее, потому что моментально отпрянул в сторону. Я стоял перед ним, рыча, как пойманный зверь.

- Ты можешь убить меня, Никки. Можешь разрезать меня на тысячи кусочков. Но и самый малый будет кричать тебе: Никки, Иисус любит тебя. И от этого не убежать, - сказал он тихо, глядя мне прямо в глаза.

Я выдержал его взгляд, но я хотел, чтобы он не выдержал моего. Он же спокойно продолжал:

- Никки, ты не испугал меня. Ты жесток, но в душе ты такой же человек, как все. Тебя испортил страх. Ты болен, потому что в тебе страх. И ты одинок. Но Иисус любит тебя.

«Как он узнал, что я одинок?» - думал я в замешательстве. Что он имел в виду, говоря про грех? И боялся признать свой страх. И как он узнал про мое одиночество? Банда была всегда со мной. Любая из девушек, которая мне нравилась, была моя. Люди меня боялись. Стоило кому-нибудь из одиноких прохожих увидеть меня, они переходили на другую сторону либо сворачивали в переулок. Я был главарем банды. Как кому-нибудь могло прийти в голову, что я одинок? И все-таки я был одинок. И этому вот святоше все известно.

- И ты думаешь, что ты переделаешь меня; а вот это не хочешь? - и я показал ему фигу. - Ты думаешь, что Никки возьмет Библию и пойдет проповедовать, а люди станут говорить, что Никки - Никки Круз - святой, ангел, да?

Но чем больше я говорил, тем больше чувствовал его правоту и искренность.

- Ты ведь почти не спал в эту ночь? - спросил он и снова поверг меня в изумление: как он узнал? - Я тоже. Я молился за тебя. Но перед этим я говорил с твоими друзьями. Они мне сказали, что в свою душу ты не пускаешь никого, все боятся тебя. Но есть кто-то, кто жалеет тебя. Это Иисус. Он тебя любит. - И, посмотрев пристально мне в глаза, продолжил: - Однажды, Никки, Дух Господень снизойдет на тебя. И ты остановишь свой бег и придешь к Нему, к Иисусу.

Я не сказал больше ни слова. С трудом поднялся на свой этаж, в свою комнату, и сел там, молча, на кровать. Когда выглянул в окно, его машины уже не было. Небо на востоке нежно розовело. Огромное здание напротив загораживало мне горизонт. Но внезапно я почувствовал (как иногда чувствуешь дыхание моря, находясь в нескольких милях от него), что эти громоздящиеся здания, эта тюрьма из стекла и бетона - это еще не вся жизнь. Есть где-то и другая жизнь. Я вспомнил слова Уилкерсона: «Однажды... ты остановишь свой бег и придешь к Нему». Я даже не знал, кто Он. Но думал, сидя здесь, на кровати в своей комнате, и глядя вниз на людскую толпу и громыхающие грузовики, что Он должен быть как солнце, встающее из моря в безоблачный день. Или как утренняя звезда, все еще блистающая в розовеющем небе. Однажды, может быть, настанет такой день...

Но этот день оказался ближе, чем я предполагал.

После нашей встречи, я постоянно думал об Уилкерсоне и его словах. Да еще Израэль каждый раз надоедал мне речами о Боге.

- Заткнись, Израэль! - требовал я. - Прекрати, или я убью тебя.

Но Израэль продолжал в том же духе, и это навело меня на мысль, что они встречаются с Уилкерсоном. Мне это не понравилось. Этот тощий проповедник способен разогнать нашу банду. Мэнни не было в живых, а Израэль плыл в другом направлении. Его постоянные ссылки на Уилкерсона и попытки склонить меня к разговору о Боге довели меня до крайней сте-95 пени отчаяния. В канун 4 июля, когда все банды должны были собраться на Кони-Айленд, он провел ночь, уговаривая меня не ехать со всеми, а вместо этого пойти поговорить с Уилкерсоном. Я заткнул уши, чтобы не слышать его болтовню. Не убедив меня, он уснул рядом. Я лежал на другой кровати, с отчаянием глядя в потолок. Страх поглотил меня. Это нужно было остановить. Необходимо было заставить Израэля заткнуться. Я нащупал рукой стальную пику, которая лежала у меня под матрасом. Послушал, как ровно дышит Израэль во сне. Больше я вынести не мог. Чем больше я вспоминал его болтовню, тем сильнее ярость охватывала меня.

