Красота как намек

Красота как намек

Артур К.Данто, художественный критик из журналаThe Nation,однажды сказал, что произведение искусства – то, что вызывает у него ощущение «смутного, но неизбежного смысла»¹². Иными словами, великое искусство не «бьет по голове» простой идеей, но неизменно вызывает ощущение, что жизнь – отнюдь не «повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла». Оно наполняет нас надеждой, дает силы, чтобы продолжать действовать, даже если мы не в состоянии определить, что именно подвигло нас на это.

Леонард Бернстайн восхищался влиянием, которое оказал на него Бетховен:

Бетховен… вел разработку пьес с потрясающей правильностью. «Правильность» – вот оно, это слово! Когда создается ощущение, что нота, следующая за предыдущей, – единственная, какая только возможна в этот момент и в этом контексте, значит, есть вероятность, что слушаешь Бетховена. Мелодии, фуги, ритмы – оставьте их чайковским, хиндемитам и равелям. А у этого малого есть нечто по-настоящему ценное, небесный дар, власть, чтобы заставить нас почувствовать: есть в этом мире нечто правильное. Есть то, что выверено, что неуклонно следует собственному закону – то, чему можно доверять и что никогда не подведет нас¹³.

Если Бога нет и все в этом мире – результат «случайного расположения атомов», по известному выражению Бертрана Рассела, значит, нет и цели, для которой мы созданы: мы – случайности. Если мы – продукт случайного действия сил природы, тогда то, что мы называем словом «красота» – не что иное, как стандартная неврологическая реакция на конкретные данные. Мы находим красивым некий пейзаж только потому, что наши предки знали, что в таком месте наверняка найдется еда, они выжили благодаря этой неврологической реакции, и теперь эта реакция есть у нас. Точно так же можно считать, что даже если музыка кажется исполненной смысла, этот смысл – иллюзия. В таком же свете можно рассматривать и любовь. Если мы – результат действия слепых сил природы, значит, то, что мы называем «любовью» – всего-навсего биохимическая реакция, унаследованная от предков, которые выжили потому, что им помогла эта черта.

В присутствии великого искусства и красоты мы неизбежно чувствуем, что в жизни действительно есть смысл

Бернстайн и Данто подтверждают: несмотря на то, что мы, нерелигиозные люди, верим, что красота и любовь – просто биохимические реакции, в присутствии великого искусства и красоты мы неизбежно чувствуем, что в жизни действительно есть смысл, есть истина и справедливость, которые никогда не обманут наши ожидания, и любовь, которая значит для нас все. Отметим, что Бернстайн, никоим образом не принадлежащий к числу религиозных людей, не может удержаться от выражения «небесный», когда ведет речь о Бетховене. Следовательно, можно быть материалистами, считающими, что истина и справедливость, добро и зло – только иллюзии, и ничего более. Но когда мы видим искусство или даже красоту природы, сердца говорят нам совсем иное.

Еще один выдающийся художник, который объясняет нам то же самое, – Джон Апдайк. В его рассказе «Голубиные перья» подросток говорит матери: «Ты что, не понимаешь, что когда мы умрем, ничего не будет – ни солнца, ни полей, совсем ничего, ужас, да? Прямо океан ужаса». А потом, разглядев красоту голубиных перьев с их фактурой и цветом, он поражается определенности того, что за нашим миром стоит Бог, который позволит ему жить в вечности¹⁴. Кажется, будто Апдайк говорит: несмотря на всю веру нашего разума в случайность и бессмысленность жизни, при виде красоты мы понимаем, что не все так просто.

«Ну и что? – наверняка спросит кто-нибудь. – Если мы чувствуем, что в чем-то правы, это еще ничего не значит!» А разве сейчас мы говорим только о чувствах? Во время таких переживаний пробуждается скорее стремление или желание. Гете называл егоselige sehnsucht– блаженным томлением. Мы ощущаем не только действительность, но и отсутствие того, к чему мы стремимся.

Блаженный Августин в своей «Исповеди» рассуждает о том, что эти неосуществимые желания – намеки на Божью действительность. Как это может быть? В самом деле, согласно только что прозвучавшему возражению, если мычувствуемжелание поужинать бифштексом, это еще не значит, что мы его получим. Но если голод не доказывает, что нам будет обеспечено конкретное желаемое блюдо, разве желание съесть его не означает, что это блюдо существует? Разве внутренние, присущие нам желания не соответствуют реальным объектам, которые могут удовлетворить их – например, сексуальное влечение (соответствует сексу), аппетит (соответствует еде), усталость (соответствует сну), стремление к общению (соответствует дружбе)?

Разве неосуществимое желание, вызванное красотой, нельзя назвать внутренне присущим нам? Мы жаждем радости, любви и красоты, и эту жажду не утолить никаким количеством или качеством еды, секса, дружбы или успеха. Мы испытываем такую жажду, которую в этом мире нам нечем утолить. Разве это не намек на то, что предмет нашего вожделения существует?¹⁵В таком случае наше неосуществимое желание можно приравнять к другим глубинным, внутренне присущим человеку желаниям, и оно окажется важным намеком на то, что Бог существует¹⁶.