- Это научит тебя не надоедать мне! - заорал я, выхватил пику и с силой швырнул ее.

Разбуженный моим криком, Израэль успел вскочить с кровати, и пика воткнулась в матрас, туда, где только что была его спина. Я выдернул ее и снова метнул в Израэля:

- Я просил тебя не надоедать мне с разговорами? Почему не заткнулся? Почему? Почему?!

Израэль сгреб меня, и мы покатились с кровати на пол. Я слепо молотил по нему кулаками, а он держал меня, навалясь мне на грудь и стараясь завести руки за голову. Я не переставал вопить:

- Почему ты не заткнешься, а?!

- Что с тобой - кричал он мне в ответ. - Это же я, твой друг. Ты спятил! Что с тобой?!

Внезапно я увидел, что он плачет. Слезы текли по его лицу.

- Никки. Никки, успокойся. Не заставляй меня бить тебя. Я твой друг. Я люблю тебя. Пожалуйста. - Он говорил так же, как Уилкерсон! И словно ушат холодной воды вылили на меня. Я снова схватил пику, но Израэль тут же вышиб ее из моей руки, перехватил и теперь держал перед моим лицом. Слезы текли по его лицу. Я никогда раньше не видел, чтобы он плакал. «Что он хочет делать, - подумал я, - убить меня?» Но он сильным броском метнул пику через всю комнату и упал на кровать, в слезах.

Я был сконфужен, изможден и изумлен. Что произошло? Я только что хотел убить своего лучшего друга!

Выскочив из комнаты, я побежал на крышу. Я знал, что старик Гонсалес держал там своих голубей. Пробравшись в темноте, я открыл клетку и схватил одну из птиц. Остальные захлопали крыльями и унеслись в темное небо. Я держал голубя, крепко прижимая его к груди. Как я ненавидел птиц! Таких свободных! Боже, как я ненавидел всех, кто свободен! Уилкерсон свободен. Израэль на пути к своей свободе, это видно. И только я по-прежнему заключен в свою тюрьму страха и ненависти.

Рука сжала шею птицы. Дрожь пробежала по ее телу, щелкнули позвонки. Голубь издал тонкий жалобный звук, и это вывело меня из равновесия: я крутил в бешенстве голову птицы в одну сторону и в другую, пока не вырвал в остервенении ее из тушки. Теплая кровь залила пальцы, закапала на крышу.

- Я не боюсь, - шептал я. - Гляди, мама, я не боюсь!

- Все! Больше ты не свободен! Никто не свободен! - перешел я на крик, глядя на мертвую голову птицы у себя в руках.

Швырнув то, что осталось от голубя, я подумал: «Наконец-то. Птица мертва, и не будет больше приходить ко мне во сне».

Я оставался на крыше в полудреме, то засыпая, то просыпаясь. Но каждый раз, когда я засыпал, меня посещал новый кошмар, ужаснее прежнего. К утру я спустился в свою комнату. Израэль уже ушел.

Весь день я проискал Израэля, и, наконец, нашел его сидящим в одиночестве в комнате, где обычно собиралась наша банда. Ребята из банды почти в полном составе уехали на Кони-Айленд.

- Послушай, прости меня за то, что случилось... - начал я.

- Забудь об этом, - сказал Израэль с вымученной улыбкой.

- Нет, бэби, я действительно виноват. Это непохоже на меня. Что-то случилось со мной.

- Конечно, бэби. - Израэль поднялся и пожал мне руку. - Не волнуйся. Мы же с тобой похожи.

Остаток дня я провел с Израэлем. Впервые за три года я не поехал 4 июля на Кони-Айленд.

На следующей неделе Израэль пришел и сказал, что Уилкерсон приглашает всех «Мау-Маус» на собрание, которое состоится в Сант-Николас-Арене, что за нами будет послан автобус и зарезервированы места. Израэль заверил Уилкерсона, что «Мау-Маус» обязательно будут.

Я покачал головой. У меня не было желания начинать все сначала. Волной накатившийся страх снова захлестнул меня.

- Эй, Никки, вроде ты никогда не был трусом, а? - спросил Израэль.

- Никки не боится никого... ни тощего святошу... ни тебя... ни самого Бога.

Израэль смотрел на меня, на лице его играла слабая улыбка.

- А мне кажется, что ты испугался. Иначе почему бы тебе не пойти?

Я вспомнил Бакборда и Стейдкоуча, вставших на колени в школьном дворе. Если это могло случиться с ними, то... Одно средство я знал против моих страхов - бежать, всегда бежать. Но, если я убегу сейчас, они все подумают, что я и в самом деле трушу...

- Когда будет автобус? - спросил я.

- В 7 вечера. Встреча начинается в 7.30. Так едешь?

- А ты думал, я трус или что-то в этом роде? Давай, собирай всю банду!

Израэль кивнул и пошел по улице, насвистывая и приплясывая. А я взобрался по лестнице и забился в свою комнату.

Я снова почувствовал себя больным. Бросившись на кровать, я закурил сигарету с марихуаной. Может быть, это поможет? Но сигарета дрожала в руках, и пепел сыпался на мою одежду и грязные простыни. Да, я боялся. Я боялся садиться в этот автобус. Сама мысль о том, что я поеду куда-то из обжитой мною территории, была мне ненавистна. Я боялся потеряться в толпе и стать никем - ничем. Я привык выделяться. Но больше всего я боялся слез. Я панически боялся, что заплачу. И что кто-то более сильный, чем я, поставит меня на колени. Слезы же были для меня признаком слабости, детскости и - неудачи. Я не плакал с восьми лет. Израэля что-то вынудило заплакать, но не меня. Меня - не удастся.

Надо было ехать, иначе ославят как труса. Выбора не было.

Жара стояла ужасная. В автобусе находились двое мужчин в хороших костюмах и галстуках - они должны были поддерживать порядок. С таким же успехом они могли бы оставаться дома. Шум стоял оглушительный. В этом гаме, в знакомой компании я почувствовал себя лучше. Видимо, одиночество в комнате угнетало меня. В автобус набилось около 50 человек. Двое в костюмах пытались сначала навести порядок, но затем бросили это безнадежное дело. А наши ребята тем временем ругались, дрались, пили вино, курили, портили обивку и делали все, чтобы вывести автобус из строя.

Когда мы приехали, нас встретила толпа девчонок лет 10-14, и началась перекличка и перепалка. Некоторые из девчонок присоединились к нашей банде. Распорядитель у дверей Арены пытался не пустить нас, но Израэль сказал, что сам проповедник пригласил нас и у нас места в зале. Когда наша банда штурмовала фойе, на это стоило посмотреть. Люди со страхом и недоумением оглядывались на нас.

Войдя в зал, я увидел одного из банды «Чаплинс», он закричал:

- Эй, Никки, иди сюда, вот место для тебя!

Мы прорвались, оттолкнув беспомощного распорядителя, и столпились в проходе, свистя, стуча палками и наводя ужас на публику. Все мы были в своих черных форменных куртках, никто не снял шляп. Оглядывая толпу, я увидел здесь членов враждующих банд: «Бишоп», «Фантом». Все было готово для большой потасовки - неплохо для начала! И все свистели, стучали - шум нарастал.

Сбоку на сцене девочка начала играть на органе. Какой-то маленький пуэрториканец, прижимая ручки к груди, запел, перекрикивая шум: «О, Иисус...» - и дальше - «... спаси мою большую черную душу...», и упал на свое место среди оглушительного хохота молодежи. Несколько девушек выскочили на сцену, столпились возле органа, кто-то начал танцевать, и события вышли из-под контроля: девчонки завиляли бедрами, парни прыгали вокруг них в такт и не в такт музыке.

Неожиданно к микрофону вышла девушка и молча встала посреди сцены, сжав руки и ожидая тишины. Раздались выкрики: «Эй, милашка, как насчет встречи?» - хохот, свист. Встал какой-то юнец, которого я никогда раньше не видел, закрыл глаза, протянул к сцене руки и заныл: «Ма-а-ма-а», на что зал ответил гоготом.

Девушка начала петь. Даже с моего третьего ряда перед сценой невозможно было ничего расслышать. Некоторые тут же вскочили на сиденья и стали кружиться и танцевать. Девушки были в облегающих шортах и коротких майках, ребята - в черных куртках «Мау-Маус», в подкованных ботинках и черных альпийских шляпах, украшенных спичками и серебряной звездой посередине. Девушка кончила петь и нервно оглядывала зал. Мы захлопали и закричали, предлагая спеть еще. Однако она удалилась, а на сцену вышел тощий проповедник. Я не видел его несколько недель с нашей последней утренней встречи. Сердце мое забилось, и я снова почувствовал страх. Это было похоже на черное облако, наплывающее среди бела дня и угрожающее мне.

Вскочил Израэль и громко сказал:

- Привет, Дэви, я здесь, видишь я же говорил тебе, что приду. А посмотри, кто сидит там, - и указал на меня.

Надо было срочно что-то предпринять. Я вскочил и закричал:

- Привет, святоша! Что ты собираешься тут делать? Обращать нас в свою веру или что?..

Моя банда ответила дружным хохотом, и мне сразу стало легче. Я увидел: они все еще признавали меня лидером. Несмотря на мой страх, несмотря на то, что я передал лидерство Израэлю, они все еще смеялись над моими шутками и уважали меня. Я снова контролировал ситуацию.

Уилкерсон заговорил:

- Сегодня мы проводим последнее собрание в вашем городе, и я хочу предложить нечто необычное. Пусть мои друзья, «Мау-Маус», соберут пожертвования.

Демонов выпустили на волю. Все банды знали репутацию «Мау-Маус». Просить нас собрать деньги было все равно что просить Джека-Потрошителя посидеть с ребенком, поэтому гвалт поднялся невероятный.

В долю секунды я был на ногах. Я ждал этой минуты, минуты моего торжества, минуты, чтобы показать себя, и она пришла. Я не ожидал, что проповедник сам будет способствовать этому, но раз он так хочет... что же, мы себя покажем. И я назвал еще пятерых, включая Израэля.

Когда мы вышли на сцену и встали перед залом, воцарилась мертвая тишина.

Уилкерсон раздал нам по большому картонному пакету и сказал:

- Когда вы соберете пожертвования, пройдите за кулисы и принесите деньги на сцену. Я буду ждать вас.

Это было слишком здорово, чтобы быть правдой. Никто из нас не сомневался в том, что именно нам следовало делать. И каждый, кто не извлек бы выгоды из этой ситуации, оказался бы дураком.

Сборы оказались немалыми. Даже проходы были заполнены людьми. Многие из взрослой публики опускали в пакет купюры, другие давали чеки. Если уж нам поручили такое дело, я был намерен сделать его на совесть. Ребята из банд подходили, приплясывая, и пытались выудить кое-что из пакета, но я в таких случаях клал руку в карман, будто на рукоять ножа, и спокойно говорил:

- Эй, малый, ты забыл сюда положить кое-что.

Они, как правило, начинали смеяться, но потом понимали, что я говорю серьезно:

- Парень, проповедник велел положить сюда пожертвование. Тебе ясно, или мне попросить своих парней вытрясти его из тебя? - Это действовало.

Почти все присутствующие сделали какой-либо вклад. Когда мы закончили, я сделал знак и прошел направо за кулисы, где была дверь с надписью: «Выход». Большие красные буквы были заметны из зала, и поэтому, как только мы исчезли, в зале раздались смешки. Сначала по одному, затем громче, и вскоре весь зал ржал над проповедником, которого одурачили «Мау-Маус».

Мы стояли перед выходом. Ребята ждали моего знака, ждали одного моего движения глаз, чтобы смотаться отсюда с деньгами. А я в это время боролся с самим собой. Я был перед выбором: поступиться ожиданием толпы или надеждой проповедника. Он выделил меня из толпы, и его доверие зажгло искру в моем сердце. Что-то не позволяло мне сделать то, что я задумал. И, вместо того чтобы сделать шаг в сторону выхода, я покачал головой:

- Нет. Отдадим сбор проповеднику.

Ребята не могли поверить в это, но послушались. Когда мы поднимались по ступеням на сцену, я заметил, как один из парней достал из своего пакета 20-долларовую бумажку и сунул в карман куртки.

- Какого черта ты это сделал? - шикнул я на него. - Эти деньги принадлежат проповеднику. Положи обратно.

Ребята смотрели на меня, все еще не веря:

- Слушай, Никки, не горячись. Посмотри, здесь сколько. И никто не узнает. Хватит и нам и ему.

Моментально выхватив нож, я прошипел:

- Если не положишь, тут будет твоя могила.

Больше аргументов не понадобилось. Парень с сожалением вернул смятую бумажку в пакет.

- Это еще не все, милый мальчик, - сказал я, - Скажи-ка, а что у тебя в карманах?

- Но, Никки, это мои деньги, - промямлил он, заикаясь. - Мне их дала мама.

- И сколько же она тебе дала? - спросил я, приставив нож к его горлу.

Он вспыхнул и вытянул из кармана брюк два билета по 10 долларов и один 5-долларовый.

- В пакет, - кратко сказал я.

- Ты что, спятил?! Моя старуха снимет с меня шкуру, если узнает... - он почти плакал.

- А я сниму с тебя шкуру прямо здесь! В пакет!

Он снова посмотрел на меня с недоверием. Но мой нож убедил его, и он бросил купюры в пакет.

- А теперь пошли.

Один за другим мы вышли на сцену. Зал начал галдеть. Ребята из банд были разочарованы: они ждали, что мы надуем проповедника, удрав с деньгами. Но во мне мой поступок вызвал чувство удовлетворения. Я гордился собой. Впервые в жизни я поступил честно, потому что хотел так поступить. И мне нравилось это новое ощущение,

- Вот, это все твое, - я передал Уилкерсону пакеты.

Мне было немного не по себе, когда я предстал перед всем залом. Но в зале стояла тишина.

Уилкерсон взял пакеты и посмотрел мне в глаза:

- Спасибо, Никки. Я знал, что могу положиться на тебя.

Мы пробрались на свои места. Тишина в зале стояла такая, что можно было услышать, как упала булавка. Уилкерсон начал проповедовать. Он говорил минут 15. Было тихо, но я не слышал ни слова. Я был весь в воспоминании о том теплом чувстве, которое охватило меня, когда я передал ему деньги. Внутренний голос упрекал меня, что я не ушел с деньгами. Но уже жили и поминутно росли во мне никогда еще не испытанные чувства - справедливости, благородства, праведности.

Мои мысли были прерваны каким-то шумом за спиной. Уилкерсон как раз дошел в своей проповеди до места о любви к ближнему и сказал, что мы все должны любить друг друга: пуэрториканец должен любить итальянца, итальянец - негра, а негр - белого.

Позади меня встал Оги:

- Эй! Ты придурок, что ли? Призываешь меня любить этих «Драгонс» - а это ты видел? - Он задрал рубаху и показал большой багровый шрам на боку. - Один из этих грязных гвинейцев всадил в меня пулю на прошлой неделе. Ты думаешь, я прощу?

- Эй, а это? Видел это? - один из итальянцев вскочил в другом крыле и распахнул рубаху. Шрам у него шел через плечо по всей груди. - Это один из негров порезал меня бритвой. Я за это полюблю его, конечно, - свинцовой трубой.

Сзади вскочил еще один, с нескрываемой ненавистью в голосе:

- Не хочешь ли попробовать прямо сейчас?

Весь зал моментально вспыхнул ненавистью, местью и злобой. Вскочил, переворачивая стулья на ходу, парень из банды «Чаплинс». Он пробирался к «Фантом». В воздухе запахло большой дракой. Прибежал репортер с камерой, встал перед сценой и стал быстро фотографировать. Израэль велел троим из наших остановить его. Один из парней выбил камеру у него из рук. Когда тот нагнулся поднять ее, второй отфутболил ее к краю сцены. Репортер буквально пополз за камерой, но тут же третий отшвырнул ее ногой к дальней стене. Репортер вновь вскочил на ноги, чтобы бежать за ней, но кто-то швырнул ее далеко и так сильно, что она разбилась о стену. А в зале полным ходом шла потасовка: члены банд разбирались друг с другом. Я уже искал способ выбраться со своего места, но вдруг почувствовал необходимость взглянуть на Уилкерсона.

Он тихо стоял на том же месте. Голова его была опущена. Руки сжаты на груди. Скулы его побелели от напряжения, а губы шевелились - он молился.

И я остановился, подчинившись какому-то внутреннему толчку. Стыд, чувство вины охватили меня. Почему этот тщедушный человек, беззащитный среди всего этого бедлама, не боится опасности положения? Все вокруг него подчинились своему страху - но не он. Откуда он берет силы?

Что я знал о Боге? Только то, что вынес из встреч с Уилкерсоном. И еще... я вспомнил, как однажды родители взяли меня, еще маленького, в церковь. Проповедник бубнил что-то, паства монотонно подпевала. Это было жалкое зрелище, и я никогда больше не посещал церкви.

Я решительно сел на свое место. Вокруг меня все бушевало. Израэль оглянулся и закричал:

- Прекратите! Дайте проповеднику договорить.

«Мау-Маус» подчинились и сели на свои места. Израэль

продолжал взывать к спокойствию. Шум стал замирать.

А со мной что-то происходило. Я стал вспоминать. Я вспомнил детство. Свою ненависть к матери. Вспомнил свои первые дни в Нью-Йорке, когда я бежал и бежал, как зверь, вырвавшийся из клетки. Как будто я сидел в кино и смотрел события из моей собственной жизни. Девушки... похоть... секс... драки... раны... кровь... ненависть... Я видел все, все вспомнил и всех простил. И чем больше я вспоминал, тем больше охватывали меня стыд и чувство вины. Я боялся поднять глаза, чтобы никто не увидел в них то, что видел сейчас я в себе.

А Уилкерсон уже снова говорил. Говорил о раскаянии. Я находился под воздействием силы, большей, чем наркотики, и уже не отвечал за свои действия, слова, движения, - как будто меня подхватил поток и несет по своей воле. Я не понимал, что со мною, а только чувствовал, что страха не стало.

Позади меня Израэль шмыгал носом. Рядом со мною плакали. Что-то неуловимое прошло по аудитории, как ветер по верхушкам деревьев. Даже шторы на окнах начали колыхаться, словно от мистического дыхания.

Уилкерсон сказал:

- Он здесь! Он пришел - пришел к вам, в этот зал. Если кто-то хочет переменить свою жизнь - настало время...

И уже властно:

- Встаньте! Те, кто хочет принять Христа и пойти Его путем - встаньте и выйдите сюда!

Я увидел, как встал Израэль:

- Ребята, я пойду. Кто со мной?

Я вскочил, обернулся к банде и помахал рукой:

- Пошли!

Вышли 25 наших ребят и еще 30 из других банд.

Уилкерсон прекратил службу и провел нас в комнату за сценой. Когда мы шли, многие из ребят стояли вокруг и подтрунивали:

- Что с тобой, Никки - ты подался в религию?

Среди них была и одна девушка. Когда я проходил мимо, она стянула с себя майку и подставила мне обнаженную грудь:

- Ты ведь уходишь в религию, не хочешь поцеловать на прощание?

Я вдруг понял: они завидовали нам, они ревновали. Мы хотели разделить свою любовь с Богом, а они хотели ее только для себя. И ото было все, что она считала любовью, эта девчонка. Точно так и я думал о любви раньше. Но теперь мне стало это безразлично. Я оттолкнул ее, сплюнул и сказал:

- Меня тошнит от тебя.

В этот момент для меня не было никого и ничего, кроме Христа.

Там, в задней комнате, какой-то человек говорил нам о христианском образе жизни. Затем вошел Уилкерсон, сказал:

- Хорошо, друзья мои, а теперь преклоните колени.

Во мне все воспротивилось: никогда и ни перед кем я не вставал на колени. Но как будто чья-то гигантская рука легла мне на плечо, и колени мои стали подгибаться сами собой, пока не коснулись пола.

Это прикосновение вернуло меня к реальности. Было лето - самое время для драк и войн. Я подумал: «Что со мной? Что это я делаю?» Рядом со мною плакал Израэль, громко, в голос. Вопреки торжественности момента я хихикнул:

- Израэль, ты меня укатал своим ревом.

Израэль взглянул на меня и улыбнулся сквозь слезы. И пока мы так смотрели друг на друга - произошло что-то странное. Я почувствовал, как мои глаза наполнились слезами и как слезы потекли по моим щекам. Да, я плакал. В первый раз с тех пор, как выплакал всю свою душу, прячась под крыльцом родного дома в Пуэрто-Рико.

Мы с Израэлем стояли рядом, коленопреклоненные, с мокрыми от слез лицами, но радостно смеясь. Ощущение было неописуемо странное. Слезы и смех. Я был счастлив - и в то же время плакал. В моей жизни появилось нечто, не подвластное моей воле... И это переполняло меня счастьем.

Внезапно на мою голову легла ладонь Уилкерсона. Он молился - молился за меня. Я склонил голову, и слезы потекли еще свободнее, а в душе смешались стыд, раскаяние и чудесная радость спасения.

- Давай, Никки, - произнес Уилкерсон. - Не останавливайся, плачь. Излей все Богу. Воззови к Нему.

Губы у меня разжались, но слова, слетевшие с них, были не моими:

- О Господи, если ты любишь меня, то войди в мою жизнь. Я устал от вечного бега. Войди в мою жизнь и измени меня. Прошу, измени!

Вот все, что я сказал. Но при этих словах меня точно приподняло и подкинуло в небеса.

Марихуана! Секс! Кровь! Все садистские, безнравственные наслаждения, помноженные на миллион жизней, не в силах были сравниться с тем, что я чувствовал. Это было в буквальном смысле крещение любовью.

После того как эмоциональный кризис миновал, Уилкерсон зачитал нам цитату из Писания: «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое» (2Кор.5:17).

Слова эти были наполнены смыслом. Впервые в жизни они звучали для меня осмысленно. Я переродился: все тот же Никки - и в то же время уже не он. Прежняя жизнь исчезла. Словно бы я уже умер, - и тем не менее был жив, по-новому.

Счастье. Радость. Веселье, Свобода. Облегчение. Отпущение грехов. Чудное, невероятное чувство свободы.

Я прервал свой бег. Все мои страхи развеялись. Беспокойство покинуло меня. Исчезла бесследно ненависть. Я любил Бога... Иисуса Христа... и все, что меня окружало. Даже самого себя. Ненависть, которую я питал к себе, превратилась в любовь. Меня вдруг осенило: я так гадко прежде относился к себе потому, что не любил себя так, как то было задумано Богом.

Мы с Израэлем обнялись. Слезы, сбегая по щекам, пропитывали наши рубашки. Я любил его. Он был мне братом.

Уилкерсон, вышедший на время, теперь вернулся в комнату. Я любил его. Этого тощего, улыбающегося проповедника, которого я оскорбил плевком всего несколько недель тому назад.

- Никки, Израэль! - сказал он. - Я хочу дать вам Библию. У меня есть Библии и для остальных «Мау-Маус». Пойдемте, я вам их отдам.

Мы прошли за ним в другую комнату. Там в коробках, стоявших на полу, было много таких же черных книг. Он нагнулся, взял стопку карманных изданий Нового Завета, но я спросил:

- Эй, Дэви, а что это за большие книги рядом? Можно нам взять себе таких? Мы хотим, чтобы все знали, что теперь мы христиане.

Уилкерсон был немного озадачен. «Большие книги» представляли собой все ту же Библию, но изданную крупным форматом. Но раз ребята просят - он готов был дать нам их...

- Слушай, друг, - остановил меня, усмехнувшись, Израэль, - а не тяжело будет тащить десять килограммов Библии? Об этом ты не подумал? - Пожалуй, он был прав. Но этот вес был ничто в сравнении с тем грузом, от которого освободилось мое сердце в тот вечер, когда грех в моей душе был стерт и его место заняла любовь.

Было начало двенадцатого, слишком рано для моего обычного возвращения, - но мне не терпелось попасть домой. Бежать куда-то не было больше надобности. Улицы уже не манили меня. Не было нужды подтверждать свое звание главы банды. Я перестал бояться ночи.

Открыв шкаф, я снял с себя куртку и ботинки «Мау-Маус» и сложил их в сумку. «Все, - подумал я, - они мне больше не понадобятся». Протянул руку и взял с полки револьвер. Повинуясь привычке, начал было вставлять патроны в барабан, как делал всегда перед сном, чтобы держать оружие наготове. Но вдруг опомнился. Ведь Иисус любит меня! Он меня защитит. Я разрядил оружие, положил патроны в коробку, а сам револьвер - на полку. Утром я решил сдать его в полицию.

Я подошел к зеркалу. И не поверил своим глазам. Лицо мое светилось каким-то необычным светом. Я улыбнулся сам себе: «Эй, Никки, взгляни, какой ты симпатяга. Жаль расставаться с девчонками именно сейчас, когда ты такой красавчик...». Я рассмеялся, ощущая иронию происходящего. Но меня переполняло счастье. Время страха оставило меня. Я теперь мог смеяться.

Встав на колени возле кровати, я запрокинул голову: «Иисус... Иисус...» - больше ни слова у меня не выходило. Наконец, нужные слова пришли: «Спасибо, Иисус!.. Благодарю Тебя».

В ту ночь я, впервые на моей памяти, коснувшись подушки, мгновенно уснул и проспал девять прекраснейших часов. Не ворочаясь в постели. Не страшась доносящихся снаружи звуков. Кошмары оставили меня.